Руна Райдо

И я закричал от радости и полетел быстро – над огромными елями, дремлющими под плотным покрывалом облаков – там внизу были сумерки, наверное, даже ночь, но я видел очень четко черный ручей в траве, суетливую лисицу и даже землеройку, которую она вынюхивала. И я слышал, как растут деревья, как текут в них сладкие соки, как проклевываются между их корнями прошлогодние семена, как разговаривают в камышах на озере кэльпи – и вдруг раздалось звонкое ржание – это открылись холмы и прекрасно одетые дамы выехали на лунную тропу на белых красноглазых лошадях. Девять дам – одна за другой, одна другой красивее, и заиграла свирель. Я мчался дальше сквозь холмы, небо там было блекло-желтым и страшным, но потом показался край моря, льдины звенели на зеленой глади фьорда.

Над узким фьордом нависла скала и на ней – башня, огоньки свечей, колеблемые ветром, сияли из распахнутого окошка на самом верху. Ледяной ветер разогнал тучи, надо мной мерцало мириадами свечей черное небо. Я уже не понимал где верх, а где – низ. Все вращалось. Голос негромко произнес слова из песни – «глубокий погреб в Баллили». Я не понял, к чему относились эти слова, да мне кажется, я и не понимал тогда человеческих слов. Но потом я вспомнил, когда рассказывал свой сон одному филиду, и он объяснил это по-своему. Он сказал, что внутри холмов все как бы наоборот, омут это гора, где погреб – там башня. Тор Баллили.

Я оказался внутри маленькой верхней комнаты и увидел обнаженную женщину, которая расчесывала волосы цвета янтаря, а потом затянула их туго, завязала в узел, открыв молочно-белые плечи и длинную шею, обвитую тяжелым жемчужным ожерельем. Затем взяла мерцающее серебром платье, расшитое перьями, и только просунула руки в рукава, как платье вдруг само облекло ее всю, и она стала неуловимо, но быстро меняться и обратилась в морскую белую птицу. Мы вместе полетели над морем, над древними скалами, над полями, покрытыми кружевной пеной розового вереска и я узнал все, понял все… Никогда мне не было так хорошо.

Меня разбудила девушка, дочь трактирщика. Она трясла меня и была явно перепугана. Ночью она пришла в мою комнату в надежде на приятное приключение напоследок, но я спал так крепко, по ее словам, что не дышал. И, проснувшись, к ее облегчению, не был готов к забавам, к ее разочарованию.

– Интересно. И как объяснил твой сон филид? Но какое отношение сон имел к вам с Сольви? Мне кажется, ты не очень хочешь рассказывать. Тогда не надо.

– Да никакого отношения, птаха. Просто захотелось почему-то тебе рассказать этот сон…

– Потом ты приехал в Миде…

– Я не приехал. Потому, что началась Островная Заварушка. Ты знаешь, хоть юга это почти не коснулось, тем более, ты была уже тогда в монастыре.

– Ты расскажешь мне про войну?

– Да это была не очень-то и война. Может, когда-нибудь, не сегодня.

– Ну, пожалуйста, расскажи мне о вашей любви.

– Знаешь, такую песню «И вновь она будет любовью моей»…Там каждый куплет описывает невозможные вещи, в качестве условия…

Я вернулся с высоко задранным носом, настоящим ветераном, имеющим пару красивых шрамов. Она была в отъезде с королевой и дамами – в каком-то длительном паломничестве в островной монастырь. В честь их возвращения затеяли охоту и турнир. Я ее увидел в первый раз после семилетней разлуки. Она пришла и села рядом с Гильдис, на ней было белое с лилиями платье, и сама она была как лилия…Я как раз выезжал на жюсте по новомодным франкским правилам. Но неудачно выступил – вылетел из седла и глубоко пропахал новым кольчужным хауберком влажный песок ристалища. Опозорился, птаха, да.

С тех пор я словно заболел. Они с Хаугом держались за руки, целовались. Гильдис не нравились их отношения, и она велела мне неотлучно следовать за ними. Представляешь, в какое положение меня это приказание поставило. Я старался чаще отлучаться под каким-либо предлогом. Но, вообще-то нам было весело и втроем, мы дружили, затевали всякие ребячества, шалости, не слишком приличные таким взрослым людям. Казалось, я ей тоже нравился, Сольви и со мной флиртовала.

Но я никогда даже в мыслях ее не трогал, хотя тетушка намекала, что наш роман порадовал бы ее куда больше. Мне казалась, что этого никак нельзя, просто лихорадило, сердце падало, когда я брал Сольви за руку, помогая ей перейти по скользкому бревну или подсаживая на лошадь. Этого было достаточно. Я бы просто умер от остановки сердца, окажись мы в постели. У меня было много приключений, я ведь не монах, но с того мгновения, как я впервые увидел взрослую Сольви на малом турнире, я хотел только ее одну.

Хауг ли устал ждать, в штанах у него горело, или ей тоже надоели безумные поцелуи и ласки через платье в укромных углах. Он увез ее в Кетуаг, они хотели там обвенчаться, как выяснилось, но священник им отказал. Они не слишком походили на детишек бондов, и святой отец побоялся гнева благородных родителей, хоть и не предполагал даже, что перед ним его король. Странно, что Хауг не заставил его, угрожая оружием.

Но они все-таки переспали на постоялом дворе и возвратились домой совершенно счастливые. Как ни в чем не бывало. Такие глупые, влюбленные, все еще полностью зависящие от воли старших, что бы они о себе ни думали.

Их искали двое суток. Поставили на уши не только охрану и войско, Гильдис вызвала Хрицверга, младшего брата покойного короля, который привел опытных в поиске людей. Искали в лесу, на дорогах и по ближайшим городкам… Телохранители были сурово наказаны, к счастью, никого не успели казнить.

Хауга сразу пригласили для разговора в покои королевы: там присутствовали Хрицверг, наш прежний учитель Законов и беременный проповедями тетушкин духовник, который ее везде сопровождает, чуть ли не в отхожее место. Видимо каждый внес свою звонкую марку в разъяснение заблуждения короля, в том, что он может принадлежать сам себе и жениться на ком захочет.

– А ты…?

– А что я? О чем я думал, пока они наслаждались друг другом под крики пьяной черни в вонючей комнатушке?

Я был как замороженный. Хауг мой самый лучший друг, нет, брат. Мы с ним прошли под вратами из снятого дерна и смешали свою кровь с влажной землей. Это важнее, чем братство по рождению. Я знал, что они убежали, чтобы предаться любви.

– Ты не участвовал в поисках?

– Нет, конечно, нет. Старина Тем О’Шентер, для которого все это было очевидно, увел меня на двор, где мы обычно тренировались. Он долго мучил меня упражнениями, потом мы рубились, боролись, он совсем меня загонял, но я вдруг начал что-то чувствовать. Какую-то боль, которая поднималась снизу сбоку к сердцу и выше, к горлу. Я сказал ему, что устал. Вернулся в сад, отвязал лодку на пруду. Понятия не имею, зачем я поплыл. Остановился, увидел лилии, поддел их веслом. Мы с Хаугом в детстве доставали ей лилии и кувшинки. Я понял, на что бы я теперь ни посмотрел здесь, какой бы запах ни почувствовал, все теперь будет вызывать эту боль. Она становилась все сильнее, физическая, невообразимая, острая. Я был как раненый, который еще надеется, но в груди уже поворачивается лезвие, убийца смотрит в глаза, и умирающий не верит, главное, не может поверить, что все. Что вот это происходит и это – смерть. Я не хотел, чтобы все было так, но все было так и теперь никогда не могло измениться.

Я отправился в свою комнату и напился. Я так устал, мне хотелось все прекратить, забыть хоть на минуту. Сделать что угодно, только бы притупить… Я положил левую руку на рдеющие угли. Ожога почти не почувствовал, не так, как ожидал. Сильно я был пьян. Потом заснул.

Проснулся от того, что меня трясла женщина. И еще от дикой боли в обожженной руке. Я даже не сразу сообразил, что это Гильдис. Тетушка умыла меня как ребенка и высказала цель своего визита очень кратко: любишь Сольви? Хочешь ее получить? Иди сейчас же к ней, она в своей комнате. Отправляйтесь завтра чуть свет в твой удел. Пусть уедет с тобой, а то мало ли…вдруг умрет через пару дней от внезапной скоротечной болезни. А чтобы дорога была благополучна и приятна, и на подарки молодой жене – вот туго набитый кошель. Она поцеловала меня в лоб, провела щеткой по растрепанным волосам, точно собирала на урок. Я шел по коридорам в восточную часть, голова трещала – все-таки я непривычно много выпил и думал только, что, наверное, выгляжу помятым, и у меня плохо пахнет изо рта.

Сольви неподвижно сидела в кресле в темноте. И головы не повернула. Она не плакала. Я разжег камин, принес ей горячего вина, заставил выпить. С трудом справился с платьем, закутал ее в плед и просидел рядом с кроватью, пока не начало светать. Она уснула.

Мы не поехали на лох Меар. Мы отправились на юго-запад в Дун. Ты знаешь, конечно, что Дун – главный и самый прекрасный осколок Старой Веры и Старой Жизни. Там на исходе лета, когда идет последняя перед праздником урожая неделя Последнего Снопа, верховный жрец соединяет тех, кто желает на этот год стать мужем и женой. Парни просто встают каждый напротив своей избранницы и произносят на языке Богини Дану слова брачного договора. Потом снимают со священного Ясеня заранее повешенные ими же браслеты, у кого на какой хватило денег, и надевают на руку своей девушке. Затем она поступает так же. Обычно на дереве больше браслетов, чем брачующихся пар. Если кто-то через год передумает жить вместе, достаточно вернуть Ясеню браслет. Но даже самые бедные молодые покупают браслеты сами. Хоть пусть медные – никому и в голову не придет взять кем-то оставленный. В эту неделю уже начинается ярмарка, пиры на улице вскладчину и пляски. У меня было много денег, наши браслеты были серебряными. Мы сняли домик.

– Вы были счастливы?

– Я был терпелив, а Сольви привыкла к моей дружбе. Привыкла, что я внимателен к ее чувствам и желаниям, опекаю ее, беру все трудное и неприятное на себя.

Моя юная женушка умела петь, играть на арфе, красиво держаться в седле… Ну и прочие полезные искусства в таком роде. Я нанял отличную прислугу: женщина приходила утром, бесшумно и молча готовила еду, убирала, приносила с рынка продукты и исчезала. Сольви могла не думать о хозяйстве. Но о чем-то надо же было ей думать.

– Но, Асмунд, она так много в одночасье потеряла. Ей больше некуда было деваться, не на кого рассчитывать. Она лишилась привычного дома, подруг, семьи. Ведь Гильдис была ей как мать.

– Нет, Гильдис мать лишь своего единственного сына. Она постаралась максимально унизить Сольви в тот последний вечер. Указала ее место – сирота, дитя прислуги. Родители из верной, старинной семьи, ради памяти которых и так далее… но тем не менее – прислуги. Пригрозила монастырем, а если не уймется, то и монастырской темницей. Не сказала, правда, того, о чем намекнула мне. А потом, как милость, предложила уехать со мной с глаз долой. Могла ли она отказаться? И в какое положение поставила тетушка меня – была у меня возможность выбора? Я решил ее проблему с Сольви, но потерял брата, лишился общества друзей и дел, которыми не без успеха занимался.

Сольви всегда была ко мне привязана, даже, наверное, слегка влюблена: когда я был лишь возможностью, взрослым мужчиной, показавшим себя в военных стычках, делах и на охоте. Я был старше Хауга, поэтому сильнее и умнее. Только поэтому. И ей льстило мое внимание, плохо скрываемая страсть. Плавали мы или стреляли, беседовали, слушали музыку или музицировали сами – все было наполнено взаимным притяжением, волнением, флиртом. Ее жизнь была лишь в прекрасном будущем, лишь ожиданием счастья, неизвестностью. Даже их с Хаугом поцелуи не были помехой. Они заставляли ее глаза блестеть, у нее были яркие переживания, это было незаконно, немного опасно, делало ее живой, страстной.

– И вдруг всему пришел конец.

– Да. Она стала моей, неопределенности и волнения больше не было. На его место пришло чувство обиды и недоверие. Почему я ограничился временным языческим обрядом? Может, я стыжусь ее происхождения? Может, это из-за утерянных выгод жениться на богатой, достойной девушке и утраченных возможностей при дворе?

Она задавала робкие вопросы, на которые я не мог честно ответить. Поэтому они меня злили. Как мог я сказать, что не уверен в нашем браке. Я надеялся, что она полюбит меня, когда лучше узнает и надеялся, что когда я лучше узнаю ее, то не разлюблю …

Она тоже хотела быть со мной честной и не могла. Потому, что такие вещи глубоко ранят. Она привыкла со мной многим делиться, а теперь должна была молчать о том, что вспоминает ласки Хауга. Когда мы были вместе, она сразу закрывала глаза, представляя его. Это было невыносимо. А для меня она была как кувшин воды для умирающего от жажды. Наверное, я ей докучал. Она терпела и притворялась, что ей хорошо. А я притворялся, что верю и молился, чтобы она забеременела.

– Чем вы занимали время, я хочу сказать, там ведь не было подходящего общества?

– Мне вполне подходило общество местных кузнеца и плотника. Плотник был весьма искусен, не только срубы ставить мог, но и тонкую работу по дереву – я многому у него научился. Сам под его руководством сделал кросна для Сольви. Служанка учила ее ткать. Кажется, Сольви это увлекло. Она научилась ткать красивые пояса – такие сложные, разноцветные…Снова стала петь. Забудется и заведет песню за работой.

Нет, мы неплохо жили какое-то время. Много разговаривали, гуляли. Она меня ждала, когда я отправлялся по нашим с Бером делам. Я просто, понимаешь, не веселый человек по натуре, мне не очень нужны компания и развлечения, а ей нужны…Я занудный, упорный, ровный. И я стал как-то постепенно задавливать эту ее живость, радость… Ей было невесело со мной.

– Разве это важно, чтобы было весело?

– Важно, Бренна…Молодым женщинам нужны переживания. В общем, птаха, это грустная история.

– Но я хочу ее услышать. Если ты можешь рассказать мне…

– Хорошо. Потом она забеременела. Я был очень рад – теперь мы были связаны навек. Даже потихоньку от Сольви сделал колыбель и начал украшать резьбой, хотел удивить.

Это было в конце зимы. В Колуме должен был состояться ежегодный малый тинг, я хотел говорить о конфликте бондов с лендрманом, справедливые границы и налоги это важно. Мне пришлось поехать. Я провел там три дня. С Сольви оставалась служанка.

Герои в сагах всегда все предвидят, всегда успевают явиться за миг до несчастья и всех спасти…

Возвращаться домой мне пришлось через Красный лес в сумерках. Выехал на поляну, гляжу – белая собачка сидит. Откуда, здесь ей быть, подумалось. Жилье еще не близко, мороз, ни одна домашняя тварь так далеко в лес не забежит, волки тут… Остановил я коня и окликнул ее, ну как-то жутко мне вдруг стало, хоть я и не боюсь ни духов, ни банши. А она внимательно так на меня посмотрела, но с места не двинулась, а вдруг завыла.

– Это, конечно, была банши…У нее были красные глаза?

– Я не разглядел. Доехал уже в кромешной темноте. Въехал во двор и сразу понял, что-то неладно, взглянул на окошки без огонька, сердце упало.

Она была одна, лежала и не отзывалась. Только тихо всхлипывала – у нее был сильный жар, а постель вся пропиталась кровью. Повитуха оказалась очень опытной, она вычистила остатки нашего дитя, отпоила Сольви целебным отваром…Когда опасность миновала, получив плату, буркнула, что Сольви сделала это сама.

Я ухаживал за ней, не сказал ни одного слова, но больше мы никогда не спали вместе.

Сольви поправилась, приближалось лето, мы почти не разговаривали. Я пропадал в кузнице и в лесу, нанялся учить городских юношей мечному бою. Сольви завела веселых подружек, выпивала с ними в трактирах, гуляла. О нас стали поговаривать. Негромко, конечно, вполголоса. Я как раз очень хотел кого-нибудь зарубить и, боюсь, это бросалось в глаза.

– Почему? Почему она это сделала?

– Наверное, ощущала себя в западне. И поступила инстинктивно, как зверь, отгрызающий себе лапу, чтобы вырваться из капкана.

На Мидсаммир Сольви пропала, не пришла и ночью. Я искал в городке, меня немного перемкнуло… да, и вышло нехорошо – одного пришиб до смерти, а он был вовсе не при чем.

Утром она явилась пьяная, заявила мне, что была с каким-то мужиком, смеялась и плакала. Я ушел на конюшню, пробил там кулаком деревянную перегородку, в общем…Так она просила моей помощи, искала спасения от пустоты…Но я не мог …я хотел понять, как с нами случилось все это черное горе, за что …Я ушел бродить в лес. Когда вернулся, дом был пуст, а на столе лежал ее браслет. Я поехал в рощу и повесил наши браслеты на Ясень. Зря. Они ведь были серебряные: качались на ветке и ярко блестели – наверняка забрал какой-нибудь бродяга.

– Асмунд, ты можешь меня простить?

– За что?

– Ты сам знаешь.

– По-моему, ты наказана достаточно. Давай договоримся о важной вещи, малыш. Никогда больше не пытайся меня обмануть. Хорошо?

Глава 6

Асмунд.

Ну правда, страшный мужик. Метра под два, рожа в оспинах, как блин непропеченный, взгляд глумливый. Прищучил меня, ага. Те ребята пропустили, просто запечатали горлышко бутылки – перекрыли самое узкое место улочки, назад я не прорвусь. Они посмотрят издали. Им даже не очень интересно, чего только не видели на этой службе ради куска….

М..да.. красавец. Длинный кинжал в золоченых ножнах… Поверх хауберка расшитый акетон. В себе уверен – не боится, что попортят дорогое сукно …Стоит, как будто просто так…ну ждет кого-то человек. Или даже не ждет. Расслабленно так стоит. Положение ног ничем не напоминает пружинящую стойку готового к атаке бойца. Корпус и голова полностью открыты, рука почивает на фальшгарде. Но сейчас этот лениво опущенный меч защитит его так, как если бы он находился за толстенной медной дверью. Он легко контратакует меня из «Простака»… Хладнокровный, опытный, он подпустит меня еще чуть, еще подождет моих действий…

Похоже, не привык слишком напрягаться, неторопливо вышел из зала таверны в доме, на втором этаже которого наше временное пристанище. Думал, может, я сверху спущусь или … надеюсь Бер там, с Бренной. И она не смотрит в окно.

Как здесь двигаться – улица узкая, как щелка монашки. Секунду, что он меня разглядывает в скудном сером свете, чтобы убедиться, что я – тот самый, думаю как. Верхним смогу достать голову, ключицу или плечо. Можно попробовать восходящим ударом в скрещенные на гарде руки, если он атакует первым и, на мою удачу, выдвинет их достаточно далеко вперед.

Не сводя с него глаз, вытягиваю из ножен свой Клайдеб и, продолжая движение, отвожу его вниз и немного назад. Давай. Это не затянется надолго – такие как мы, не фехтуют. Фехтуют лавочники, а мы просто рубим. Минута и ты в Вальхалле или в Аду, если хоть раз в жизни купался с комфортом под пение бритых макушек.

Он принял решение – сделал широкий шаг-выпад вперед, переводя меч в позицию для замаха сверху, и атаковал простым ударом в голову. Хотел проверить меня – скорость, маневренность, прощупать дистанцию? Я вскинул клинок рукоятью вверх, острием вниз и шагнул под меч, загораживаясь своим оружием, принимая удар почти на гарду. Его клинок съехал от моей гарды до нижней трети, я слил его от себя, одновременно с шагом вправо и немедленно ударил в шею. Меч, опущенный клинком вниз, дает прекрасный замах.

Ну и сам дурак. Зачем, ради преимущества инициативы? Нет, он просто всегда так делает в бою. Он не предполагает нанести серию ударов, он не мечник, а солдат. Его задача пробиваться через первую линию построения, перерубая древки, отбрасывая пики, рубя по плечам и головам, кого достанет из бездоспешных ребятишек второго ряда. Тела валятся, заливая товарищей кровью, им под ноги, кого-то затаптывают, страшные крики, лязг, удары…Им деется-то некуда. Смять, напугать, ввергнуть в панику, разорвать строй – он привык наступать, рубить сверху, сокрушительно – рост, сила и тяжелый двуручник…На него не наступают, ему навстречу не двигаются, всегда жмутся от него, они же боятся…

Теперь я мог взглянуть на наше окно. Бер не дал ей смотреть и ставни закрыл на всякий случай. Правильно, мало ли…. Зато все, кто в трактире отдыхал, прильнули к окнам. Еще стражу кликнут. И ребята, что остались у меня за спиной, будут спокойно, словно здесь ни при чем, наблюдать, как меня уведут в кордегардию для выяснения обстоятельств поединка средь бела дня со смертельным исходом, а сами спокойно возьмут Бренну. Бера им придется убить, но в восьмером справятся, и довольно быстро, хоть не без шума … Все, малыш, сейчас я поднимусь. Нет –нет… Они подтянутся, рассядутся внизу с комфортом, потягивая эль, будут ждать, пока мы сами спустимся, и тихо поведут… в спокойное место. Штурмовать комнату наверняка не станут. Зачем – кругом свидетели, разбой, ущерб – нехорошо… Многовато их, но мы что-нибудь придумаем.

Однако, проскользнуть я не успел. На крыльцо трактира вышел неприметный мужичок средних лет и стремительно двинулся мне навстречу. В обеих руках он крутил моргенштерны на длинной рукояти, и делал это весьма ловко. Половчее, чем даже его хозяин-галлоглас орудовал своим дрыном. Наблюдал, значит, в окошко смерть кормильца.

Я кинулся вперед, ему в ноги – единственная возможность избежать перспективы разможженной башки. Он собирался бить в висок с почти одновременным сокрушительным ударом в грудь. Чтобы провести такую связку двумя ядрами требуется настоящее мастерство-это вам не цепом молотить. Спастись можно только убравшись с линии удара в мертвую зону, просто увернуться от двух шипастых увесистых шариков – вряд ли получиться. Я изловчился сгрести его борцовским захватом за ноги и дернуть на себя, правой рукой выхватывая кинжал. Ядра нас по инерции слегка достали – подрали-таки на мне котту на плече, и кровоподтек будет. Ну а ему – уже неважно.

Оглянулся на шайку сзади – все там же стоят, и не смотрят в нашу сторону – это уже нарочито…Словно дело у них – просто встретились приятели, беседуют. Собираются отдохнуть компанией вот в этом трактире, покушать, обсудить дела. А заварушка прям у них под носом? Где? На улице этой? Не, ничего не видели…

Провожаемый молчаливыми опасливыми взглядами трактирщика и посетителей я поднялся в нашу комнату и закрыл дверь на засов. Крепкая, кстати, дверь.

Бренна сразу бросилась ко мне, обвила шею руками, губы трясутся, сказать аж ничего не может. Испугалась. Бер чуть приоткрыл ставень, встал боком, хмуро наблюдая.

– Глянь, убирают: молодцы какие… Интересно, и кровь со стены замоют?

Я отодрал от себя девочку, усадил ее на кровать и тоже глянул. Быстро они. Трупов уже нет, двое у двери присели, буднично переговариваются, третий – на крылечке дома напротив греется. Быстрый взгляд на наше окно – знают, где мы, и что смотрим, как мыши в щель, тоже знают. Тот, на крыльце, будто невзначай снял со спины лук – продемонстрировал. Не, бойцы, мы и не думаем уйти по крышам. С Бренной не получится.

* * *

– Мой дядька, представь – дядька, а меня молодше –во бывает! Так он рассказывал, как было основано братство Зеленой Бочки. Эй, рыжуха, когда колбаса-то будет, вы там, что – свинью ушли колоть? И браги две пинты просили, давай, пошевеливай попкой! Крутишься тут без толку!

– Может нам ее угостить своей колбасой, а Ханси? Моя уже готова, глядя на эти сдобные булочки…

– Не, отходить никому нельзя. Вдруг наши птички захотят вылететь из своего гнездышка… Успеется. Так вот: история про то, что фейри твои – просто бесы, ублюдки Сатаны.

– Нет, то – пикси: леприхауны, дворфы или всякая нежить типа люпусов или утбурдов. Те – дьяволово отродье. А фейри…

– Не спорь. Ну, утбурды – мертвяки-то при чем? Не о них речь. Знаешь Роибина Мак Дулна, что держит в Миде большую пивоварню и корчму при ней. Ну, разное там – и брага у него всегда отличная, и чего покрепче тайком наливают, хоть пошлину, полагаю, отродясь не платили. Так вот, рассказывают, что однажды Роибин, уже ложась спать после полуночи, услыхал у себя под окнами, выходящими в старый заросший сад истошные крики: «Умираю от жажды, сжальтесь, дайте промочить горло…». Он было подумал, что это запоздалый пьянчуга бузит и, взяв из-под кровати ночную вазу своей женки, уже намеревался вылить ее содержимое на голову оруну. Однако, выглянув в окно, до жути перепугался. По траве ползли языки пламени, уже подбираясь к сараю, и голоса, просящие водички раздавались прям оттуда.

Роибин начал бегать и кричать «пожар», поднимая слуг, однако как ни заливали они водой, адово пламя потухло лишь с первым криком петуха. На другую ночь все повторилось снова, и огонь уж подобрался к хозяйственным постройкам почти вплотную. Хоть жена твердила целый день, что стоит обратиться за советом в храм, где о ту пору служил добрый отец, по слухам знававший самого святого Патрика, Роибин побоялся: решат еще попы, что он якшается с Сатаной.

Зато соседушка его надоумил, высказав предположение, что это проделки тех самых пикси или фейри, как ты их изволишь величать, да присоветовал выкатить им на травку добрый бочонок свежей браги. Едва прозвонил полночный колокол, услыхали Роибин с женой, их старший сын и сосед, коих они призвали, дабы разделить на всех ночные страхи, как вылетело у бочонка донце, и пошло тут такое дело: бульканье, отрыжка, икота, бздех да возня, да брань, скабрезные шуточки да непристойные песенки – вот каковые звуки разносились над садом и двором Роибина – и так громогласно, что от соседей срамота.