Альманах «Истоки». Выпуск 12

Из театральной студии я попадаю в мир монументального искусства. Это авторская школа мозаики Александра Корноухова – международный полигон творческих поисков и находок на базе МГХИ имени В. И. Сурикова и Российской Академии художеств. По замыслу руководителя мастерской доисторический бык – не только символ, но ещё и движение образа во времени.

А жизнь, меняя очертанья,Следит за играми быков,И от борьбы до состраданьяДорога, вера и любовь.

Теории художника-монументалиста А. Корноухова созвучны и моему поэтическому настрою. Я вижу: отчётливый силуэт быка – поперечные камни, как столетия (наслоение культур!), движутся в определённой форме. Бык растёт и совершенствуется – преодолевает горизонты века. Как планеты и звёзды, бык в движении, во времени – в мозаике: скульптура в скульптуре.

Если время оформилось в камень —Значит, время и камень сошлись.

Иначе – двигаясь сквозь смену и развитие цивилизаций – родился образ и окаменело слово. Так в России сакральное искусство мозаики прошло тысячелетний рубеж от XI века (Древняя Русь) до наших дней.

Посещая студии-павильоны всемирно известных деятелей культуры, я неожиданно поняла, что их творческие методы и системы находятся в поле зрения моего вдохновения:

Садись в седло, хватай быка за холкуИ крепко за ремень держись,И сущность слова не теряй без толку —И тёмный зал прослушивай, как жизнь!

ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС происходит наша земная жизнь. Мы стоим на своей сцене, держим оборону и готовимся к встрече с судьбой. Только сильному по плечу сильные чувства: прозрение и победа над собой земным во имя себя «бессмертного». Пьедестал или поражение, слава или изгнание – всё учит и, расширяя поток образов, зажигает энергией творчества, ведёт к результату – к новой ступени и закрытой двери, за которую предстоит заглянуть. Таким образом, театр – мгновение, в котором протекает жизнь ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС. А кто сможет выдержать это состязание – побывает в одиночестве прозрения и бесстрашно вернётся обратно.

Я и мы. Артист и зрительный зал. Художник и окружающая реальность. Картина и бесконечное кино жизни. Миг театра и мозаика в камне. Итак – сравнивая и сочетая масштабы разных состояний, мы видим, что единица входит в массы и массы выталкивают из себя одиночек, а в итоге всё равно поединок одного человека и общества, одержимого индивидуалиста и пассивного большинства продолжается всегда. И если, усваивая правила и какие бы то ни было законы этой борьбы, смельчаки приобретают уверенность в себе – то провидцы, открывшие недоступное и прикоснувшиеся к невозможному, уже не боятся сцены, а говорят на равных с темнотой зала, с бездной и остаются в искусстве.

ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС – тема для будущих диалогов: для Москвы, вобравшей в себя калейдоскоп всей России с её мощью, пространством, её народами, противоречиями и достижениями. Человек – гражданин – житель Москвы может стать и личностью, и лидером: оседлать «быка публичного театра» и быть на равных с неизвестностью, которая соединяет жизнь и судьбу.

Человеку дан выбор: быть в толпе, в зале – случайным зрителем – или выйти на трибуну в красное огневое облако страха: шагнуть и остаться поэтом, высекающим искры из тьмы, слова из немоты, изображения из пустоты.

Талант не боится измены,Но зрительский глаз – не пустяк:Боюсь не предательства сцены,А жизнь проживать просто так…Мы здесь не затем существуем,Чтоб прошлому плакаться вслед.Мы ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС торжествуемВ преддверии трудных побед.

ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС – значит навечно, ибо «то, что происходит сейчас – это и есть вечная жизнь», – когда-то утверждал Мераб Мамардашвили и, конечно, должно быть услышано и увидено теперь.

К 75-летию Победы

Ирина Антонова

«Я – наследница Победы…»

Я – наследница Победы.На ветру сгорают дни.Никуда я не уеду,Хоть метлой меня гони.Все пути приводят к РимуИ в Москву они ведут.Здесь бывали мы любимы.Здесь, нам кажется, что ждут.На горах, на Воробьёвых,Где запутаны следы,Кружат бабочками сноваНаши тени у воды.Век двадцатый, непредвзятый,Мы на ты с тобой давно,Промелькнувшее когда-тоПрокрути мне, как в кино.Дай почувствовать истому,Где трамвайные пути,Где ни дерева, ни дома,Ни дороги не найти.Лишь в густой траве забвеньяОдуванчиковый пух,И мои стихотвореньяМесяц май читает вслух.

Анри Маркович

Память

Уже фашисты были в Химках,Казалось, что Москва падёт…Но снова в хронике и снимкахВнезапный этот поворот!Бойцы из корпуса ДоватораСмертельный развязали бой.В снегу взрывались детонаторы,Панфиловцы кричали: «Стой!Не пропущу, фашист проклятый,Испепелю тебя, сожгу…»И ополченцы шли с АрбатаНавстречу грозному врагу.Не торопил событий Жуков.Бойцы ощерились, как львы.Победа зарождалась в муках,На всех путях зияли рвы.Разгром нацистов под МосквоюФашизма означал закат.О, внук, склонись перед героем,Ведь заслонил тебя солдат!

Николай Иодловский

Отца ужалила война

(триптих)

Памяти отца

Битва за Берлин

Отец мой помнил этот бой,И как не помнить в жизни нашей,Он мстил неистовой пальбойИ был для гитлеровцев страшен,Разил врага и день, и ночь,Пехоте пробивал дорогу.Он взводным был, все страхи прочьИ, не надеясь на подмогу,Кричал: «Огонь!» – и падал враг.Опять: «Огонь!» – и вновь – победа.И был совсем подавлен страх…Как будто стал ему неведом.Отец мой был богатырём,Каким-то страшным исполином.Кругом стрельба, снарядов гром.Он, как военная машина,Стал возбудителем огня, —Три ночи бился и три дня!И победил, отхлынул враг.Он удержал победы стяг!.

Привал

С большим трудом был отвоёван дом.Под ним подвала два, как будто залы.И ночь пришла израненным зверьком,А ночевать – начальство приказало.Спокойнее ночлега не найти,Должны подвалы эти подойти.В одном из них – бойцы отца и он,В соседнем – чей-то автобатальонИ экипаж израненного танка.Их посетила подлая «болванка»И все погибли – это был не сон.И во вторую роковую ночьТам ночевали только смельчаки,Что головой своей рискнуть не прочь,И думали, наверно, чудаки:Снаряд, мол, избежит повторной встречи,Ведь это математику калечит.Но прилетел он всё-таки опять,Наверно, немец бил прямой наводкой,В то самое окно, донельзя чётко,И вновь пришлось ребятам умирать.И в третью ночь фашист принёс его, —Но не было в подвале никого.

Бункер

У Геббельского бункера уже,А пули разжужжались до предела.Ох, не споткнуться бы на виражеИ уцелеть – желанней нету дела.В одном из залов, вроде – никого,А вот, в другом,Он вдруг услышал: «Алик!»Отец немедля на пол,Волшебство,Что вовремя по имени назвали.Над головою пули пронеслись,Противный визг услышал, жив ей Богу.Товарищ по войне отцу спас жизнь,Бойцу, к несчастью, прострелили ногу.Промчалось только нескольких секунд, —Теперь фашист сражён отцовской пулей.Незабываем на своём векуСпасенья крик…Вот смерть и обманули…

Григорий Егоркин

Этот Май

Ушедшим однополчанам и командирам

Ох, этот глупый май,чтоб драли его черти!Подходит он, и тыневольно вспоминай:кто в мае вступит в брак,промается до смерти —народная молва.Что делать – месяц май.Ах, этот гордый май!Пройдя в строю единомс портретами бойцов,по полной наливай.Чтоб не забыть Хатынь,«катюши» под Берлином,блокадный Ленинград.Таков он – месяц май.Ух, этот гулкий май!В казачьем батальонеделились пополами «прима», и сухпай.Короткий бой, наряд,НП на терриконе,ночные трассера…Всё это – месяц май.Эх, этот горький май,от слёз мужских кипящий!Мы здесь пока, а тешагнули через край.Кто в мае с честью пал,бессмертие обрящет —окопная молва.Воздай им, месяц май!

Ольга Бондаренко

И. В

Здесь я вспоминаю пехоту.Отчизны суровой сыны,Вы делали смело погодуНа картах последней войны.Вы живы! Далёкое – близкоИ память живая светла.На страже стоят обелиски,В них нету ни злобы, ни зла.Покой, тишина среди сосен. .Преддверием чёрных полосУгрозы, что ветер доноситКак новое время для слёз.Нам стойкость ещё пригодится,Не славя ни хищи, ни лжи,Умрём, как твои пехотинцы,Упав у последней межи.

Базар в дни войны

Из сердца, из памяти ложкойЧерпай! – мне не жаль ничего.Морошка! – отдам за картошку!Купите, купите её!Голодный. Он ест понемножку.Еда! Этот сказ про неё:На углях вкуснее картошка,В мундире сытнее всего.А сахар и хлебные крошкив махорке, в мякине трухи!.Однажды сменяли серёжкиНа склянку, где были духи.Но в год урожайный роскошноНадеждой сияет жильё.Картошка! отдам за серёжки!Купите, купите её!.

Александр Точнов

Война

Боец не стар был и не молод —Два ордена, звезда одна.Забрал родных блокадный голод,Оружие дала война.В огне пылало Бологое.Бомбили немцы всё кругом.В руинах и село родное,Где раньше бегал босиком.Сжал кулаки солдат до хруста.Не соль невыплаканных слёз,Не боль, не горестные чувства,А месть к Рейхстагу он пронёс.

На вольном просторе

Порывистый ветер на вольном простореПрогнал непогоду с прибрежья долой.Сюда, где встречаются суша и море,Спешат перелётные птицы домой.Летят в свежем бризе без запаха гнили,Над грозным обрывом скалистой стены.А землю зимою для птиц сохранилиОтважные люди, что здесь рождены.Простые, совсем небогатого рода,Но честь в благородстве осанки узри.Им быт и повадки диктует природа:Всяк воин снаружи, мыслитель – внутри.Народ охраняет бескрайние дали,Где пращуры жили средь местных богов.Врагу ни воды, ни земли не отдали,Как вольные птицы, живут без оков.

Борис Ольхов

Окончил МЭИ, кандидат технических наук, автор четырёх поэтических сборников. Публиковался в альманахах ЛИТО Центрального дома учёных РАН, «Муза», «Антология лирической поэзии», «Мужи и музы».

Была война…

Военное детство

Военное детство безумно далёко,Но цепкая память надёжно хранит:На весь переулок разбитые стёкла,В осколочных ранах асфальт и гранит.Сирена – тревога – в убежище, быстро!Упал на «Вахтангова» первый фугас.На крыше – песком по сверкающим искрам;Огонь, разгоравшийся было, погас.В убежище тесно. Оглядки с опаской.Детишки – не видно ни щёчек, ни глаз:Какой-то сюрреалистической маскойС морщинистым хоботом противогаз.Задраены шторы на каждом из окон.На стёклах – наклейки бумажных крестов.Глядящее в небо прожектора око.Зенитки на каменных арках мостов.Так было. Был повод для страхов, сомнений,Но знали: погонят захватчиков прочь.И сняли с окон черноту затемнений,И звёздною стала московская ночь.Росла и растёт череда поколений,Смотрящих в былое глазами кино.Хранит человеческой памяти ГенийВесь ужас войны, отгремевшей давно.

Синеглазка. 1942 г

Бушует перрон возбуждённой толпой,Как пеной волны океанский прибой.Корзина, рюкзак, чемоданчик, мешок,Кастрюля, ведёрко, бочонок, горшок,Гитара, гармоника, аккордеон,«Пусти! Дай дорогу!», «Пошёл ты…!», «Пардон».Фуражка, ушанка, пилотка, платок,Водяра, пивко, молоко, кипяток,Сухарь, полбуханки, тушёнка, яйцо,Мордашка, башка, образина, лицо,Шинель, телогрейка, фуфайка, тулуп.Кто умный не в меру, кто попросту глуп.Вдруг в конце перрона из дверей вокзалаПоявилась девушка с синими глазами,Синими, как небо, синими, как море,И на миг забылись горести и горе.Девушка-блондинка в лёгком летнем платье.Все друг другу стали, как родные братья.И все расступились в молчанье немом.Стояли, глазели с разинутым ртом.А девушка шла – словно ангел летел —В проходе шеренгами замерших тел.И шла она, голову гордо подняв,И сказкою стала печальная явь.И волосы флагом вились на ветру,Как ветви берёзы весной поутру.Смотрели старухи сквозь стёкла очковИ слушали цокот её каблучков,Смотрели на парус воздушного шарфа,Что вился под звуки эоловой арфы.Приблизилась девушка к краю перрона.Над нею внезапно возникла коронаВ бесчисленных солнечных ярких лучах,Блеснувшая в жаждущих чуда очах.Зажмурились люди от яркого света.Очнулись не сразу. А девушки – нету…Чтобы поместились все навернякаПодали пустые два товарняка.В чрева всех теплушек серою толпойВтискивались люди – рукопашный бой!«Мама! Где ты, где ты?», «Залезай скорей!».Наконец закрылся длинный ряд дверей.Двинулись составы. С паровозным паромСвист на всю округу. Кто успел – по нарам,Остальные – на пол, как мешки, навалом.Кто – бутылку с квасом, кто – горбушку с салом.Но с вагонной жизнью начали свыкаться,Прекратилась ругань, кончили толкаться.И, как по команде, разом замолчали,Вроде бы друг друга и не замечали.В тесноте вагонной, в грохоте и тряскеВспомнили в теплушке все о синеглазке.Каждый думал: «Это было не со мною,Знамо, это было что-то неземное»…И на миг забыли люди про войну.Про свою пред Богом вечную вину.

Садовое кольцо. Лето 44-го

Они напали на мою страну,Мечтали захватить мою столицу.В расцвеченном знамёнами строюПо ней пройти мечтали Гансы, Фрицы.И вот они в Москве. Сбылась мечтаВ Москве, служившей их заветной целью,Они бредут, как стадо. И молчат.Бойцы конвоя – вдоль колонны цепью.Они идут, понуро опустивБесцветные затравленные лица.Весёлого «Хорст Весселя» мотивТеперь не прозвучит для Гансов, Фрицев!Вдоль улиц – сотни, толпы москвичей.А в первый ряд толкают ребятишек:«Глядите на кровавых палачей!Уже победа близко! Немцам – крышка!».Прошаркала колонна, а за нейПо следу – поливальные машины,Чтоб вытравить их след, как травят вшей,Как сор метлой метут из нор мышиных.Я помню, будто было всё вчера:Вели фашистов пленных по Садовой.Смотрели молча. А в душе: «Ура!Конец пришёл затее их бредовой!».Потом штандарты вражеских полковШвыряли у подножья Мавзолея.А гордый стяг страны большевиковВитал, над Красной площадью алея.

Фильм по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»

Ещё хранящая тепло ушедших в бой землянка.Ещё в печурке теплятся уголья и огонь.Натянут провод. Сохнут чьи-то серые портянки.От них исходит то ли свежесть, то ли воньВ углу – топчан, небрежно застланный соломой.Её прикрыла наспех плащ-палатка. А на нейКак этой жуткой жизни искалеченной обломки —Тела сплетённых в жаркое объятье двух людей.Они решили в эту чуть затихшую минутуУйти от фронтового злого ужаса в любовь.Они не знали в этой узкой, смрадной, тёмной мутиЗемлянки, доведётся ли им повстречаться вновь.Но не пришлось загадывать о следующей встрече.Вспахал землянку бешено крутящийся фугас.Они горели заживо в последний в жизни вечер.И прежде, чем их разум окончательно угас,Была она единственной убийственно простоюМысль общая, пришедшая на ум обоим им:«Как хорошо, что он не увидал меня такою»,«Как хорошо – она меня не видела таким».Два рога серебрящегося в чёрном небе месяцаУвидели лишь крошево костей в кровавом месиве.

Василий Тёркин

Под дождём блестит асфальт арбатский.По Тверской кружится жёлтый лист.Под зонтом с авоськой – ныне штатскийБывший батальонный баянист,Тяжкий путь прошедший до Берлина,Три кирзы стесавший о бетон,Медленно несёт пакет кефира,Чёрного буханку и батон.Помнит, как в землянке партизанскойС вьюгою февральской в унисонС курским, вологодским и рязанскимВёл его баян «Осенний сон».Мог тогда парнишка деревенскийВывести легко мотив любой:Про Амур, про лес волшебный Венский.Про Дунай широкий голубой.Помнит он поток солдатской лавы,Текшей посреди кирпичных груд.Помнит, две звезды солдатской СлавыПриколол комбат ему на грудь.Может, и на третью есть бумаги,Их хранит какой военкомат.Только он лежал в универмаге,Занятом в то время под санбат.А потом – колхоз, завод и стройки,И не знал, что есть больничный лист.Медленно идёт Василий Тёркин —Бывший батальонный баянист.Дождь, и не видать небесной сини.Мир уходит в двадцать первый век.Вася Тёркин – совесть всей России,Труженик, солдат и человек.

Весна 41-го – лето 45-го

Весна сорок первого года.Мой дед восемнадцати летДевчонке веснушчатой строгойПротягивал скромный букет.А та, позабыв все сомненья,Волненье не в силах унять:«Он делает мне предложенье!А как же иначе понятьСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные!».Смущённо кланялись ромашки белые.Глядели пристально гвоздики красные.А серым дождливым июнем,Оставив прощальный букет,Ушёл с добровольцами юныйМой дед восемнадцати лет:«Я скоро, чтоб ждать не устала,Я скоро, я точно вернусь!».А Марьюшка долго шепталаИ с нею вся Матушка-РусьСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные.Склонили головы ромашки белые,Слезой умылися гвоздики красные.Букет, что оставил любимый,Поставила в Красном углу:«Мой милый! Путями любыми,Сквозь грозы, туманы и мглу,Сквозь чащи, завалы, болотаТы только, желанный, вернись!Не заперты дверь и ворота,Твердить буду целую жизньСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные».Завяли-высохли ромашки белые,И стали чёрными гвоздики красные.Июнь сорок пятого года,Москва. Белорусский вокзал.«Хорошая нынче погода» —Ей кто-то негромко сказал.«О, Господи! Ваня! А я-то…» —И хлынули слёзы ручьём.А Ваня глядит виновато.И были, кто знает, о чёмСлова желанные, слова несмелыеСлова заветные, слова прекрасные.Цвели улыбками ромашки белые,В слезах от радости гвоздики красные!

Старый ров

В той войной оставленном позаросшем рвуДля тебя, любимая, я цветов нарвуРазноцветных полевых: белых, жёлтых, голубых.Для Тебя, любимая, я цветов нарву.Здесь далёким летним днём шёл жестокий бой.Боя не было бы – нас не было б с Тобой.Это я теперь поюСыну баюшки-баю.Боя не было бы – нас не было б с Тобой.Я хочу, чтоб никогда наш любимый сынНе слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.Только скрипки сладкий звукДа дождя по крыше стук.Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.А ещё скажу, мой друг, жажду от душиУвидать, что младший внук стал совсем большим,Что красив он и здоров,Что запахан старый ров.Увидать, что младший внук стал совсем большим.В той войной оставленном позаросшем рвуДля тебя, любимая, я стихов нарвуПро часов старинных бой,Про детей, про нас с Тобой.Для Тебя, любимая, я стихов нарву…

Три танго

В большой довоенной квартире —Из окон Арбат и «Вахтангов» —Дом, кажется, тридцать четыре,Звучали любимые танго.Цветы на полях крепдешина,Пикейные белые брюки.За окнами шаркают шины.До плеч обнажённые руки.В углу – патефон, и пластинка поёт,Минутную близость дарует:«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует».В пропитанном кровью санбатеПолзком из горящего танка —Плечистый красавец с Арбата,Любивший и помнивший танго.Почти что девчонка, сестрица —Волшебные добрые руки —Танкиста – две шпалы в петлицах —У смерти взяла на поруки.Минутная близость, а время не ждётИ жизни для смерти ворует.«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует».Дождливый июнь в Загорянке.Читаю про Радду и Данко.Здесь дети крутивших баранку,Пилотов, водителей танков.Нарядные платья из ситца,Сандали, штаны из сатина.И те, кто успели родитьсяУ тех, кто шагал до Берлина,Танцуют. И та же пластинка поёт,А кто-то в саду озорует.«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует»…

Сосна Кавторанга

Прощальный луч весеннего закатаЗапутался в проснувшейся листве.Кто помнит ту землянку в три накатаНа хуторе заброшенном в Литве?Нахлынули волной воспоминанья,И их не заглушил морской прибой.Нахлынули волной воспоминаньяО том, как мы ушли в последний бой.Ушли, чтоб никогда не возвратиться,Чтоб жизнь сюда пришла за нами вслед,Чтоб наши имена и наши лицаЗабылись через пять десятков лет;Чтоб правнук ленинградца-кавторанга,Сражённого осколками в висок,Увидеть смог красавицу-Палангу,Где солнце, море, сосны и песокВ июльскую полуденную поруСтруят неповторимый аромат.А прадед гнал взашей фашистов свору,Пока его товарищ-автоматДо самого последнего патронаНе расстрелял в бою последний диск.Сосны, снарядом срезанная, кронаИздав истошный крик, а может, визг,Накрыла кавторанга жгучей хвоей,Навечно запечатала в песок.Другой снаряд летел, по-волчьи воя.А правнука звенящий голосокПод мерный мирный рокот волн прибояЛетел над полосой песчаных дюн:– А что всего важнее для ковбоя?А кто такая птица Гамаюн?

Наталья Окенчиц

Комната боевой славы

Двери открыл навстречуОтзвук далёких лет.В комнате славы вечнойЯркий зажёгся свет.Как же могло случиться?Столько померкло глаз!..Наших героев лицаМолча глядят на нас.Куников и Ходенко,Лётчики и врачи…Вот Мурадян, Шульженко…Сердце сильней стучит.Подвиг Новороссийска,Помощь Геленджика, —Будут с тобой, Россия,В памяти. На века…Мирно под небом синимЖизни текут года.Скажем тебе: «Спасибо,Славной страны, солдат!»

Батарея Зубкова

Наша память всей жизни основа.Уж давно завершились бои…Неспроста батарея ЗубковаДо сих пор на Пенае стоит.Здесь растёт можжевельник на склоне,В ареале святой тишины.Я к земле приложила ладониИ услышала голос войны.Это залпы тяжёлых орудий,И огня разрушительный шквал.Погибали за Родину люди.Кто-то близких в бою вспоминал…Был заслон для десанта морского.Был судам обеспечен конвой.Только не было места живогоНа земле, утомлённой войной.Знаю, – веру в победу не предалКомандир батареи – Зубков.Смерть нещадно ходила по следу,А победа ждала моряков.… Солнце мирно, по-щедрому греетКраснодарский живительный край.Показалось, – не спит батареяНа взволнованном мысе Пенай.

Теперь на том месте (между г. Геленджиком и г. Новороссийском), на той же позиции стоит та же батарея.

Мемориальный комплекс. Батарея-музей…

Ирэна Сергеева

Стараясь забыть печали

Эссе (фрагмент)

Память избирательна. Моя память хранит счастливые мгновенья, стараясь забыть печали, невзгоды, горе уродство и нищету нашего бытования. И всё же есть что-то горестное, что вспоминается… День похорон отца в Крыму стоит перед глазами. Год 1962. Никто не отпевал, конечно. Церкви в курортном городе Саки тогда не было. Друзья брата Игоря, армяне, организовали всё согласно своим обычаям. Спасибо им, что помогли.

По пыльной дороге иду за грузовиком с откинутыми бортами. Папа в открытом гробу. Дорога бесконечна. Мне не видно лицо, только голова. Ветерок играет каштановыми папиными волосами. Они слегка седоваты и достаточно густые.

Если бы не блокада, он, наверное, прожил бы ещё дольше, а так – шестьдесят пять, для блокадника – удивительно… Выжив, выехал по льду Ладожского озера после прорыва блокады и добрался к нам, эвакуированным, на Урал, еле живой. Мама не узнала в этом старике с палкой, похожем на смерть, мужа, которому было сорок шесть лет…

Любовь к нам – к жене и дочери – помогла ему выжить. Он слегка восстановил здоровье благодаря маминым вышивкам, которые она обменивала на молоко, сметану у местных жителей.

Съездив в Челябинск, папа нашел себе должность. До конца войны юрист по профессии Андрей Данилович Сергеев работал плановиком на эвакуированном из Москвы авиационном заводе № 132 в городе Симе. Нельзя сказать, что семья голодала, но выживала, выменяв все оставшиеся вещи на продукты. Одежда болталась на исхудавших телах мамы и папы. До смерти отец оставался очень худым…

Ветерок нежно перебирает папины волосы… Ничего вокруг я не замечаю… Потому ничего больше об этом чёрном дне августа не помню. Теперь, с годами, всё чаще вспоминаю отца, а накануне юбилея Победы – тем более. Есть среди моих реликвий кусочек серой обёрточной бумаги в половину ладони – календарь на 1943 год – на обороте его – стихотворение Константина Симонова «Жди меня». После папиной смерти я нашла календарь вложенным в его записную книжку. Он хранил листочек двадцать лет, словно святыню. Думаю, многим бойцам на фронте и блокадникам помогли выжить эти стихи.

Анатолий Антонов

Солдат

Во время блокады Ленинграда осенью 1942 года я служил в штабе артполка Стрелковой дивизии. Однажды утром, после просмотра почты, первый помощник начальника штаба полка (ПМШ) – капитан Лось – приказал мне немедленно вызвать к нему рядового Иванова Николая Петровича, служившего в одной из батарей полка.

Я позвонил на батарею, вскоре в штаб полка, размещавшийся в комнате первого этажа полуразрушенного здания Академии гражданского воздушного флота, вошёл пожилой солдат с лицом, заросшим щетиной. По дороге с батареи он попал под дождь.

Намокшие поля пилотки были отогнуты, с шинели на пол капала вода.

На ногах у солдата были старые кирзовые сапоги, облепленные грязью. Подошва одного из них была аккуратно подвязана к носку сапога телефонным кабелем. Выражение лица у солдата было встревоженное. Умные глаза настороженно поблескивали. Видно было: солдат, что называется, бывалый. Я ввёл его в кабинет первого ПМШ. В кабинете кроме капитана Лося находился… заместитель командира полка по политической части Федоров.