Борух Баклажанов. В поиске равновесия

Баклажанов часто обдумывал эти два ярчайших события не только в мире спорта, но и в мировой истории, и понимал, что бокс не только остановился – он катился назад. Неизвестно, как сложилась бы его история в 20-м веке, родись Рокки Марчиано чуть позже. Этот «качающийся маятник» был немногословен, но зато деловит. И головы летели. Из 49 боев в своей карьере он выиграл все, и лишь шестерым соперникам удалось покинуть ринг на своих ногах, так что вопрос о мировом пьедестале 20-го века, наверное, никогда не будет закрыт.

* * *

Ну, так вернемся на родину предков Рокки. Руководство римского лицея также сделало все возможное, чтобы визит советских школьников им понравился. Посещение музеев органично сочеталось с визитами в различные государственные учреждения. Ребят даже возили на центральный итальянский телеканал, где работал ведущим отец одной из учащихся лицея и где визиту советской группы был посвящен целый эфир. Было и посещение итальянского парламента. Школьникам рассказывали о политической системе Италии, о расстановке и балансе сил, в чем Борух тогда мало разбирался, но был безумно горд от того, что, как ему казалось, являлся частью чего-то важного.

Погода в тот день выдалась солнечной, даже жаркой. Уже выйдя из здания парламента, Баклажанов и Гантелли стали ждать остальных. Симоне закурил и задумался. Недалеко от входа в парламент Борух вдруг увидел припаркованный красивый спортивный автомобиль, который не видел даже в журналах.

– Что это за машина? – спросил Борух у Симоне.

– Это «Ламборджини Диаболо», – ответил тот, затянувшись.

– Дорогая, наверное? – не унимался Баклажанов, продолжая буравить машину глазами.

– Недешевая, – лениво ответил Симоне, выпустив очередной клуб дыма.

– Вот ты куришь, Гантелли, а не курил бы ты – смог бы такую же купить, – как-то академично сказал Борух Симоне, который думал о чем-то своем.

Тем временем из здания парламента вышел харизматичный брюнет. Это был невысокого роста мужчина с ослепительной улыбкой. Он не был красавцем, но обладал чем-то притягательным, чего Баклажанов тогда понять не мог. «Явно женщинам нравится», – подумал тогда Борух.

Брюнет подошел к ним.

– Привет, Симоне, – сказал он, протягивая тому руку, – как дела?

– Да вот, только экскурсия закончилась, автобус ждем, – ответил Гантелли, протянув руку в ответ.

– Кто это с тобой? – спросил мужчина, глядя на Боруха и, в свою очередь, протягивая руку ему.

– Я Борух Баклажанов! – сказал тот, ответив на рукопожатие.

Что-то было магнетически дьявольским в рукопожатии того брюнета, как и он сам. Он весь излучал артистизм, что невероятно манило и что Баклажанов часто вспоминал.

– Как дела, Борух? Понравилась экскурсия? – спросил он.

– На уровне, – ответил Баклажанов.

– Ну ладно, ребята, мне пора, – сказал брюнет и закурил.

Затем он подошел к той самой машине и, сев в нее, со зверским рыком скрылся за поворотом. Тут уже задумался Баклажанов и обдумывал это долгие годы спустя. Что было в том человеке такого, чего были лишены многие другие? Что это было? Это было «что-то», не поддающееся никакой логике и общепринятым законам, то, чего нельзя объяснить. Люди, обладающие этим магическим «что-то» и являются лидерами, способными двинуть локомотив вперед, и задача умных разглядеть этих «двинутых» и беречь их, ибо лишь они способны дать тот толчок и вывести все из статики в движение.

Баклажанов с Гантелли сели в подъехавший автобус, и экскурсия продолжилась. Они поехали дальше по улицам и проспектам. За 8 дней визита школьники успели побывать и в пригородах Рима, и во Флоренции. Была экскурсия и в Ватикан, но там уже Баклажанов никого не встретил.

Что касается условий жилищных, то Боруху выделили целый этаж дома с огромным балконом, куда он любил выходить, любуясь окрестностями и потягивая в ту пору неизвестный ему сладкий газированный прохладительный напиток, употребив его в итоге столько, что уже более никогда не употреблял. Да, и у него был личный санузел, разрешения посетить который он ни у кого не спрашивал. Он любил поваляться на диване в халате с видом османского падишаха, переключая телеканалы и часто смотря матчи итальянской серии «А» и ее финал 90-го года. Ему немного не хватило времени, чтобы посмотреть открытие и первые матчи чемпионата мира, ибо в это время он уже был на родине.

Пришло время отъезда и время подарков. Боже, что это были за подарки! Это был двухкассетный магнитофон с набором аудиозаписей, среди которых были и альбомы полюбившейся ему впоследствии группы “Dire Straits”. Подобный магнитофон в ту пору был только у председателя Ленинградского горисполкома. Одному учащемуся подарили даже некий видеомагнитофон, но он был, как шепнули позже Баклажанову, лишь у кого-то в Кремле. Вишней на торте были кроссовки известной заокеанской фирмы, которые по тем временам в тревожных ленинградских районах отпиливали вместе с ногами. Ходили слухи, что на подкупе такими кроссовками был взят с поличным один из сотрудников Внешней разведки, но правда это была или нет, Баклажанов выяснить не мог по понятным причинам.

Борух принимал подарки с достоинством, пытаясь не уронить лица советского школьника и изо всех сил давя в себе алчность, которая в тот момент так и лезла наружу. Апогеем этого аттракциона неслыханной щедрости с итальянской стороны явилась бейсбольная кепка. Баклажанов хранил ее долгие годы, надевая лишь куда-то по случаю. Эта кепка в дальнейшем была старше многих женщин, с которыми он встречался, но, надевая ее, он вновь переносился туда, в то интересное и наполненное событиями время. Она была для него как тот культовый тертый портфель для Жванецкого, полный его мыслей и рукописей, которыми он влюбил в себя не одно поколение. Та кепка сохраняла Боруху озорство юности и заставляла улыбаться. Надо сказать, что и у его отца был один предмет, с которым он почти никогда не расставался. Буквально пару слов о нем для истории.

Человек с дипломатом и «похороны» Грудича

«Дипломат» есть слово многозначное. По своей сути оно даже может поспорить с самим словом «слово», которое «может убить, может спасти, может полки за собой повести»[7]. Недаром слово «дипломат» произошло от более краткого слова «диплом», потому как чтобы быть дипломатом – надо иметь диплом – диплом официальный, а лучше диплом «по жизни», ибо официальным дипломом по жизни не всегда надаешь народу по сусалам. Ну а если носишь дипломат в руке – то тут уж ты просто туз.

Борис Борисович Баклажанов еще со студенческих лет ходил с дипломатом, и дипломов в нем разных мастей было в достатке. Иногда Боруху даже казалось, что отец с ним родился. Не исключено, что при рождении ему вручили дипломат в руки акушеры и сначала он носил его на лямках в школу в виде ранца, а уже потом взял в руку и продолжил твердую поступь. С ним Баклажанов-старший ходил на официальные встречи, неизменно ездил на курорты, где, даже находясь в панамке и плавках, редко с ним расставался. Скорее бы уж выпустил из рук «ядерный чемоданчик» морской офицер, который вечно следовал за Верховным главнокомандующим, чем Борис Борисович своего брата-дипломата. История вообще доказала, что таскать за кем-то чужие портфели и зонты было куда судьбоноснее, но отец сдуру упорно продолжал носить свои. В общем, на протяжении всей жизни дипломат проходил красной нитью по всей его судьбе.

Был у Баклажанова-старшего товарищ детства, с которым они приехали в Ленинград поступать в институт. Это был сухощавый тонкий человек с не менее тонким чувством юмора и широкой эрудицией. Он никогда не унывал и заражал всех вокруг своим фирменным задором и энергией. Борис Борисович тоже любил пошутить, только шутил он по-своему. Товарищ его был ему полным антиподом и по образу мысли, и по телосложению, и по тяге к «зеленому змию», а, как известно, антиподы притягиваются. Их институтская группа всегда была дружна, и все поддерживали теплые отношения даже многие годы спустя после окончания вуза. Годы шли, время брало свое, и люди начали «уходить». «Ушел» и их одногруппник Юрий Кудинов, о чем «Антиподу» сообщил по телефону один из сокурсников. Дело в том, что в тот конкретный момент «Антипод» вернулся с какого-то банкета, на котором, видимо, несколько не рассчитал силы и пребывал в состоянии человека, понимавшего в этой жизни абсолютно все и даже имевшего некоторые претензии на мировое господство. В группе у них было два Юрия. Вторым был Грудич. Учитывая состояние и приняв еще горячительного для закрепления банкетного эффекта, он не придал значения фамилии, сконцентрировавшись лишь на имени, и начал обзванивать одногруппников со словами:

– Грудич умер!

– Как? И Грудич тоже? – получал он один и тот же ответ на каждый свой звонок.

Через некоторое время в стане однокурсников возник конфуз, и все разом начали набирать Грудича. Тот, будучи человеком скромным и не привыкшим к излишнему к себе вниманию, несколько удивился такому интересу к своей персоне, а главное, тому, что он живой.

– Да как же, ребята? Мне нельзя, у меня трое детей и ипотека, – отвечал он всем, понимая, что был обречен на бессмертие.

Вершил «Антипод» людские судьбы и задолго до того, начиная еще со студенческой скамьи. Давным-давно они сидели втроем вместе с тем же Грудичем в комнате институтского общежития и по мере сил готовились к последней летней сессии. Настроение было крайне нерабочее – за окном стоял ленинградский зной, и шум пролетавших по проспекту троллейбусов абсолютно не давал сосредоточиться на конспектах. Неожиданно в дверь постучали, и вошел их товарищ из параллельной группы, живший этажом выше. Это был Тима Генделев. Он был офицерским сыном и, как водится, судьба помытарила его по разным городам и весям, в итоге приведя в Ленинград, где он и поступил в тот же институт. Парнем он был цельным и напористым и не чуждым авантюр.

– Парни, я побуду тут с вами недолго, к соседу родня приехала – в комнате сидят все друг на друге, – сказал он, присев на угол скрипучей общажной койки.

Тимофей сидел, задумавшись, и, чувствовалось, что был чем-то не на шутку озадачен.

– Сдается мне, Тима, что-то тебя гнетет. Расскажи, может, чего и придумаем! – сказал Грудич, внимательно изучавший его все это время.

– В двух словах или как?

– Ну, у тебя есть два варианта: либо все расскажи, либо все в подробностях, – подключился «Антипод», явно учуяв интригу.

– Мда, вариантов вы мне немного намерили. Tertium non datur[8], – отшутился Генделев.

– «Наливай», мы не торопимся! – сказал Грудич.

– Да нравится мне девчонка одна, – начал Тима, – курсом младше учится. Не знаю, как познакомиться, а она и без того вниманием не обделена. Чувствую, если сейчас институт закончу, – потеряю ее.

– Ну, тут расклад простой, – сказал «Антипод», – надо на второй год остаться. Все элементарно!

– Книжки тебе по целеполаганию писать надо, стратег! – саркастично парировал Генделев. – Что на второй год остаться надо – и лосю понятно, но как это сделать?

В комнате повисла пауза. Начался мозговой штурм. Каждый из членов квартета пытался явить свету свой вариант, сидя в испарине и в без того душной комнате.

– А давай, тебе руку сломаем, – вдруг неожиданно включился юный Боря, резко подняв глаза на Генделева и махнув пышными кудрями. – А что, возьмешь «академку», а на следующий год с барышней в одной группе окажешься, а там уж сам банкуй – все в твоих руках.

Все переглянулись, несколько оторопев от нахрапа решения.

– Легко тебе говорить, – сказал Тима, – кости не твои!

– Ну и жена будущая, знаешь ли, не моя тоже! – резюмировал Баклажанов тоном, не оставлявшим вариантов.

– Надо плацдарм организовать и анестезию, – подключился «Антипод», поставив прикроватную тумбочку в центр комнаты и, достав оттуда початую бутылку «Пшеничной», налил Генделеву полстакана.

Тима был уже и сам не рад, что зашел, но отступать было поздно, а уронить себя в глазах заговорщиков и вовсе недопустимо. Он поднял стакан и, пробурчав себе под нос какой-то самотост, выпил в три глотка.

– Теплая, зараза! – сказал он через некоторое время по прибытию эффекта.

– Извини, не подготовились! – бросил Баклажанов.

Затем усилием воли покорившись судьбе, Генделев с понятной неохотой присел, положив руку на тумбочку.

– Тимофей, ты вроде серьезный человек, – академично начал Грудич, поправив на носу очки, – без пяти минут технический вуз закончил, а ума как у гуманитария. Правую руку клади! – уже несколько распаляясь, прикрикнул он на Генделева, положившего на тумбочку левую руку.

– Спасибо, Юра. Извини, не сообразил – видать, развезло с полстакана, – с благодарностью сказал Генделев, поняв, что после левой пришлось бы ломать и правую.

– Чем бить будем? – спросил «Антипод».

– Давайте доской чертежной приложим, – предложил Баклажанов, глянув на доску Грудича, которую тот перед сессией приволок из института.

– Доска казенная, мне ее возвращать – а проблемы мне не нужны! – ультимативно заявил Юра.

– Мелочный ты, Грудич, но продуманный – видать, проживешь долго! – хмыкнул «Антипод».

Весь квартет опять замолчал, размышляя над орудием операции. Внезапно в коридоре послышались шаги и смех шумной студенческой компании, на что трое отвлеклись. Не отвлекся лишь «Антипод». Он схватил полный конспектов дипломат Баклажанова и со всей дури опустил его на руку Генделева.

Через пару минут мат утих.

– На совесть сделано! – сказал «Антипод» то ли про результат содеянного, то ли про качество индийского дипломата.

– Так, ну что, – начал Баклажанов, хлопнув себя по коленкам и резко встав со стула, – полагаю, планы на сегодня несколько меняются. Вроде в чебуречную собирались, а надо в «травму» ехать – результаты проделанной работы предъявить и бумажки нарисовать нужные!

– Да уж, тем более коллега теперь чебуреки только с одной руки употреблять сможет, – шкодно заметил «Антипод», глянув на Генделева, который общую бодрость духа разделял едва ли.

– Могли бы вообще его с рук кормить, кабы обе сломали! – бросил Грудич с легким флером, как бы невзначай обозначив себя.

– Низкий поклон хоть на том! – буркнул Тима, начав постепенно приходить в себя.

Так оно все и получилось. Генделев остался на второй год, попав в группу к той барышне, а через пару лет они сыграли свадьбу в той самой чебуречной, где он уже ел с обеих рук. А все баклажановский дипломат.

У каждого в жизни были, есть или обязательно будут события, которые покажутся важными и с которыми будут связаны какие-то мысли, воспоминания и вещи. У каждого они будут свои. Это могут быть предметы гардероба, монеты или элементы быта.

– Сколько стоят они? – спросите вы.

– Они бесценны!

Мы обретаем их на разных этапах жизненного пути, и они что-то в себе хранят, наполняя нас этим. Это вещи-маяки, на которые мы оглядываемся назад, обладаем сейчас или высматриваем в будущем. Мы – часть этих вещей, и они определяют многое, а бывает, и судьбы людские вершат.

* * *

Уже приехав обратно в Союз, жизнь Баклажанова пошла дальше своим чередом. Занятия в школе сменялись встречами с друзьями, новыми знакомствами и событиями. Как-то в одно из воскресений, идя по улице со своим товарищем, Борух встретил их школьную учительницу русского языка. Душевной организации она была хрупкой, одевалась элегантно и носила кольца с огромными камнями причудливой формы, которые так обожают изъеденные молью театралши. Она безумно любила поэзию и всегда держала у кровати томик Анны Ахматовой. По собственному признанию, перед сном она читала стихи и иначе заснуть не могла, посему, скорее всего, по две смены в забое никогда не стояла.

– Здравствуйте, ребята! – сказала Рина Менделевна Корец, видимо, направляясь куда-то в магазин.

– День добрый, Рина Менделевна! – ответили они в голос.

– Завтра же какая-то контрольная работа по русскому языку планируется, – начал его товарищ, – что это будет: диктант, сочинение или изложение?

Рина Менделевна на миг задумалась, словно пытаясь подобрать название предстоящей работе.

– Хммм, скорее это будет маленький литературный этюд! – наконец ответила она.

– Рина Менделевна не Корец – Рина Менделевна курит! – хмыкнул тогда товарищ Боруха, когда они уже попрощались с ней.

Курила ли Рина Менделевна, было известно ей одной, но понедельник настал.

– Всем доброе утро, – сказала она, начиная первый урок, – сегодня у нас сочинение по произведению Владимира Тендрякова «Пара гнедых», я бы даже сказала, легкий литературный этюд, – добавила она, с улыбкой взглянув на Баклажанова.

В то время на волне «Перестройки» быстро набирали популярность писатели, имевшие свое видение на проблемы коллективизации и развитие села, и Тендряков был как раз одним из них.

Этюд давался Боруху тяжело, и легким, как обнадеживала Корец, ни разу не казался. Писал он всегда грамотно, но на тот момент не обладал необходимым стилем и пониманием схемы и структуры, на базе которых должна строиться работа. Он пыхтел, в жутких муках являя свету предложение за предложением, словно заемщик, отдающий деньги кредитору, и даже в мыслях моля о помощи самого Тендрякова, но автор был непреклонен.

Уже потом в выпускном классе школы, когда Баклажанов планировал поступать на филологический факультет, он как-то поделился с Корец своими планами.

– Вы не поступите, Баклажанов, – ультимативно сказала ему Рина Менделевна, – Вы даже ту работу по Тендрякову смогли написать лишь на три балла.

Борух посмотрел на нее и промолчал.

Решение поступать на филфак было довольно логичным. Оно было принято методом исключения, ибо в технических дисциплинах Баклажанов был, мягко говоря, не силен. Конец 80-х немного приоткрыл страну, и знание языков, как казалось Баклажановым, могло быть перспективным, но такими стратегами были далеко не они одни. Конкурс на поступление в языковые вузы был огромен, и надо было «подтянуть» знания дисциплин, необходимых для вступительных экзаменов. Аль Монахов, вот о ком вспомнил в тот момент Баклажанов, и они встретились вновь.

Алик Васильевич на тот момент преподавал на кафедре и параллельно работал над диссертацией, будучи без пяти минут Доктором Филологии. Человеком он всегда был очень увлеченным, легких путей по жизни никогда не искал, что несколько роднило его с Баклажановым-старшим, и для докторской выбрал тему «Понимание души русского человека через его язык на примере Красносельского района города». В то время он активно нарабатывал материал, постоянно толкаясь у регистратур поликлиник и в паспортных столах, а также беседуя с грузчиками универсамов, но понимание давалось с трудом. Тогда он решил расширить границы изысканий и поработать с молодежью, ибо она всегда являлась тем оазисом современной речи, необходимым для полноты картины. Звонок Баклажанова тогда был как раз кстати, и ранней весной 91-го года они снова пересеклись на судьбоносном для каждого из них этапе пути.

Борух написал порядка 30-и сочинений по всем мыслимым темам на базе классиков русской литературы. Впоследствии он передавал их знакомым, и с этой пачкой поступали в вузы уже они. Монахов был беспощаден, но поэтапно придавал тот стиль, которым Борух до того не обладал. Это было сродни строительству дома, начиная с фундамента и далее этаж за этажом, те верандные рамы и преодоление, необходимое для прогресса, но Баклажанов писал и ходил на занятия с еще большей решимостью, пританцовывая вновь.

– Алик Васильевич, можно один вопрос? – спросил как-то он у Монахова во время одного из занятий.

– Излагайте, Борух! – ответил тот, отложив в сторону томик Флоренского.

– Вы же сейчас работаете на кафедре и знаете многих, может быть, Вы окажете мне протекцию? – начал Баклажанов издалека.

– Скажите, Баклажанов, а зачем я учился? Может быть, я и могу как-то посодействовать Вам, но тем самым умножу себя на ноль, – отрезал Монахов. – А пока поработайте вот над этим абзацем, – добавил он, ткнув пальцем в очередное сочинение, над которым они корпели.

Затем он опять открыл Флоренского и унесся в ту, ведомую лишь ему, нирвану.

Спустя годы Борух часто оглядывался назад, вспоминая те времена. Это был этап пути, который они прошли вместе в одной лодке, как гребец и загребной, будучи единым экипажем. Баклажанов учился, а Монахов учил, и каждый отдавал всего себя, чтобы в итоге где-то появился этот литературный этюд.

Часть вторая. Юность Боруха

Стык времен

Планируя поступление в языковой вуз, Баклажанов решил подать документы в два места. Первым делом он решил попытать счастье в ЛГПИ им. Герцена. Сдав там первый экзамен по английскому языку на «отлично» (а после «английской» школы это не составляло большого труда), через пару дней он отправился на сдачу устной литературы. Вытянув билет по поэме Твардовского «Василий Теркин», ему сразу показалось, что шансов у него маловато, потому как поэму эту он читал в средних классах школы и мало что помнил. Он вдруг начал по памяти ее пересказывать, но экзаменатор резко оборвал его:

– Мы тут все в курсе содержания поэмы, молодой человек! Подтверждайте свой ответ цитатами, пожалуйста.

– Прибыли! – подумал тогда Баклажанов, но решил не сдаваться. – Видите ли, какое дело, я читал эту поэму давно и помню единственную цитату.

– А именно? – спросил один из экзаменаторов, подняв на него глаза и поправив массивные очки.

– «Переправа, переправа. Берег левый, берег правый», – собравшись с духом, быстро выпалил Борух, дабы берега не попутать.

– Мы, конечно, понимаем, Баклажанов, что наш вуз испытывает нехватку молодых людей, но на этом можете считать, что поступление Вы завершили, – резюмировал экзаменатор, как-то торжественно отдав Боруху документы.

Покидал тогда Баклажанов аудиторию с тем же позором, с которым в свое время Остап Бендер покинул аукционный дом. «Олух ты, олух, Баклажанов Борух», – бубнил он себе под нос по пути к метро, машинально подбирая ногу с прохожими и представляя себя уже в солдатском строю. В мыслях он уже был на вступительных экзаменах в ЛГУ, первым из которых было сочинение. Вечером перед экзаменом он позвонил Аль Монахову.

– Баклажанов, помните все, чему я учил Вас. Я сделал все, что мог! – сказал он в трубку.

Потом он немного помолчал и добавил:

– Удачи тебе!

Утро перед экзаменом выдалось солнечным. Выйдя из метро, Борух подмигнул женщине, торговавшей семечками, и она подмигнула ему в ответ. «Уже не показалось», – подумал Баклажанов и направился на юридический факультет, где по расписанию должен был состояться первый экзамен. Одет он был в белую рубашку, подчеркивавшую серьезность момента, а джинсы, купленные в Италии на остатки лир, чуть смягчали образ, придавая какой-то лоск. Те самые кроссовки заокеанской фирмы ставили жирную финальную точку в его гардеробе. «Юридический факультет» – было написано на массивной табличке входной двери. Баклажанов открыл дверь и вошел.

Борух пришел чуть раньше назначенного времени, но в коридорах уже было полно абитуриентов, которые общались друг с другом, пытаясь как-то подавить в себе мандраж перед неизвестностью. Через некоторое время из экзаменационного зала вышел преподаватель и пригласил всех внутрь. «Выше нос!» – подумал Баклажанов и проследовал вместе со всеми.

Когда на доске написали 3 темы для сочинения, Борух понял, что вся работа с Монаховым шла псу под хвост. Первой темой была «Жизненная деградация Ионыча» по Чехову. Это был, пожалуй, единственный автор, которому они не уделили должного внимания, да и само произведение Баклажанов помнил смутно, как и Бендер восстание на броненосце «Очаков». Затем Борух начал пристально всматриваться в лица абитуриентов, пытаясь представить, найдутся ли отчаянные, которые выберут тему «Маяковский о загранице», которая была второй, но не увидел ни одного. Оставалась третья тема «Почему поднятая целина не дала урожая» по произведениям современных советских писателей, а это означало, что сам Шолохов был исключен.

Баклажанов сидел в полном безмыслии, а время неумолимо шло. Он то смотрел в окно, то внимательно изучал надписи на парте, из которых также можно было сваять сочинения, но уже на иные темы. Многие абитуриенты вставали и уходили, большинство же, как показалось Боруху, выбрали Чехова и начали писать.

«А почему бы не Тендряков и его «Пара гнедых», – подумал тогда Баклажанов о третьей теме, вспомнив тот посредственно написанный в школе этюд. Вооружившись всем, чему учил его Монахов, Борух начал переделывать то школьное сочинение на новый лад в стиле, привитом ему сенсеем. Это было трудно, но дело шло. Он мучительно вспоминал само произведение и конкретные цитаты, придавая всему новую жизнь. Под конец экзамена Борух еле успел переписать все на чистовик и сдал работу. «А ведь может получиться неплохо», – подумал он, уже выйдя из здания факультета, и, улыбнувшись, направился обратно к метро.

Придя домой, Баклажанов позвонил Монахову и рассказал все подробно.