Кощеево седло. Всеслав Чародей – 3

– И что, он за месяц успел везде своих людей поставить? – Колюта поднял брови.

– Да нет, конечно, – Несмеян снова долил в чаши пива. – Ты вот что. Оставайся у меня. Завтра в город воротится от шелонян воевода Брень, и тогда я сразу его позову сюда. Тут ратиборичи нас не выследят. Княгине я тоже про тебя завтра расскажу, но к ней на двор соваться так и так нельзя, а самой ей сюда приезжать тоже не к лицу. Всё одно через Бреня Военежича решать доведётся.

– Добро, – подумав, согласился Колюта. – Я и сам бы лучше не придумал.

Несмеян несколько мгновений помолчал, потом спросил в лоб:

– Ну как там наш Брячиславич? Что слышно по Киеву?

– Да мало что слышно… – с неохотой ответил Колюта и залпом выцедил пиво из чаши. – В Берестове его держат, в терему полоцких князей, под стражей. По-княжески содержат, а только его мало не сотня воев сторожит. Княжичей увёз к себе Святослав, они у него в Чернигове, тоже почти без утеснения, только под стражей. В его же терему живут.

– Черниговский князь – витязь, – с уважением сказал Несмеян, приподымая в руке жбан. Покачал им в воздухе, прислушиваясь, одобрительно кивнул (пива в жбане было ещё достаточно) и вновь наполнил чаши. – Однако и он нарушил слово.

– В Киеве говорят, что он не знал про клятвопреступление, – сумрачно возразил Колюта. – Всё замыслили Изяслав с Всеволодом.

– Ладно, там разберёмся, – гридень махнул рукой. – До всех черёд дойдёт. А что остальные, кого с Всеславом Брячиславичем взяли?

– Боярин Бермята тоже под стражей живёт, на дворе у тысяцкого Коснячка, – вспомнил Колюта. – Больше ни про кого не слышал…

– С ними вместе в полон попал ещё гридень Витко, сын воеводы Бреня, – встревоженно напомнил Несмеян, чуть приподымаясь на лавке. – Неужто про него ничего не слышал? Он побратим мой.

– А, слышал! – Колюта покачал головой. – Убили побратима твоего, Несмеяне. В Берестове и убили, когда с лодей выходили. Он бежать пытался… мне вои знакомые рассказывали.

Несмеян на мгновение словно окостенел, замер, глядя прямо перед собой.

Молодой вой, русоволосый сын воеводы Бреня потянул из налучья лук.

– Покинь! – прошипел Всеслав неожиданно сам для себя – его словно накрыла чья-то могучая воля, он понял – стрелять сейчас нельзя ни в коем случае. – Оставь лук, Витко!

Парень замер. Сквозь храп коней слышно было только, как стало чуть громче сопение медведя. Зверь не двигался.

Витко Бренич спрыгнул с седла на боярском дворе, и слегка дрогнул в душе, глядя на высокое резное крыльцо двухъярусного терема, широкого раскинувшего пристройки. Воя пробирала холодная дрожь – сватовство впервой, вот и дрожишь, как осиновый лист.

Боярин молчал, и Витко снова начал бледнеть. Как выяснилось – не зря.

– Вот что, гости дорогие, – сказал, наконец, Путислав Гордятич. – Ешьте-пейте, да дорогу обратную знайте. Дочка у меня одна и за Витко… – он помедлил, вспоминая отчество Витко (всё-таки соблюдал обрядность старый боярин), – Виткоа Бренича я её не отдам. Есть у меня дорогой товар, да твоему, Несмеяна, купцу, он не по пенязям. Есть у меня и редкий диковинный зверь, да только твой охотник ещё снасть охотничью на него не обрёл.

И не выдержал-таки, боярин сорвался:

– А коль ещё раз явитесь – псов спущу! – рыкнул он так, что и Витко, и Несмеян невольно попятились к двери.

И вторая золотая гривна легла на шею онемелого от счастья Витко, и второй синий плащ облёк плечи нового гридня.

Ножами подрезали дёрн, отворотили в сторону. Стали на колени с двух сторон от земляной ямки, протянули левые руки навстречь друг другу. Славута тонким ремешком связал их в запястьях прямо над ямкой, и Витко так же быстро резанул ножом по рукам. Кровь тёплой струйкой текла по запястьям, смешивалась, стекала в землю, щедро питая серую нарочанскую супесь.

А от ворот навстречь уже летели вершники городовой стражи. Подскакали, окружили, обдавая пылью и запахами конского пота, горячей кожи и нагретого железа.

– Так это же Витко! – подивился кто-то мгновенно, и гридень враз признал побратима, рыжего Несмеяна. – Никак стряслось что?

– Коня! – прохрипел Витко сухим потресканным ртом. – Скорее ко князю!

– Несмеян! Витко!

Вновь те же самые двое гридней, русый и рыжий, неуловимо чем-то схожие меж собой и такие разные, возникли перед князем.

– Снять колокола и паникадила!

В ночи звучно многоголосо гремели цикады. Несмеян швырнул в Волхов камешек, несколько мгновений глядел на разбегающиеся круги. Взял второй.

– Покинь, – негромко сказал Витко, не подымая головы.

Друг сидел на большом камне у самой воды.

– Чего? – переспросил Несмеян.

– Не надо, – тихо сказал Витко. – Смотри, как хорошо.

Ночь и впрямь стояла хорошая – тишина, ни ветринки, и вода в Мутной-Волхове – не шелохнётся.

Свежесрезанными прутьями орешника огородили посреди двора небольшую площадку, и с двух сторон на неё ступили двое полуголых воев. От крыльца – Витко Бренич цепко ощупывал босыми ногами жёсткую короткую траву, играл могучими мышцами на груди и плечах. От ворот – тот самый Вадим Козарин, весело щурясь навстречь клонящемуся к окоёму солнцу и короткими движениями головы разминая шею.

– Брось, Чурила, – Витко махнул рукой. – Тут, в Берестье, всей рати-то – сотни две воев, не больше. Сначала их запугаем как следует, а после и само Берестье возьмём, если Перунова воля на то будет. Вспомни, как два года тому Мстислава крутили в лесах – ещё меньше войска было.

Пятеро воев пали враз. Несмеян прянул назад, полосуя воздух сразу двумя клинками, и оказался в стороне от своих – его окружили.

Отбиваясь, он видел, как рубится, прикрывая княжичей, Витко, как валятся под переяславскими копьями вои.

Видел, как окружённый со всех сторон, друг опустил меч – и коротко мотнув головой, велел сделать то же самое бледным, как смерть, княжичам – не порубили бы кияне и переяславцы вгорячах наследников полоцкого стола.

Их скрутили вмиг.

– Вот, значит, как, – с трудом выговорил Несмеян занемелыми губами.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ФИШКИ И ДОСКА

1

Пение Невзор услышал ещё никого не видя – женские, девичьи и мужские голоса доносились до него сквозь кусты от росчисти, на которой в этом году у плесковских сбегов был посеян овёс.

Как на нашей нивкеСегодня дожинки!Диво, диво!До краю дожнёмся —Мёду мы напьемся!Диво, диво!

Дожинки празднуют, – подумал он мельком, погоняя коня лёгким шевелением плети. – Небось, и Краса с ними.

Он не видел девушку с самого Перунова дня, с того, как она показала его солнцу и сказала, что никуда ему теперь от неё не деваться. Не было и дня, чтобы он не вспомнил он ней, но служба есть служба.

Наш хозяин БерестеньСтавит пиво на плетень!Диво, диво!Хозяйка-тетеряПоставит вечерю!Диво, диво!

Невзор весело засмеялся, и вновь поторопил коня. Воронко перешёл на рысь и скоро рассёк грудью придорожные кусты, вынеся всадника на открытое место.

Сбеги (да какие уж сбеги, три года на полоцкой земле живут, давно уж полочане, считай! – а только так и будут их теперь сбегами звать в здешних местах!) шли по краю сжатого поля, неся на руках туго связанный сноп, украшенный лентами и полевыми цветами. Последний сноп следовало подарить хозяину поля, задержавшемуся с жатвой – и Невзор тут же от души пожелал, чтобы этот сноп достался старосте, Славуте, чтобы он был с его поля. Впрочем, поют про какого-то Берестеня, стало быть, не к Славуте идут.

Невзор рыскнул взглядом по идущим, отыскивая Красу, замер на миг, не находя. Да вон же она, впереди всех, в венке из волошки, горечавки и клевера. Ух ты, а ведь это значит, что она самая красивая в вёске! Ну кто бы сомневался, – усмехнулся Невзор, направляя коня навстречь шествию.

Наварила буряков,Насыпала червяков!Диво, диво!Наварила каши,Насыпала сажи!Диво, диво!

Его встретили смехом и шутками (знали уже его, помнили и по Перунову дню), поймали коня за уздечку (Воронко захрапел и попятился было, но быстро успокоился, когда ему кто-то сунул под нос кусок хлеба с солью). Краса глядела на него весело, чуть склонив голову набок, чуть щурясь от бьющего в глаза солнца. Невзор перекинул ногу через луку и соскользнул наземь, оказался прямо перед ней – обычай он помнил. Краса надела на него венок и все опричь загалдели:

– Выкуп, выкуп!

– Выкуп!

Выкуп, – усмехнулся парень, подхватывая Красу под локти и не спеша выпускать. – Всё верно, с первого встречного в Дожинки – выкуп.

– Выкуп! Выкуп!

Невзор отцепил от широкого войского пояса серебряную подвеску, вложил в ладонь Красе и, не удержась, всё-таки её поцеловал. Словно огнём обдало голову, хмельно затуманились глаза, он выпустил девушку, а она, смеясь, сняла с его головы венок и тут же отскочила назад.

– Приходи дожинки справлять, витязь! – со смехом прокричали весяне, но Невзор, жадно глядя на Красу и только на неё, помотал головой:

– Не! Служба! Скакать надо!

Вскочил в седло, не касаясь стремян, вздел Воронка на дыбы, и весело прокричал прощальные слова, ударяя вскачь по лесной тропе. А весяне вновь завели всё ту же песню:

Как на нашей нивкеСегодня дожинки!Диво, диво!До краю дожнемся —Меду мы напьемся!Диво, диво!

И верно – служба!

Невзор скакал в войский дом на Нарочи, вестоношей от воеводы Бреня, вёз невесомую и тяжёлую ношу – берестяную грамоту. Может, от воеводы, а может и от самой княгини. Невзор же не утерпел и завернул на несколько часов в Сбегову вёску, благо было почти попутно.

Всадник вымчал на опушку леса, тонущую в зарослях кипрея, донника и зверобоя, кустах боярышника и волчьего лыка, и перед ним широко распахнулся простор озера. Над озером гулял ветер, и Нарочь тяжело ворочалась в низких берегах, бросала на прибрежные камни тяжёлые, словно свинцовые волны; мотались в волнах камыш и осока.

Невзор промчался озёрным берегом, миновал полосу сосняка и стремительно влетел в ворота – сторожевые новики даже не успели рот раскрыть, не то, чтобы его окликнуть. Будет им вечером на орехи, – злорадно подумал Невзор, спешиваясь. Привычка драть нос перед теми, кто ещё только обучается у старых («я – опоясанный вой, а вы – щенки несмышлёные, ососки!») появилась недавно, и, как Невзор ни старался её преодолеть, всё равно то и дело прорывалась.

Наставник Ясь встретил его на крыльце – было бы слишком большой спесью полагать, что он вышел встречать своего бывшего ученика нарочно. Скорее всего, наставник строжил за что-то новиков на дворе, когда прискакал Невзор. Ну или наоборот – новики перед ним чем-нибудь хвастались, как водится.

Невзор подбежал, придерживая меч пока ещё не навычной рукой, сдёрнул шапку, резким движением головы откинул со лба короткий ещё чупрун, поклонился.

– Гой еси, наставниче Ясь!

– И тебе поздорову, Невзор Несмеянович, – отозвался Старый. Мальчишка, которого мало не впервые назвали по имени-отчеству, смешался, покраснел, но почти тут же вновь овладел собой.

– Весть тебе от воеводы Бреня, – мальчишка, вновь поклонясь, протянул наставнику берестяной свиток.

Что в письме – он не ведал, да и разве ж это было важно? Редко кто в здравом уме доверить действительно важное ненадёжной бересте. А перехватят гонца? А не успеет он бересто в огонь бросить? Действительно важное всегда доставляют устно.

– С чем послан? – отрывисто спросил Ясь, пряча за пояс бересто и неодобрительно косясь на новиков, во все глаза глядящих на вооружённого и опоясанного мальчишку. Невзор скользнул по ним взглядом, мимолётно улыбнулся и тут же вновь стёр улыбку с лица – говорить с наставником надо было взаболь.

– Послал меня к вам, Старые, воевода Брень Военежич, – степенно ответил Невзор. – Просит он, чтобы кто-нибудь из вас днями был в Полоцке, на дворе у воеводы. Отай.

Наставник помолчал, покивал едва заметно. Для чего отай – не спросил. Просит так воевода, стало быть – надо так. Да и не вестоноше сопливому про то ведать, мало ль что – опоясанный вой в четырнадцать лет.

– Добро. Передай – буду через два дня. Здесь ночуешь или как?

– Не, – мотнул головой Невзор, глядя в сторону. – К матери заскочить хочу, на дедову заимку в Мяделе. В Моховую Бороду.

Врать он не умел и не любил.

Наставник Ясь только коротко глянул на него, отчего Невзор чуть покраснел, понимающе усмехнулся и сказал:

– Ин ладно, так тому и быть. Воевода-то разрешил помедлить?

– Разрешил, наставниче, – облегчённо ответил Невзор.

Он прискакал в Сбегову вёску, когда праздник уже закончился, отпировали весяне, и только неугомонная молодёжь ещё шумела между жилищами. Остановил коня на опушке, несколько мгновений помедлил, слушая вечерний полумрак – из вёски доносилось пение и весёлый смех. Что-то у них многолюдно стало, – подумалось Невзору неволей, он криво усмехнулся и шевельнул поводьями. Воронко, уже потянувшийся к сочному лопуху, недовольно фыркнул, но подчинился.

А жилья в вёске и впрямь прибавилось – опричь отстроенных в прошлом году домов родичей Красы, добавилось сразу несколько изб, белевших в полумраке недавно отёсанными бревенчатыми стенами. А значит, прибавилось и народу.

Смех Красы он услышал издалека, хотя до того она смеялась редко. А в следующий миг, разорвав темноту, вынырнул к костру, у которого шумела молодёжь. Завидев невесть откуда возникшего всадника, они на миг замолкли, но тут же снова засмеялись, загомонили, прихлынули к Воронку, признав в Невзоре княжьего воя.

Краса же стояла у огня и улыбалась невестимо чему.

Невзор спешился, отдал кому-то повод – он не боялся, что коня сведут. Его здесь, в вёске, уже хорошо знали, да и не посмели бы у воя коня свести. Да и не так уж легко было свести Воронка, который, как пёс, отзывался на свист. Невзор подошёл к костру, протянул ладони к огню, встретился с Красой взглядом.

Она улыбалась.

– Угостись с нами, витязь, – окликнули его. Он принял из темноты протянутую горбушку хлеба, деревянную чашу с пивом, печёную репину и кусок жареного на угольях мяса, по-прежнему, не отрывая глаз от Красы.

Всё было как тогда, в Перунов день.

Краса появилась из полутьмы неслышно, подошла вплоть, обняла, прикоснулась губами к щеке:

– Чего от костра ушёл, сокол?

– А, – Невзор неопределённо повёл плечом и спросил о другом. – Откуда это у вас в вёске столько народу?

– С Плесковщины прибежали, – Краса стала впереди него, спиной к костру, спиной к парню, прижалась спиной к его груди, – и руки Невзора сами протянулись обнять девушку. – Сейчас много народу оттуда сюда бежит, раз Плесков опять Мстиславу отдали. Семь домов поставили новых. А ты чего про них?

– Да так, – Невзор засмеялся. – Мне с тобой одной побыть хочется, а когда слишком много людей….

Краса удивлённо взметнула вверх брови, тоже рассмеялась:

– Экий ты… прямой. Ладно, идём, – девушка потянула его за руку. – Покажу что-то. За коня не беспокойся, никуда не денется.

Шли они недолго. За околицей небольшой распадок плавным и длинным языком вытекал к озеру и обрывался в него красноглинистым яром. Около яра, под развесистой ветлой, ветки которой доставали до воды, образуя над яром шалашик, Краса остановилась. Отвела ветки рукой.

– Сюда.

Невзор, наклонясь, проскользнул внутрь. Под ветками было просторно, можно было стоять, не сгибаясь. Девушка вошла следом, и ветки опустились, отрезав их от всего бешеного и кровавого мира.

– Вот здесь я и прячусь обычно от людей, – сказала она шёпотом, и её волосы коснулись щеки Невзора. Чиркнул об огниво кремень, затрещала, разбрасывая искры, береста. – Посмотри на моё убежище.

Невзор огляделся, всё время касаясь Красы то рукой, то плечом. Было похоже на пещеру, но не было затхлого пещерного духа и чувства громадной толщи земли или камня, наваленного над головой. Хорошо было. А сквозь просветы в ветках лился тонкими полотнищами лунный свет.

– Я прихожу сюда, когда мне бывает очень плохо или очень хорошо. Сейчас мне прекрасно.

Руки девушки легли Невзору на плечи.

– Я понял, – хрипло сказал парень, обнимая Красу, утопая в её широко раскрытых глазах и прерывистом дыхании, и на какое-то время забывая обо всём остальном – ныне для него была только она, Краса, девушка сумасшедшей красоты и редкого ума!

Ночная птаха опустилась на ветку, цвиркнула и вспорхнула, стряхнув на голое плечо Невзора вечернюю росу. Парень вздрогнул, а Краса выскользнула из его рук.

– Пора, Невзоре. Надо воротиться домой до зари. Отвернись, я оденусь.

Невзор молча отворотился, ждал, пока девушка шуршала одеждой, затягивая многочисленные завязки. Она неожиданно сказала.

– Когда-то, два года назад, когда мы только поселились в этих краях, я поклялась самой себе, что сюда, опричь меня, войдёт только один человек – тот мужчина, которого я смогу полюбить.

Потом, уже утром, рассёдлывая коня у крыльца дедова дома, он вспоминал, что случилось в Сбеговой вёске и невольно улыбался во весь рот.

Мать встретила на крыльце – высоком, крытом тёсом, с резными подзорами и полотенцами. Дед любил рукодельничать и строить (странно было думать о нём в прошедшем времени – любил, рукодельничал, строил, говорил, рассказывал… с самого раннего детства Невзор привык, что дед – есть, и только нынче, после менского разорения стало так, что дед – был) и свой лесной дом, вроде и не особо казовитый, изукрасил так, что проезжие купцы, бывало, останавливались с отверстым ртом. А чего и не любить – в лесу времени много.

– Невзорушко!

Сын смущённо улыбнулся, обтирая сапоги перед тем, как ступить на дедово крыльцо.

– Здравствуй, мамо.

Топилась печь. Пахло пирогами – квашню Купава поставила с вечера, в честь Дожинок, а ягоды да яблоки вчера только собрала в лесу. Меж тем, припасов в Моховой Бороде было немного, а зимовать ныне приходилось здесь, в город не покажешься. Впрочем, были и рабочие руки – прибились к хозяйству старого Калины менские сбеги, которым он, перед тем, как шагнуть навстречь налетающей переяславской коннице, успел крикнуть, в какую сторону подаваться. От них и прознала Купава о том, как погиб отец. Впрочем, мёртвым его не видела ни она, никто из тех сбегов прибившихся, потому и не спешила хоронить отца даже и в мыслях Купава.

Были средь сбегов и мужики – Крапива и Взимок, оба враз потерявшие всё, что у них было, на том менском разорении. Сейчас они ждали, пока княгиня вызнает про полонённые семьи менчан, а при случае нет-нет да и заговаривали, чтобы остаться в Моховой Бороде навсегда, хоть и знали уже, что Менск ещё весной воротился обратно под Всеславлю власть. Так и прижились сбеги менские в Моховой Бороде – Забава с дочкой Лютой, спасённая отцом около Менска, да жена её стрыя Дубора, погибшего вместях с Калиной, – Дарёна, да Крапива и Взимок. И головой над ними – нежданно-негаданно ставшая хозяйкой отцова хутора Купава.

– Из Полоцк ли приехал? – словно невзначай спрашивала мать у Невзора.

– Из Полоцка, да, – неспешно отвечал Невзор, грызя кислое лесное яблоко и чуть морщась. – Воевода Брень посылал на Нарочь, в войский дом. Отец с воеводой что-то замышляют…

Догрыз яблоко, метко швырнул огрызок в помойное ведро, поднялся.

– Где коса у деда лежит, мамо? Двор зарос гораздо, обкосить надо.

2

Княгиня Бранемира Глебовна была в отчаянии. Хотя по её виду человек, который её плохо знал, ни за что бы не смог сказать ничего подобного.

Да даже и многие из тех, кто знал княгиню хорошо, не сказали бы. Вот и бояре не замечали ничего.

Внешне всё было хорошо. Княгиня была спокойна, держалась прямо и не единой слезинки не видели ни боярышни – сенные девушки, ни даже чернавки-холопки ни разу за истекший с пленения Всеслава Брячиславича месяц. Княгиня говорила с ними без небрежения, приветливо, но и с привычным княжьим отстоянием, ни в чём ни разу не нарушилась княжья порода, стать древнего рода словенских князей и волхвов. И только изредка, всего пару раз за прошедший месяц, прорывалась в голосе княгини горечь и сухость.

Но это всё было внешне.

В душе же Бранемиры Глебовны бушевал ураган.

Прошёл уже целый месяц!

Месяц!

Месяц, а про мужа ни слуху, ни духу, ни вести, ни навести (умом она понимала, что судовая рать Ярославичей всего седмицы с две как воротилась в Киев, да пока пиры приветственные да отвальные на радостях от того, что одолели-таки «ворога» – весть должна была донестись до неё на днях). И неясно, что делать, и где искать помощи против Ярославичей и воротившегося в Новгород Мстислава – тоже неясно. Ясно было только то, что Мстислав не оставит Полоцк в покое.

Бранемира закусила губу, отворотясь от опротивелого окна, в котором опять виднелось то же самое – утоптанный двор княжьего терема, высокий заплот из островерхих палей с прорезанной в нём брамой из неподъёмных дубовых стволов и водная ширь Двины за воротами.

– Госпожа княгиня! – вкрадчивый голос из-за спины показался ударом грома. Бранемира вздрогнула и оборотилась, вдруг поняв, то мало не прижалась спиной к стене, к подоконнику, словно её окликнуло какое-нибудь чудовище, вроде Змея Горыныча либо свейского Йормунганда.

– Госпожа княгиня, – повторила Вайва, теремная холопка из литвы, с тщательно скрываемым весельем косясь на госпожу. Весело тебе, сука! – подумала в ярости княгиня, но внешне по-прежнему осталась невозмутима. Вайва в последнее время изменилась, стала какой-то чрезмерно нахальной, но повода для наказания пока не давала. – Госпожа княгиня, приехал наместник…

– Кто?! – холода в голосе Бранемиры хватило бы, чтобы заморозить всю Двину в летний полдень. – Наместник?!

– Ой, прости матушка, – тут же повинилась холопка, нагло низя взгляд и поглядывая на госпожу искоса. – Я хотела сказать, посол новогородский приехал, боярин Ратибор Тужирич.

На какой-то короткий миг княгиня испытала ослепительное желание разбить об голову Вайвы стоящую на столе крынку из-под топлёного молока, так, чтобы осколки брызнули в стороны вперемешку с остатками молока, жира и пенки со стенок, чтоб кровь брызнула из разбитой головы. Так ясно вдруг представилось, что пальцы свело и пришлось пересиливать себя, чтобы не дёрнуться за крынкой к столу.

Видимо, Вайва что-то почуяла, глянула испуганно, почти даже попятилась, но княгиня совладал с собой и молча двинулась к двери. И только когда проходила мимо холопки, чуть замедлила шаг, ожгла ей щёку оплеухой. Вайва только молча склонила голову.

– И запомни, змея, – уже оборотясь от двери, сказала княгиня. – Никакого наместника в Полоцке нет, ни киевского, ни, тем более, новогородского. И никогда не будет, пока жива я и мои дети. И вообще, не пора ль тебе укоротить язык… что-то смела слишком стала.

Вайва смолчала. Держась за пылающую от оплеухи щеку, она смотрела на госпожу исподлобья и взгляд был – не понять.

Боярин Ратибор Тужирич, худощавый и высокий середович с заметной проседью в голове, усах и бороде, прошёл в гридницу, бросил по сторонам весёлый взгляд, словно ища что-либо смешное, а не найдя, насупился, поклонился княгине и уселся на приготовленное для него место на лавке рядом с высоким резным креслом. На этом кресле ранее принимал гостей князь Всеслав, а сейчас уместилась княгиня Бранемира Глебовна. Она всё ещё прерывисто дышала после сорванного на холопке гнева, хотя со стороны это было почти не заметно.

Покосилась на плесковича, сжала зубы, почувствовав, как чуть заметно шевельнулись под кожей на челюсти желваки, но внешне постаралась не показать – многовато чести будет Мстиславлю холую, чтобы полоцкая княгиня из-за него гнев показывала.

Хорошо ещё, что плескович не в княжьем терему живёт, а занял пустующий уже третий год терем полоцкого епископа Мины, а то бы давно уже вывел княгиню из себя своим вездесущим присутствием.

Ратибор всё же что-то видимо почуял, повёл глазами на княгиню, на бояр и гридней, рассевшихся на лавках в гриднице, остановил взгляд на Бранемире Глебовне, глядел несколько мгновений, ноздри раздул, но смолчал. Попробовал бы что сказать – небось уловил как на него смотрят Всеславли гридни, вмиг бы рот заткнули наглецу, осмелившемуся вякать без княгининого дозволения.

Несмеян Рыжий, подумав так, только холодно усмехнулся, и нарочно чуть пошевелился, чтобы ощутить на поясе гибельную и привычную тяжесть меча – не одного ворога довелось повалить узорным клинком, авось и ещё не одного доведётся. Встретился взглядом с понимающим взглядом воеводы Бреня, чуть опустил голову. Воевода не одобрил бы ссоры и поединка просто ради ссоры и поединка. Для дело – иное. Для дела – можно и нужно.