Руна Райдо

– Мне стало его так жалко. Он был растерян и имел виноватый вид, а его …ну, ты понимаешь, я ведь сама раздразнила, а потом стала вырываться, вела себя все время как дура. И я, вдруг поддавшись какому-то импульсу, помрачению ума, сделала то, чего никогда не делают порядочные женщины.

– М…?

– Я раньше слышала о таком, но не могла представить, чтобы я…

– Руками или ртом?

– Да. Ртом. Сначала у меня не очень получалось, но он мне помог… и мне даже понравилось. Потому, что я сама управляла ситуацией, контролировала его. И я успокоилась. Мое возбуждение превратилось в глубокое, теплое чувство. Мужчина становится так беспомощен и открыт, и от тебя зависит, испытает ли он наслаждение или боль.

– Ну, ты краской залилась! Да с чего ты решила, что так не делают порядочные женщины? Делают, леди Бренна.

– О, Дрейдре. Не смейся. Он тоже немного удивился. Не ожидал от меня такого.

– Ему понравилось?

– Да… он держался за спинку кровати и …застонал так, что родственнички, наверное, услышали, не сунулись к нам…заглядывать. Ну, представь, что он после этого думает обо мне!

– Да, ничего, леди, особенного не думает. И вы много не думайте. Стыд это едкое, ядовитое чувство. Хорошо, что вы больше не стыдитесь мне рассказать о глубоко личных вещах. Теперь они вас перестанут так сильно беспокоить. Но у меня к вам вопрос, леди. Почему вы это сделали, ответьте себе. Ответьте правду, ну же…

– Дрейдре, потому, что я с ним испытала что-то совсем другое, это были очень острые, сильные …не знаю чувства или просто ощущения в теле. Он словно стянул с меня…что-то жесткое, стягивающее. Словно раздел, и я оказалась как земля – мягкая и влажная, жаждущая. Я хотела поймать это, почувствовать до конца, как это – хотеть мужчину. Я никогда не понимала, как можно забыть честь, долг, вообще пожертвовать важными вещами ради плотской любви. Что за глупость вот из-за этого – жизнью рисковать, развязывать войны, бежать на край земли…Но я поняла, что дело не только в самом наслаждении – хоть теперь я и могу представить себе, что если так сладко только от одних его прикосновений…не важно…просто я почувствовала, что плотская и духовная любовь – это не противоположные вещи и не разные…

А потом мы уснули, как раньше, когда ночевали в шалаше и звезды светили сквозь ветки, когда Асмунд обнимал меня просто, чтобы согреть и дать чувство защищенности. Утром он уехал по делу в Асприн и вернулся только на следующий день.

Я не находила себе места все это время. Мне было так грустно и тревожно, я испытывала необъяснимую тоску и смятение. Сердце болело, сама не знаю почему.

Асмунд вернулся вечером следующего дня в очень странном, даже подавленном настроении. Меня это сильно расстроило, я подумала, что из-за меня, может он подумал…что я испорченная или что-то такое… И еще две странные вещи – он был ранен, хоть и легко. Глубокий длинный порез на плече. Он отказался со мной объясняться на эту тему и даже толком не показал рану. Наверное, ввязался в какую-то драку, потому, что был зол. Кого-то задирал, чтобы дать выход гневу.

И еще – он был без меча. Достал свой старый, Клайдеб, который был у него, когда мы только познакомились. И привез мне утренний дар. Вот это кольцо. Правда, очень красивое и необычное. Может он за ним и ездил? Неужели обменял меч на кольцо? Это совершенно немыслимо, отдать такой меч. Или пришлось, потому, что потерпел поражение в поединке? Но этого тоже никак не могло бы быть. Такой меч он ни за что не позволил бы взять противнику, пока жив. Я мучилась, гадала, но не решилась спросить.

– Почему же не решились, леди?

– Да вот как-то …побоялась. Вечером у нас был короткий разговор, о котором я, наверное, жалею. Мы ужинали. Потом настало время отправляться в постель. Асмунд спросил меня, нравится ли мне та комната, в которой мы были после свадьбы и будем ли ее отделывать как нашу спальню. Или у меня другие предложения. А я сказала, что предпочитаю спать в комнате рядом с детской, ну где сейчас. И что наш прежний договор остается в силе. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. Почему я так поступила? Дрейдре, сама не знаю. Это было как-то слишком…буднично, просто. Не соответствовало моему внутреннему смятению. И я подумала, что все вот это…. желание, страсть – что это не надо. Лучше не надо. Лучше ему встретить нормальную, чистую девушку без такого прошлого.

Асмунд хороший, он ни на чем не настаивал. Женился на мне, чтобы обезопасить нас с Миле от любых интриг и планов сильных мира сего. Наверняка у него теперь есть женщина. Просто он не хочет, чтобы мне было неприятно, и поэтому я никогда о ней не узнаю. Ну, он же часто ездит по делам.

– А мне так не кажется, уж простите, госпожа. Вот уж выдумки. И что, лерд совсем-совсем ну ни разу не попытался …

– Нет, больше и пальцем меня не тронул. Но что-то в наших отношениях сломалось. Мы не ссорились, но появился холодок… Мы держимся на расстоянии, нам тяжело и неловко стало быть наедине. И называет он меня только по имени. Девочка и малышка теперь только Мели.

Я ведь совсем не умею просить – внимания или чего-то другого, что мне необходимо для себя. Для других – пожалуйста. Мне в детстве говорили: « Обойдешься», и я научилась худо-бедно обходиться. Я очень сильно всегда боюсь, что мне откажут. Я все могла сама. Но не могла сама себя обнять и пожалеть. А потом появился Асмунд и делал это – жалел меня, утешал, объяснял важные вещи. Быть его девочкой так прекрасно. Завидую Мели. Ее он прижимает к себе и целует. Хорошо, что родилась дочка.

– Да, лерд обожает Мели. Часто берет на руки, что-то ей говорит и напевает. Приятно видеть такого сильного мужчину с крохотным дитем. Ему необходим наследник.

Может быть, вам сделать первый шаг?

– Ну, Дрейдре, причем тут дети. Детей пока с меня довольно. Я не желаю навязываться. Все мои подобные выходки только все портили.

* * *

Да, портили… И рассказала я Дрейдре не все. Я совершенно не понимаю, что тогда между нами произошло. У нас была еще одна ночь.

Это случилось вечером Самайна, когда добрые люди не гасят огня в очаге, на котором непременно кипит рагу из потрохов и поздних овощей. Во дворе мрак разгоняли жертвенные и очистительные костры, доносилось мычание и визг скота, слабого, что может не пережить зиму и, потому забиваемого в этот день, или того, что проводили меж двух костров для очищения от порчи и болезни. В этот день не следует покидать дом, и мы с женщинами с самого утра занимались уборкой, отдавали или сжигали более не нужное, ветхое, обменивались дарами и рассыпали по углам зерно, что, умирая, возродится. Хоть я и христианка, но мне этот праздник не кажется мрачным или чуждым: идеи прощения зла, поминовения усопших добрым словом и символической жертвой, размышления о смерти и вечности – ничто не вызывает у меня неприязни и чувства греха.

Вечером слуги накрыли стол на кухне, зажгли все огни – жаровни и очаг, и мы присоединились к ним. Асмунд и я с Мели на руках сели рядом во главе стола, по мою правую руку уселись женщины, а по левую руку Асмунда расположились мужчины. Мы пили горячий сбитень и красное вино, руками ломали пироги, теплый овсяный хлеб и мирно беседовали. Следовало припомнить и обсудить все важные события года и сиюминутные новости, сплетни и слухи тоже приветствовались, и уж нас ими вдоволь попотчевали… Так следует поступать, чтобы духи умерших, бродящие в этот вечер среди живых, послушали, как поживают их родичи. Могут присниться, помочь советом, предупредить о чем-то…

Хоть было и тесновато, нашлось место для нескольких свободных сидений. Их поставили те, кто хотел « пригласить» своего покойного родственника или друга провести с нами вечер. Ведь в эту ночь мертвые свободны и могут явиться во плоти, как и сиды, любящие покидать свои холмы и присоединяться к пирующим под видом путника или даже знакомого, но неожиданного гостя. О таких внезапных явлениях к столу в ночь Самайна как раз рассказывала нам в тот вечер Вален, которая поставила стул для своего покойного мужа. Я слышала подобные истории множество раз. Они похожи и разнятся лишь некоторыми подробностями, но суть их в том, что к столу является далеко живущий родственник, с которым не виделись много лет. Гость делит трапезу с хозяевами, расспрашивает их обо всем, что произошло, и сам что-то рассказывает – обычно историю, которую потом толкуют как предсказание, просит у хозяев прощения, благословляет их дом, потомство и скот и наутро бесследно исчезает. Затем либо оказывается, что гостивший родственник в этом году умер, либо происходит нечто чудесное. Находится давно потерянная ценная вещь, хозяину возвращают старый долг или поправляется безнадежный больной – это благодарность Доброго народа.

Когда женщины убрали со стола, мы с Асмундом отправились в зал, чтобы еще немного посидетьу камина, выпить. Говорить ни о чем не хотелось, но было так спокойно, уютно… Перед тем, как разойтись по своим комнатам и лечь спать, Асмунд подвинул к камину кресло и наполнил серебряный кубок вином, а я положила на блюдо кусок пирога и пару румяных яблок.

Мы не говорили о том, для кого делаем это… Но оба знали.

Ночью я проснулась, словно от толчка и почувствовала смутную тревогу. Я лежала, пытаясь понять ее причину, унять беспокойство, чтобы снова заснуть. Потом встала и подошла к окну. Костры давно потушили, но двор был залит светом полной луны. Я накинула на рубашку плащ и сверху теплый платок, затем тихо спустилась по лестнице, словно повинуясь беззвучному зову. В этот предутренний час все в замке крепко спали, но мне не было страшно, потому что знала – галерею обходит стража, ворота закрыты… Я плохо соображала, но мысль о том, что я просто прогуляюсь и вернусь в постель, утешала какую-то часть дневного сознания.

Я пересекла двор и с удивлением поняла, что внутренние ворота приоткрыты. Они такие большие, мне самой не затворить их… И уже хотела отправиться искать незадачливую охрану, как вдруг увидела большую белую кошку. Ее длинная пушистая шерсть словно светилась в лунном свете. Да чья же это? Никогда ее не видела… Я шепотом позвала: «Кис– кис– кис». Кошка сверкнула на меня глазами и выскользнула в щель. Я всем телом навалилась на тяжелую створку и вышла за ней следом. Главные врата были распахнуты, мост опущен. У ворот и на стене не было ни души, никто меня не окликнул, и я ступила на белеющие тесаные бревна. И вспомнила, что уже переживала это – мост, укрытый непроницаемым густым туманом… Но тогда я была не одна – Асмунд вел меня за руку.

Я бывала вне стен замка нечасто, но все же бывала. Пейзаж, который предстал мне, не имел ничего общего с местностью, где мы жили: меж бескрайних черных болот, дышащих влажным смертельным холодом, покрытых кочками и островками, на которых изредка загорались и мерцали синеватые огоньки, шла ровная широкая дорога, созданная в этом диком краю трудами давно покинувших его солдат Рима. Она огибала кольцо невысоких холмов, казавшихся издали седыми из-за цветущего белого вереска.

Я пошла по дороге, не замечая, что даже не обута. Мне совсем не было холодно или страшно, напротив, тревога совершенно исчезла.

Я поднялась на первый же из холмов и поняла, что это – курган, и все холмы вокруг – дома-бруге павших знатных воинов и королей. На вершине каждого горел небольшой костер.

Он меня давно ждал. С надеждой, словно я могла не прийти. Словно могла отказаться посмотреть последний раз в глаза моего короля – холодные, как датское море, коварное, злое море. Зеленое пастбище коней Ран, омывающее берега, населенные инеистыми великанами, о которых рассказывал мне Асмунд. Море алчное, редко милующее: швыряющее драконов на гранитные скалы в кромешной тьме, крошащее в щепы их крепкие ясеневые тела, жадно слизывающее теплых человечков со скамей шершавым черным языком. Я люблю море.

– Хауг.

– Здравствуй, Бренна. А где наша дочь?

– Мели? Она спит… с няней.

– Хорошо. Если ты хотела что-то мне сказать, то говори.

– Я любила тебя.

– Я знаю. Подойди ближе. Ты ведь не боишься меня. Почему?

– Нам… Мне… очень жаль. Это сделал Асмунд? Тебе… было очень больно?

– Он отрубил мне голову. Боль ни с чем не сравнимая, но только на мгновение. Ты же знаешь, все, даже самое ужасное, когда-то заканчивается, а это закончилось быстро. Сиды нас обманули. Никогда не верь им – они коварные и безжалостные существа. Льесальвы ничем не лучше слуа, Добрым народом их величают совершенно напрасно. Но неблагой двор хотя бы веселее. Хочешь о чем-то спросить? Обычно люди хотят.

– А ты любил меня?

– Ты мне жестоко отомстила – отогрела, заставила открыться и ушла, оставив без защиты на морозе, во тьме, полной яростных клинков. Не думай об этом, теперь все ясно и хорошо.

– Ты не ответил.

– Да, очень сильно. Но ты выбрала безопасность. Хочешь знать будущее – свое, Асмунда, Бранвен?

– Ее зовут Мелисандра.

– Ты назвала ее Бранвен. Изменить предначертанное не получится.

– Постой, я не хочу. Не хочу знать.

– Вот и умница. Ничего не бойся, это бессмысленно. И не грусти, Бренна. Я тебя не целовал так, как хотелось. Жалею только об этом. Когда проснешься в своей постели, иди к Асмунду и займись с ним любовью.

– Я… Хауг, мы…

– Я знаю. Это просьба. Если можешь, выполни ее. Мы с ним посидели в зале, сыграли в хнефатафл, как в юности. Спасибо за яблоки. Ты знала, что я люблю такие, красные?

– Нет, это просто символ вечной жизни…

* * *

Асмунд все еще сидел в зале на табурете рядом с пустующим креслом и смотрел на красные угли, над которыми плясали крохотные язычки пламени. Я подошла сзади и обняла его, прижалась щекой к затылку, вдыхая знакомый запах волос и кожаной куртки. Он накрыл мои руки своими, потом, обнаружив, что я в плаще, обернулся и усадил на колени к себе лицом.

– Где ты бродила? Почему на тебе плащ и волосы влажные?

– Я потеряла платок. Там густой туман.

Только сейчас я поняла, как сильно замерзла, меня начал бить озноб, я силилась, но не могла унять дрожь.

– Ты ходила на двор? Босиком? – он поймал мои ступни горячими ладонями, сжал, согревая.

– Но ты не ходила на улицу. Асмунд внимательно вгляделся в мое лицо. – Ты плакала?

– Асмунд. Можешь побыть со мной? Я не усну одна.

Асмунд молча кивнул. Так мы сидели долго, он обнимал меня и укачивал на коленях как ребенка, а я уткнулась носом ему в шею и почти задремала, когда он прошептал мне на ухо: «Все, птаха, надо ложиться». И за руку повел меня в мою спальню.

Я разделась в темноте, а он стоял в нерешительности

– Посидеть с тобой, пока не уснешь?

Я подошла и положила ему руки на плечи, потянулась губами. Это было так… глупо. Я боялась, что он скажет что-то обыденное, от чего мне станет неловко, и уйдет. Может, пожелает мне спокойной ночи. Но Асмунд ничего не сказал, а накрыл мои губы своими.

В ласковом летнем море, на мелководье, особенно, где песчаные косы, да, на нежном тонком песочке, бывает страшная вещь – рип. Вот ты стоишь, казалось бы, твердо на дне, воды лишь по пояс и вдруг тебя сбивает с ног странная волна и тащит в открытое море. Дно уходит, ты теряешь опору и ориентацию, не можешь встать или плыть… Это не омут, не водоворот, но тебя несет все дальше, вырваться невозможно, сил все меньше… Ты то выныриваешь, то снова уходишь с головой, задыхаешься, захлебываешься и, в конце концов, тонешь… Тебя держат крепкие руки, но не понять – спасают они или топят, вы хватаетесь друг за друга, вас несет вместе и, хотя он сильный и умеет плавать, это ничего не значит по сравнению с мощью стихии. Ты цепляешься за его плечи, закрыв глаза, и понимаешь, что он тоже в плену у потока и не спасется, не выплывет, не оторвется теперь от тебя, и только доверившись, вы можете продержаться, может еще вынесет на спокойную воду, отпустит…

Я осознала, что мы в постели, и Асмунд, наконец, перестал целовать меня и что-то мне говорит.

– Я знаю, что завтра мы пожалеем об этом. Но мне очень нужно сейчас. Прости, прости, пожалуйста, птаха.

Я ничего не отвечаю, потому, что ведь он и не спрашивает, а просто разворачивает к себе спиной, мы снова сплетаем пальцы и нас тащит дальше. Я прижимаюсь к нему еще крепче, волны то сильно бьют, то томительно медленно качают, он шепчет, зарываясь лицом в мои волосы какие-то невероятные нежности, потом срывается и нас стремительно несет в середину водоворота, меня прошивает предчувствие мучительно-сладкой судороги, я успеваю глубоко вдохнуть, и меня накрывает волна…

Асмунд закрывает мне рот рукой, шепчет: « Тише, разбудим Вален, тише, малыш…», и я вдруг осознаю, что это я сейчас кричала и от стыда и растерянности кусаю его руку до крови. Он шипит от боли, хрипло говорит что-то по-датски и догоняет меня, тоже падая в оглушительно ревущую бездну.

Я люблю море.

* * *

Всякий скажет, что в таком скверном настроении не следует выезжать на серьезного зверя. Но уж подготовились, все справили, четверо ловчих проследили вепря до самого места дневки. Отсюда неблизко, зато погода хороша. После Самайна и такое солнышко с утра: хоть ночью изрядно приморозило, а быстро почва оттаяла, грибами даже пахнет. Лучи в ветвях играют, подсвечиваюет притихший лес – красной медью с прозеленью горит палая листва под копытами. Почему так все, почему, моя радость, солнышко ласковое? Как же быть нам с тобой, как жить дальше будем?

Ангус, выполняющий практически обязанности сенешала, настоял – свиньи расплодились страшно, пожрали и перерыли нашу репу, а крестьянам попортили овес, и сильно – весь стоптали. Стоит только в лес зайти, особенно в дубняк, что против северной башни, или вот к болотцу – что ни яма с грязью пожирнее, то вся в следах раздвоенных острых копытец, а лесная подстилка исчерчена короткими, шириной с ладонь полосами – следами поиска кабаном желудей и орехов.

Его вчера видели в камышовых зарослях у болота, отдыхал – огромный секач, мощный, но чуткий и осторожный. На вид от рыла до хвоста в длину локтя четыре. Тяжеленный, пудов пятнадцать, если не все двадцать, и башка огромная. Клыки нижние чуть не фут. Ну, может со страху им показалось, сам-то я не ездил. Период гона еще не начался, так он один гуляет, а свинки с поросятами прошлогодними – отдельно, но близится время любви, и кабаны становятся злыми. С вечера еще раз направил клинок, которым возьму его. Кабаний меч – отличная штука: можно и колоть и рубить расширенной частью, а ограничительный диск, что вставляется ближе к острию, мешает раненому зверю тебя достать. Этот, Фергус сказал, уже полностью оброс к зиме – жесткая щетина загустела плотным подшерстком. Верно, уж на шее и боках нагулял калкан – плотный щит, образуемый жиром, толстой кожей и грубой щетиной. Попадешь туда – соскользнет твой клинок, а если острием и поцарапаешь, только разозлишь. Но ты уже слишком близко – второй раз ударить не успеешь, а он точно изловчиться тебе куда-нибудь присунуть, и радуйся, если не в брюхо. Что ж, прекрасный, яростный противник в броне, хитрый и неустрашимый. То, что мне сейчас надо. Почему же так не хочется?

Вот и Колум с Фергусом поглядывают и перешептываются. Обсуждают, трольи дети, лерд хмурый и мрачный как обычно или хуже. Может хворь приключилось с их господином, благородным Брианом О’ Брайеном аэп Мумман? Может несварение? Чрево заперло, иль, наоборот, лерда слабит? За собаками смотрите, лучше, лочьи шептуны! Вон Белый ухо сейчас Медведке отгрызет. Спускайте уже со сворки, видите, терпения у них нет. Бежать, лаять, рыть задними ногами опад и грязь, рычать, наскакивать… Люблю собак, но вот эти, конкретно, тупые. Не понимают, что их ждет. Не хотят понимать.

А ты хочешь понимать, Асмунд? Жена тебе изменяет, и убить соперника не сможешь, потому, что убил уже пару месяцев назад. Ну как изменяет… Она с тобой вовсе не хочет иметь никаких дел, кроме хозяйственных вопросов. Все прилично и изящно: милые светские беседы о погоде или воспитании детей и прислуги. Деликатные просьбы. Советы. Обеды. Распоряжения. «Что бы ты хотел …»… Я бы хотел, моя леди, голову разбить о стену. Не знаю только, чью.

Пришла вчера, потому, что Хауг ее попросил. Откуда знаю? Потому, что он меня попросил тоже. Всю изласкал ее с макушки до кончиков пальцев, девочку мою желанную, ненаглядную, надеялся, что забудется, отпустит себя. И боялся услышать его имя. Напрасно. У тебя не жена, а стойкий боевой товарищ. И под пытками контроля не теряет: кричит, но имен не называет. Что ж ты злишься? В чем она провинилась-то? Пришла и приласкалась. Все остальное сделал ты сам.

Фергюс показывает мне на разрытые участки земли и следы копыт. Да, туда шел, точно, калину объедал. Я тоже спешиваюсь, и мы быстро находим теплую еще кабанью лежку. Вепрь услышал собак и прячется в овраге – неглубоком, делящимся на три распадка и плотно заросшим терновником и ольшаником.

Другой это или тот, которого они вчера у болота видели, поменял местечко? Псы до блевоты заходятся, но броситься в овраг не решаются. Колум их натравливает, поощряет, трое кидаются и еще две идут – но не слишком – то торопятся, видно поумнее. Их дело держать животное, пока охотник не подойдет, чтобы ударить копьем или мечом в сердце по левой лопатке.

Звучит просто. Будет он стоять и ждать, как же. Вот, когда прет на тебя, собираясь пропороть клыками, то опускает голову и открывает спину – бей сверху и успевай сам от клыков убраться. Кстати, у него по башке на спину спускается гребень из щетины, встающий во время атаки дыбом, может соскользнуть оружие… Благодаря клыкам вепрь прицеливается перед нападением, сбивает с ног, топчет и грызет. Поэтому главное – увернуться от удара головой и удержаться на ногах. Можно дождаться, пока он разгонится, отскочить в сторону и ударить в позвоночник, либо в голову. Он быстр, но неповоротлив и долго тормозит. Еще колоть можно в морду, в брюхо или подмышки за передними ногами.

Мощный и хитрый зверь отважен, как любой из воинов Хеймдаля – не сдастся, или он в Вальхаллу или охотник…

Один пес уже визжит. Ну, где там мой Сехримнир – ничего не видно, что в овраге происходит. Ладно, иду. Сюда лучи не доставали, и дно было припорошено снежком. Ручеек бежал черный, быстрый, камыш выше головы. Тут секач и полеживал – сквозь камыш пробит длинный ход.

Заглянул в распадок слева и сразу его увидел. Темно– серая шерсть, с каштановым отливом на концах щетинок. Огромная туша и загнутые клыки, действительно, не меньше фута. В нос ударило знакомое зловоние и запах крови.

Собака скулила и корчилась, задние ноги уже отнялись, но пыталась ползти, бедолага. Я подошел, повернул ее и быстро ударил между ребер кабаньим мечом. Пес затих и вытянулся. Собакам деваться там было особо некуда, но и ему от собак. Две висели у него на ушах и рычали страшно, отчаянно. Ничего, он их стряхнет.

Не в настроении, как и я. И так же загнан в угол. Да, не задалось у нас утро, брат.

Я ударил снизу в бок, лезвие вошло до упора, но кабан рванул, и с такой силой, что псы разлетелись по сторонам, а зверь вскочил и забился в терновник, колючий и буйный – не пробиться. Он тоже не смог влезть туда целиком, лежал на брюхе задом ко мне и отрывисто дышал. Вот плохо, что задом – можно было бы попробовать еще за ухо уколоть.

В этот момент секач, заведясь от боли и собравшись, видно, с силами, вдруг вскочил, развернулся и бросился на меня. Я вскинул меч, но не успел – он преодолел десять локтей между нами парой прыжков и сбил с ног. Я сильно ударился головой о камни, в глазах на несколько мгновений потемнело, но ничего – вижу глину и корни в стенке оврага, чувствую, как зверь грызет мой сапог. Бездна!

Пытаюсь отбить рыло ногами, хотя куда там. Клык пропарывает ногу под коленом, и горячая кровь сочится в сапог. Но не страшно, если бы порвал жилу, сапог наполнился бы кровью мгновенно. Вытягиваю заломленную под себя руку, все еще крепко сжимающую клинок, рывком сажусь, подтягиваюсь, хватаю его за бок, крепко удерживаю рукой за щетину и колю в шею. Неудачно. Острие входит как в масло, но это и правда – жир. Почувствовав короткий укол, кабан отскакивает и снова прет на меня с такой скоростью, что я только успеваю отползти к кустам ольшаника. Руки теперь мокрые и грязные, в глине и крови, перехватываю клинок удобнее, чтоб не выскользнул. Слугам меня не видно, они понятия не имеют, каковы наши дела.

Тут, на мою удачу, кабан почувствовал, что ему тоже очень плохо, и засомневался. Попятился, потом снова решил напасть, но от потери крови его шатнуло, повело, он всей тушей врезался в ольшаник и там завяз.

Я сумел подняться, дотянулся до него, схватил одной рукой за ухо, другой за шкуру, и, закинув ногу на хребет, повалил. И мы полежали немного так, в обнимку, головы у нас кружились и во рту так сухо. И больно же, Бездна, как! Надеюсь, сухожилие не порвал мне, а то стану хромцом как Велунд. Тяжелое утро, брат. Он попытался вырваться, и я уколол его в глаз, хоть метил за ухо. Один! Вот тебе кабан, одноглазый как ты. Зверь дернулся и сделал еще одну попытку рвануть, которая почти удалась. Но я одной рукой вцепился в щетинистый гребень, зубами – в ухо, навалился сверху, и он смирился, уши прижал и только крупно вздрагивал. Крови под ним натекла огромная лужа. И он ничего не видел, прижатый единственным глазом к земле. Потерпи брат. Как бы мне слезть с тебя и закончить наше дело. Я осторожно приподнялся, оттянул ушко и, наконец, точно уколол. Туша подо мной содрогнулась, прижатые уши медленно встали, а ноги дернулись и вытянулись. Все.