Деды в индиго

– Ясен пень. Как фамилия-то евонная, не расслышал? – переспросил Люлипупенко.

– Чья?

– Ну этого, конкурента твово.

– Не важно, – уклонился депутат.

– Всё. Без увопросов.

– Арнольд, раздавай метлы и лопаты. Вон в «Астон Мартине» лежат сзади на кожаных сиденьях. Перчатки белые не забудьте – всё-таки не в двадцатом веке живем.

Люлипупенко с Шурой Кисельковым, возвратившимся с учебы, направились к указанной машине.

Раздавая инвентарь, Арнольд заставил-таки Кремова авансом налить всем по стопарю.

– Для актерского куражу, – пояснил он.

Но где один, там и три.

…Кремов посмотрел на часы:

– О, через пять минут начинаем. Точно в отведенное время.

Режиссер передачи стал деловито давать указания:

– Оператор, крупный план. Вторая камера – покажешь перспективу. Серый, еще раз микрофон. Не спорь со мной, я сказал, еще раз! Вот так. Потом поговорим. Техслужба (тот самый автобус), проверьте настройки в эфире. Что? В порядке? Ну вот и чудненько. Внимание! Готовность номер один!

Прошли мучительные десять секунд. За это время все вооружились метлами, а Квартет даже надел белый фартук: теперь он достопочтенный гражданин, и с бурным прошлым покончено навсегда.

– Мотор, начали! Трави помалу!

– Мы находимся на субботнике придомовой территории, – бодро начал репортаж журналист, – обычного российского дома в стандартном российском дворе провинциального российского города. Как не вспомнить старые добрые традиции?

Здесь второй оператор обвел объективом вкруговую двор, так что его масштабы показались бесконечными, а количество вышедших на субботник намного превысило численность населения индийского штата Пенджаб.

– Возглавляет почин, как обычно, партия «Народная совесть» – «ум, честь и совесть нашей эпохи», – продолжал диктор. – Самая народная из всех всенародных! Самая совестливая! Многие, если не сказать все жители дома, вышли поддержать инициативы партии, направленные, в первую очередь, на повышение благосостояния простых граждан нашего города. Спросим у некоторых из них, что они чувствуют фибрами души, услышав фразу «Есть такая партия "Народная совесть"» – с этими словами тележурналист поднес микрофон к несвежей физиономии Музяна.

Тот дохнул перегаром, но не в микрофон, а рядом: прямо в бубешник репортера.

Тележурналист зажал нос рукой – сейчас вырвет, вырви глаз. И отполз в сторонку за кусты.

Музян взял выпавший микрофон в свои руки и начал собственный блиц-опрос соратников.

– Пенсионеры за Крематория, в смысле Кремова, – это студент Кисельков.

– Студенты за Чапаева, – это уже старый пензельтон Малярчук.

– Интеллигенция за Трифона Гжечкина, – это уже Арнольд Люлипупенко (всё напутал, стервец).

– А вас, депутаты хреновы, на галеры, – это уже оператор телевидения, который тоже слегка глотнул, пока Кремов объяснял Люлипупенко, что и как надо делать.

Ромуальд пытался выхватить из рук Музяна микрофон, но тщетно. Еще и наваляли в придачу. По-свойски. Куда ему справиться со своим электоратом? Пришлось позорно ретироваться.

Сорвали весь репортаж в прямом эфире. Устроили драку (обычное, вообще говоря, дело, если смотреть телевизор). Режиссер рвал на себе волосы. По всем верояткам, не в первый раз. Поэтому он и лысый такой.

Хотя другие утверждают: отпиарили Кремова по максимуму. Да и рейтинг канала сильно вырос – всё-таки не примитивный столичный розыгрыш.

Глава 12

11.42

Раздавая задания для самостоятельной работы лицеистам, Савелий мысленно совершил краткий экскурс в прошлое…

Лет двадцать назад он с отличием окончил физико-математический факультет пединститута. Работал сначала ассистентом, потом старшим преподавателем, потом доцентом. Всеобщий респект и уважуха. Так бы и зарос мхом до пенсии. Но тут перестройка. Вихри враждебные и первое громкое увольнение за свободу слова, которую каждый истолковал по-своему: материться можно, материть – нельзя.

Сидел полгода дома без работы, грыз ногти. И тут однажды в банке – пришел старые купюры обменивать – встретил одноклассника своего, Сашу Четверкина.

– Такие люди и без охраны. Какими судьбами, человече? – воскликнул Четверкин.

– Да вот – купюра рваная. Сказали только в банке и можно обменять. А ты? – обрадовался появлению Сашка Бодуненц.

– Из командировки в Палермо. Сицилия. С симпозиума по обмену опытом. Мешок зеленья привезли на конвертацию… Ты-то где ща воркуешь? Всё там же в педе?

– Нет, безработный.

– Надо же! Кидалово! Кто бы мог подумать?.. А айда к нам, в лицей! Я в него после восьмого класса, когда из школы турнули, откинулся. Напильником помахал, тисы помучал – от звонка до звонка, пока перестрелка-перетерка, в смысле, перестройка не началась.

– А сейчас где?

– Смотрю и присматриваюсь. Авторитет отрабатываю.

– Спасибо, Сашок! Не знаю, как тебя и благодарить.

– И не нужно, – махнул рукой Квартет. – Я ведь к тебе почему так. Потому что ты свой математический талант в школьной форме не прятал и тайком в дневник пятерки свои не получал. Делился со всеми. Щедро.

* * *

К Гунару пришла новая уборщица, пожилая такая дама. Хромала на обе ноги – отложение солей. По объявлению.

– Еле дошла. Дай, отдышусь, – брякнулась она на стул.

– Зарплату? Зарплату будете с пола собирать. Что соберете, то ваше, – криво усмехнулся директор.

«За дуру считают. Не иначе! – надула губы тетя Нюша, но деваться некуда: всё равно прибавка к скромной пенсии нужна. – Подберу каку-нибудь мелочь».

В первый вечер работы она сходила к мусорным бакам и выбросила полиэтиленовый пакет с типографским мусором.

Его тут же на лету подобрали бомжи. Разворошили в клочья.

– Ну-ка, ну-ка, полный пакет разрезанных денег. Погнали в банк. Поди, обменяют на целые, – воскликнул предводитель.

На следующий день бомжи подрулили на «Майбахах» в смокингах с иголочки (еле их тетя Нюша узнала) и уже поджидали техничку на том же самом месте.

Через неделю тетя Нюша приезжала на работу на «Кадиллаке»-лимузине в сопровождении многочисленной охраны.

– Это лучше, чем в банке – там условия работы вроде бы такие же: что подметешь, то и твое. Но народ поаккуратнее – редко кто обронит добрую купюру.

* * *

Глядя на тетю Нюшу, директор сделал кой-какие выводы: «Определенные шансы есть. Правда, уборщица уверяла, что выиграла деньги в игральных автоматах. Но кто ж этому поверит: только первоклассники или кандидаты наук».

– Будем работать в три смены, – предчувствуя куш, сказал директор.

– Всё и так затарено ящиками с «деньгами», – возразил зам. – Не жадничай, Гунар.

Забежал знакомый директора, некто Люлипупенко.

– Туалетной бумаги нет?

– Возьми из пачек, сколько надо, – кивнул зам.

Люлипупенко убежал с «купюрами» восвояси.

Директор типографии резанул:

– Теряем темп. Реклама на столбах почти не работает. Нужно внедрять новые схемы работы, новые подходы. Промоушен устроить. Жесткий. Попросту – идти в народ.

– Ну не мое это! И не мое, – захныкали зам и печатник.

– Вэлл. Учитесь, салаги. Сам покажу как надо. Пройдусь по банкам, – и директор взял сумку печатной продукции…

– Деньги принимаете? – спросил директор типографии, просунув голову в окошко кассы банка.

Глава 13

12.45

Отпустив учащихся на перемену, Бодуненц направился в мастерские к кладовщице тете Тосе.

– Я вам чертежи кронштейна откорректированные принес для Прокопчикова.

Тетя Тося попыталась было встать из-за стола, но только заохала.

– Вы что, тетя Тося? – спросил Бодуненц.

– Совсем суставы замучали. Вот, смекаешь, средство знакомые дали – оно одне и помогает.

Тетя Тося достала из ящика стола рецепт от подагры.

Там был намешан диклофенак, деготь, пчелиный яд, настойка бледной поганки, кураре и еще всякая гадость…

– Б-р-р! Даже на палец попадет – так сначала жжет невыносимо, а потом нямеет.

– Дайте и мне капельку, а то колено побаливает.

Кладовщица сняла с полки какой-то темный пузырек с коричневатой жидкостью.

– Попробувал? Ну кек? Жесть?

– Зажгло, спасу нет! – запрыгал от боли Савелий.

– Терпи. Занямело?

– Вроде, да… скорее, всю ногу парализовало до плеча.

И Савелий пошел негнущейся походкой к себе.

* * *

Из дверей соседнего сорок седьмого дома показался Евсеич. Трижды в день выгуливал своего мопса Джеки. С совочком.

– Мы с тобой люди культурные, – говорил он, обращаясь к мопсу.

Песик только кивал ухом.

Глава 14

12.50

Проктер и Гембл заскочили на склад.

Пока мастер Проктер рыскал в чертежах на столе, Гембл ощупывал взглядом полки.

– Вот оно!

И не успела тетя Тося сообразить, как Гембл хлебнул глоток жидкости от ревматизма, после чего передал мастеру. Проктер же вкачал по полной программе.

– Крепка бодяга! – после этих слов у Гембла глаза свело к носу и он, как сноп, брякнулся на листы металла.

Проктер лишь скрежетнул ухом – слабачок еще…

– Ну и как он?

– Отвезли в реанимацию. Будут кастрировать желудок.

* * *

Кассир, не отрываясь от пересчета оставшихся дензнаков, утвердительно кивнула.

– Обменяйте, пожалуйста, тыщу долларов разными купюрами… Свеженькие, – похвастался директор типографии. – Новенькие. Хрустящие. Собственного производства.

Оценив остроумие посетителя, кассирша проверила на всякий случай купюры на всех детекторах, даже на зуб попробовала (для пущей верности) – да нет, не фальшивые.

– Всю ночь печатал, – похвастался Гунар. – Лучше настоящих.

– Юмори, юмори, Петросян! – подыграла кассирша.

– Тут мужик какой-то настоящие деньги принес, говорит, собственноручно изготовил. Хочет сдать за полцены, – сообщил охранник по рации начальнику охраны. Начальник передал информацию помощнику президента. Тот – президенту.

Президент в это время глотал горстями валидол, вперемешку с виски и пересчитывал патроны в револьвере: неотвратимо маячило банкротство и отзыв лицензии. Зарплату врачам-учителям выдавать было нечем. Секретарша, и та нос воротит.

– Что ж вы молчите, придурки?! – взревел он.

Появилась тонюсенькая надежда.

– А ну, зовите его сюда. Срочно!

Президент банка пригласил директора типографии к себе в кабинет и усадил на кожаный диван как почетного гостя. Сам сел рядом, сняв пиджак и галстук.

– Два коньяка! – щелкнул он пальцами секретарше.

– Очень интересно, очень! Вы можете нам дать доллары на реализацию?

– Могу.

– А евро?

– Могу.

– А скидку?

– Само собой. Накопительную. В зависимости от объема заказа.

– Еще два по два коньяка! – снова приказал президент банка секретарше. – И дайте по краевому радио объявление: «Денег хватит всем: пенсионерам, врачам-учителям, кредиторам».

– Слушаюсь, – засуетилась секретарша. У нее снова прорезалось чувство к руководству.

– Срочно развести по банкоматам, – ожил президент. – Навыдавать кредитов… И ипотека. Ипотека!

Учителя впервые получили зарплату в валюте.

Через неделю «Дуби-банк» вошел в сотню крупнейших в России, через две – в десятку, через три тоже в десятку, но в мире. Через четыре – в типографии прорвало канализационную трубу и испортило печатный станок. Это Люлипупенко с братвой в очередной раз скоммуналили вентиль в подвале.

– Деньги стали некачественными, – сказал президент банка. – Расторгаем договор. До восстановления потребительских свойств. Бизнес есть бизнес, мон шер.

Сказал так и улетел с секретаршей на Мальдивы.

С тех пор, если вы обратите внимание, на всех евро слегка размытый рисунок – так называемый у профессионалов «муар».

* * *

В памяти Бодуненца всплыли школьные годы. Незабываемые эпизоды тех лет. Когда они вместе с Квартетом (в миру Сашей Четверкиным) учились в двадцатой школе.

Друг Четверкина и Бодуненца Федотов отличался громогласием (может, болезнь такая, может, врожденное – кто его знает)… Даже если скажет что в треть голоса, учительница морщась зажимает уши руками:

– Федотов! Не ори! От твоих воплей уже голова раскалывается!

К чему это я? А к тому, что в восьмом классе проходили по литературе современную классику советской прозы. И ее интерпретацию в виде постановки ТЮЗа.

Сидят Федотов с Четверкиным на спектакле в десятом ряду. Тихо так, шепотом впечатлениями делятся. Для лучшего усвоения материала (потом сочинение придется писать на тему «Кто он – наш современник?»).

В конце пьесы развязка. Борьба добра со злом в завершающей стадии конфликта. Апогей, так сказать.

Матерый преступник Смуглый, он же по совместительству вражеский шпион, стреляет в положительного героя – отца троих детей милиционера Трещеткина. Финальные семь выстрелов в спину и контрольный в голову.

Милиционер ничком падает на сцену и замирает.

– Убили, – всхлипнула Маша Солонкина. – А вдруг?.. Да нет – точно убили!

Драматичнейший момент. Напряженная тишина в зале! Все затаили дыхание.

И тут.

– Вставай, олух! Че разлегся? Пол-то, небось, холодный? Простудишься, – раздался громкий шепот Федотова, как бы про себя.

Актер, видать, услышал и зашевелился (не очень-то, чай, хотелось ему схватить воспаление легких или банальный цистит).

– Живой он, живой! – радостно загудел зал. – Только ранили!

Актеру пришлось застонать и повернуться набок, подложив руку под голову: поживем, поживем еще, ребята!

Одним словом, классического прочтения пьесы не получилось.

Все остались довольны, кроме Галины Павловны. Она была вне себя.

За эту интерпретацию классики выставили Федотову «два» по литературе в четверти. А заодно и Четверкину как соучастнику. Но главное, что актер до сих пор жив-здоров, чего и вам желает…

– А помнишь, Саня, тот случай с трамваем, – спросил Савелий у Квартета при очередной встрече.

– Еще бы!..

Идет литература, первым уроком. С Галиной Павловной, классной руководительницей. Федотова где-то нет – проспал наверняка, как обычно.

– Все на месте?

– Все-е-е!

– А где Федотов?

– ?

– Никто не знает что с ним?

Тут встает Четверкин и, трагически глядя ей в глаза, думая, что скоро засоня Федотов объявится и розыгрыш состоится, «сознается»:

– Не хотел вам говорить, но… Совесть гложет. Сильно. Шли мы с ним вчера по трамвайным путям…

– И? – захолодело в сердце у Галины Павловны.

– Баловались…

– Ну? Дальше!

– Я его и толкнул понарошку.

– Куда? – привстала учительница

– Под трамвай… прямо.

– Вот, вечно ты, – в сердцах откинулась на спинку стула классная руководительница, – учудишь чего-нибудь.

А Федотов в этот день на уроках так и не появился.

Молва по школе разнеслась, что Четверкин на фоне личной неприязни тупо свел счеты с одноклассником.

Вызвали Четверкина к директору: «За хулиганский поступок, повлекший гибель ученика Федотова, поставить "два" по поведению». Это еще к той двойке по литературе. «Одновременно ставится вопрос об исключении из пионеров на торжественной линейке…»

А Федотова всё нет.

Проходит дней десять. Четверкин уже снова октябренок. И… Заявляется… Федотов! Как ни в чем не бывало.

В школу. В понедельник… Все в шоке! Не чаяли увидеть живым. Оказывается, у него просто грипп был. Да и не бродили они с Четверкиным по трамвайным путям, чокнутые что ли? А то все спрашивают: «как выжил?»

* * *

Кстати, про нашу двадцатую школу.

Еще лет пять назад двадцатая школа находилась в районе центрального гетто. Деревянные покосившиеся дома, сочно описанные Пастернаком в романе «Доктор Живаго», окружали школу со всех сторон. Жили в них отнюдь не зажиточные обыватели, а так, многие без прописки со справками об освобождении. В те годы закончили (даже, скорее, не закончили, а просто посещали) эту школу многие лихие люди.

На волне экономического, читай, нефтяного бума земля в центре крепко подорожала. Гетто начали сносить, а на месте лачуг стали вырастать элитные дома новырей.

Педагоги не верили своему счастью. Деньги посыпались с неба как из рога изобилия. Постепенно, не сразу, по мере застройки. Тем более что школа находилась в старинном особняке. Бывшая церковно-приходская, а затем ремесленное училище. На главной улице старого купеческого города. Раньше школу называлась «топкой болотиной», «топляком», сейчас зовут «топовой» – потому как учатся в ней дети одних топ-менеджеров.

Эту школу заканчивал в свое время и Бодуненц, поскольку жил в первом благоустроенном крупнопанельном доме среди деревянных развалюх. И Александр Четверкин (до восьмого класса), ныне авторитетный бизнесмен. Сейчас он возглавляет попечительский совет школы, в состав которого входят двадцать банкиров, девять газовиков, десять нефтяников, пять ценнобумажников, три «электрика», три коммунальщика, один губернатор, один мэр и еще человек двадцать блогеров.

На базе двадцатой школы, которая стала, естественно, называться «Первой отдельной гимназией имени купца первой гильдии Афанасия Бочкина» мецената и филантропа (когда-то он пожертвовал деньги на создание школы), стали проводить ведущие мероприятия города, как-то: балы у губернатора, фуршеты у мэра, международные конференции русофилов, юрятинские форумы, тематические вечера «Дорогами на каторгу в Сибирь», «Тропами Ермака», «Путешествие из Петербурга в Москву через Пермь», «Пермский период у ящеров», «Декабристы, вперед!», симпозиумы «Пермь-Палермо – дружба навеки» и т. п.

А университет, в котором учился Кисельков! Тоже купеческий подарок – бывшая ночлежка, социальная гостиница, по-новому. Все бы ночлежки сейчас такими были. Не говоря уж о том, что в наше время социалки – это отнюдь не шедевры ампира и рококо…

Итак, продолжу. Скажи кто-нибудь год назад, что работаю в двадцатой школе – всё! Кроме глубочайшего сострадания, никаких эмоций бы не вызвал. «Господь терпел и вам велел». Несите свой крест на Голгофу знаний. А тут… косяком повалили дети новых русских! А за ними и спонсорские средства. И имя «Учитель» снова зазвучало гордо. Особенно если это учитель в бывшей двадцатой школе. Да и не учителями они стали называться, а «мэтрами».

Вот что значит «словить удачу». Попасть в колею.

Нужно только не терять веру. И ждать своего звездного часа. Хотя для этого могут и века пройти, и даже тысячелетия.

* * *

На лавочке после удачного депутатского шоу у подъезда сидели Люлипупенко, Музян, Кисельков, Малярчук. Позже подошел Евсеич с мопсом. Квартет отлучился к дяде. Дулепистый побежал на почту за посылкой. К тому же совершенно случайно объявился Паша Серемагин, шлифовщик с завода. Отходит после евротура. В руках Паша вертел квиток с начислениями по зарплате.

– Тупово! У меня уже шесть последних предупреждений. По пьяни. Но не уволят! Даже в кризис. Один на три цеха, – показал пять пальцев Серемагин…

Полученные от Кремова деньги на проставку Люлипупенко использовал строго по назначению.

– Витька я отправил в чипец, – пояснил Евсеичу Арнольд. – Ты как?

– Нормально. Сегодня в игре.

– Пока ждем этого тормоза с «прохладительными» напитками, давайте интеллектуальной разминкой займемся. Вон и журнальчик подле скамейки валяется с кроссвордом недоразгаданным. Оставил кто-то, – и Люлипупенко стал вчитываться в вопросы.

– Часть слов уже есть. Остальные…

– Так, это мы не знаем. Это тоже… И это… А во, шесть по горизонтали: «Французский алкогольный напиток». Пять букв.

– Коньяк?

– Шампанское?

– Вермут?

– Начинается на «Б».

– Боярышник? – озарился Малярчук.

– Я сказал – пять букв!

В битву гигантов вступил Евсеич:

– Бодяга – нет, бормотуха – нет, что тогда?

– А последняя какая? – подал умную мысль Кисельков.

– Э! Для этого нужно разгадать слово из семи букв: «Коробка, баул для командировочных». Первая «Чи».

– Чемодан, – сказал Евсеич, который раньше часто бывал в командировках.

– Верно. Тогда последняя «о».

– Белая! – наконец-то разродился (вышел из интеллектуального ступора) Музян. – Как раз пять букв.

– Бурда! – озарило Евсеича.

– Я сказал – последняя «о», – и Люлипупенко снова погрузился в раздумья.

– Да уж, задачка!

– Бухло! – хлопнул себя ладонью по лбу Люлипупенко.

– Издеваешься? – хмыкнул Шура.

– Почему? Всё сходится: пять букв, первая и последняя.

– Посмотри, а еще какие буквы есть?

– Можно букву в середине отгадать. Имя Достоевского? Пять букв – третья наша.

– Митя?

– Вася?

– Я сказал: «Пять букв».

– Тогда – Дмитрий! Не-не-не – тут шесть букв.

– Рохля, Рохля ему имя! – восторженно вскрикнул Арнольд.

– Рохля Достоевский что ли? – недоверчиво спросил Музян.

– Точно. Он. Тогда «х» в середине и однозначно «бухло»! – засветился радостью Люлипупенко.

– Сомневаюсь. Сильно сомневаюсь, – засопел Кисельков.

– Кстати, я не туда посмотрел, – успокоил Шуру Арнольд. – Имя Достоевского по горизонтали – соседнее слово. А здесь фамилия известного художника, автора живописных полотен об Индии. Имя Достоевского начинается на «ф» и кончается на имя этого художника. Пять букв.

– Феоктист?

– Федул?

– Фома?

– Фальстаф?

– Феофан?

– Фридрих?

– Филарет?

– Фантоцци?

– Фенимор?

– Фантомас?! – стали по очереди перечислять знакомые имена мужики.

– Ты, Шура, молодой. Сравнительно недавно школу окончил, должен бы помнить, – мудро заметил Евсеич.

– У меня по литературе выше тройки никогда на было, – парировал Кисельков.

– Лучше позвони другу, – посоветовал Малярчук.

– Серый, ты у нас книголюб. Вспомни, как Достоевского звали? – спросил по сотику Шура.

– Похоже, «серый»-то ты, а не друг твой, – съязвил, обращаясь к Киселькову, Арнольд.

– Федор. Пора бы знать, – проворчал по телефону друган Киселькова.

– Федор. Федор Достоевский? Так просто? Фамилия звучная, а имя как в мультфильме про каникулы в Простоквашино. Часом, не перепутал?

– Ты в школе учился, балбес, или только числился? – рассвирепел друг на другом конце провода.

– Федор, так Федор, – потушил назревающий конфликт друзей Музян. – Тогда фамилия художника на «Р».

– Раб… Рар… Рев… Рен Реп… Репин? – стал перебирать слоги Музян.

– А не Репин? – осторожно спросил Молик.

– Не, Репин про Индию не рисовал, – сморщил лоб Евсеич.

– Тогда кто? Рем… Рюр… Рюрик?

– Ага, Рюрик, дурик! – гулко постучал пальцем по темени Арнольд.

– Рен… Рер… Рерих? – продолжил Музян. – А? Рерих? Вроде был такой художник?

– Какой к черту Рерих? – разъярился Люлипупенко, – Рохля! И всё тут!

– Точно Рохля, другой про Индию писать не станет, – азартно заблестели глаза у Малярчука.

– Леший дери, пусть будет Рохля, – смилостивился Кисельков, понимая, что ничего никому не докажет.

– Б, х, о.

– Тогда буква «Хы» в середине. «О» – последняя.

– Б-х-о… Б-х-о… Бах… Бех… Бих… Бох… Бух… Твою так! Кроме бухла ничего в голову не идет!

– Да точно «бухло»! Че я вам давеча втирал? Всё не верили – звучит по-нашенски, говорю я вам! – засветился радостью Люлипупенко.

– А у них, францисков, скорее, музыкальнее – «бюхло», как-то так, – подыграл ему Кисельков.

Что спорить с дилетантами?!

* * *

С почты вернулся Дулепистый с посылкой от тети из Архангельска и квитком уведомления:

– Опять весточку получил от садового товарищества.

Нынче совсем неурожай, а деньги за дачу дерут, как с бразильского кофейного плантатора.

– С Пеле что ли? – взрыхлил свои «энциклопедические» познания Арнольд.

– Задолбала эта дача! Одни сорняки целый день рвешь.

– А другие жуешь, – слету подхватил мысль Дулепистого Музян. – То ли дело здесь, у нас, на скамейке – блаженство.

– Согласен.

– Ну, раз согласен, беги за ГСМ в чипок. Догоняй Виталяя. А то расплещет по дороге.

Тем временем Арно стал рассуждать вслух.

– Слов этих ненашенских развелось. На каждом углу. И обозначают незнамо что. Прочитаешь, как полагается, а у них смысл другой оказывается, подчас совершенно противоположный. В качестве доказательства он привел такой пример:

– Приспичило недавно. Сильно. После суши-бара. Ищу туалет. Нигде нет. Как назло. И тут… По-французски еще со школы спикать не разучился. Читаю: «Call-centre». О, то, что надо! Забегаю. Нарядные девушки за прозрачными перегородками, мол, смотри – любуйся, пока очкуешь. Бумага белоснежная в пластиковых поддонах, всё как полагается. Вот это Европа! Уровень пять-семь звезд, не ниже. Интернет-сортир. Рекламка опять же. На актуальную тематику. «МТС» всякое, «Билайн», «Мегафон»… Типа, звони, раз не в движении. Наслаждайся общением. Идиллию вдруг прервали вопли сотрудниц. Они как завизжат, увидев, что я уединился в кабинке. Вернее, не сразу, а после того как какой-то посторонний запах почуяли и звуки далекие от хроматической гармонии. На шум выскочили двое лысмордастых охранников и вытолкали меня взашей на улицу. По всей видимости, не прошел фэйс-контроль, – грустно резюмировал Люлипупенко.