Братья Карамазовы. Продолжерсия

Нет! Лучше гибель без возврата,

Чем мир постыдный с тьмой и злом,

Чем самому на гибель брата

Смотреть с злорадным торжеством.

Нет! Лучше в темную могилу

Унесть безвременно с собой

И сердца пыл, и духа силу,

И грез безумных, страстных рой.

Чем все тупея и жирея,

Влачить бессмысленно свой век,

С смиреньем ложным фарисея

Твердя: «Бессилен человек».

Чем променять на сон отрадный

И честный труд, и честный бой

И незаметно в тине смрадной,

В грязи увязнуть с головой!

Да, Лиза, прости мне эту откровенность. Но перед смертью уже не лгут. Я постепенно утратил доверие к тебе. Как я завидовал Красоткину, глядя на его Ниночку! Как я мучительно ему завидовал! Он ведь ничего не скрывал от нее, она стала ему и другом, и соратником, и это помимо, что была настоящей женой… Прости, Лиза. Может быть, я и ошибался. Может, надо было тебе сразу сказать о своих сомнениях в семье и в тебе. Может быть, но уже ничего не изменить. Лиза, знаешь, какая мысль мне сейчас пришла в голову: я ведь не стал открывать своего революционного пути пред тобой и потому, что жалел тебя. Боялся, что ты не выдержишь всего, – всей этой грязи и крови, причем, крови неизбежной и многой… Целых рек крови – и своих соратников и своих врагов. Не выдержишь, ты же ведь такая хрупкая в душе… Ты ж ведь только на словах распинаешь детей под ананасовые компоты или режешь их на кусочки – это только за тем, чтобы скрыть свою слабость и хрупкость. Только поэтому, что боишься показать ее. Да, ты всегда боялась, что я увижу твою слабость. И вся история с Лизкой… Да, с этой тварью, попавшей опять по моей глупости в наш дом… Я эту Лизку… Нет, стоп, не буду о ней. Еще мараться и здесь…

Ведь я знаю, что ты ждешь от меня и другого объяснения, как же я стал на этот путь. Как из бывшего монастырского послушника родился этот «кровавый» революционер, готовый убивать и других, и себя. Знаю, ждешь… Поэтому и приступаю. Тут на самом деле главное.

О, многое, многое тут сошлось в одной точке. Многое!..

Брат Иван в тот роковой день накануне убийства отца сказал, что он не Бога, а мир его не принимает. Я ведь не до конца осмыслил эти слова, но они как яд, как кислота, как щелочь… (ох, прости, не могу о щелочи…) вошли в мою душу и стали разъедать ее. Проходит день, и умирает мой драгоценный батюшка (нет, не отец, ты же знаешь, о ком я), мой кумир, да-да – не побоюсь этого слова, ибо для молодой души моей тогда по-другому и быть не могло. И что же? Какой позор вместо так ожидаемой мною славы! Этот жуткий запах… Да, мерзкая вонь разложения, поразившая того, кого я считал святым. Перевернулось что-то в моей душе после этого, просто перевернулось. Недаром я рыдал в эту ночь на земле и лобызал ее – как я тебе рассказывал. Я просто чувствовал тогда, что небо уходит от меня, а мне остается земля – да-да, эта самая земля с живыми людьми, ее населяющими, только страдающими, подавленными и угнетенными. Земля, без какого-либо неба и без какого-либо Бога. А потом вскоре, знаешь, как я хохотал однажды, когда пришел на могилку… На уже две могилы рядом – Зосимы и отца моего… Хохотал от этого невозможно соседства, от этой новой чудовищной несправедливости… Сначала рыдал, а потом хохотал – это и была окончательная точка моей веры. Это была ее окончательная смерть. Батюшка по этому поводу сказал бы – да он и вправду сказал в своих «Мыслях для себя» – что Бог умер… Да, Бог как бы умер для меня. С его точки зрения это было правильно – он по-другому, с его верой, и не мог бы сказать. Но у меня уже веры не было. Точнее была внешне, но в душе, уже все сокрушилось, хотя я еще долго играл роль верующего перед самим собой. Я же и верил-то изначально не в Бога, а в человека. Верил, как верят дети в своих родителей до тех пор, пока, случайно к ним не забежав, не увидят у них какую-нибудь мерзость. Так и я – увидел эту мерзость… И спала пелена с глаз, и познал я истину. А истина – эта сокрушенная и все сметающая на своем пути открывшаяся мне истина – была очень проста: нет никакого Бога. Иван, бедняжка, прошел здесь только половину пути, да и застрял на этой половине. Есть ли Бог или нет, он не знает, даже допускает, что, может быть и есть, но мира его он все-таки не принимает, ибо слишком жесток этот мир. Тот мир, в котором за грехи взрослых страдают и умирают дети, мир, в котором рекой льются их святые слезки. Но ведь здесь не может быть никакого компромисса. Нельзя сказать А не признав Б, или наоборот, а у Ивана это как раз и произошло. Бог есть, но мир его плохой. Нет: все проще и страшнее: мир плохой, а значит, нет никакого Бога. Разумеется, скажут, что это, дескать, люди виноваты, что мир плохой, и что в нем плачут детки кровавыми слезками… Только чушь это все. Разве обычная мать позволила бы своему ребенку плакать такими слезами и не вмешалась бы и не помогла бы ему? А Бог позволяет. Значит: или он сам жесток и циничен как дьявол – или, да все гораздо проще! – это просто людская выдумка. Нет никакого Бога – все!.. И коврик в эту же тему. Я тебе рассказывал о нем… Или, подожди, это я Ивану, а не тебе рассказывал. В общем, в двух словах: дежурил я как-то ночью в храме с паломниками. Так вот: из алтаря вышел монах и вырвал алтарный коврик (даже грязный – еще и не выбитый от пыли!) из-под матери с детками, которая на нем устраивала своих детей на ночлег, чтобы тем не лежать на каменном полу. Дескать, не полагается так обращаться со «святыми предметами». Так, кажется, и сказал. Господи, как я его не задушил тогда – там же, на месте!?.. Настоящие «святые предметы» – невинные детки – остались корчиться на холодном полу, а этот урод унес коврик обратно в алтарь. Тут опять в одну и ту же точку – и по той же теме. Все сошлось – мерзость с неба и мерзость с земли. Мерзостная вонь от человека, который должен быть святым… Если бы был Бог – разве он позволил бы так издеваться над своим лучшим сыном. Лучшим из лучших!.. И мерзость на земле – это мерзкий монах (кстати, никогда больше не видел его – как испарился!) – издевающийся над детьми. Я не мог больше верить в такого Бога, Лиза. Не мог. И никогда больше не поверю, ибо с тех пор видел столько мерзостей – и с неба и с земли, что и счет им уже перестал вести, ибо мне уже было все ясно. Нет никакого Бога. Религия – это мерзость, Лиза, которая и замешивает все людские и небесные мерзости в одном тесте. Просто смешивает и квасит. Закваска лжи о существовании Бога кладется в тесто человеческого страха перед этим вымышленным же людьми его существованием. В этом суть религии, и она не может не быть мерзостью после этого, ибо в ее фундаменте две главные человеческие гнусности – ложь и трусость.

Что же дальше, Лиза, что же дальше?.. А дальше – оставалось только найти ту область человеческого бытия и тех людей, которые свободны от этих гнусностей и общей религиозной мерзости… Но подожди, ты спросишь, изменилось ли после этого моего духовного переворота мое отношение к отцу Зосиме. Ведь для меня он был, как свет в окошке… Ты, знаешь, это парадоксально – и да, и нет. Это трудно объяснить, но это так. То, что он был искренним верующим – это безусловно. Значит, верил в ложь? Да, Лиза, именно так – верил в ложь, но был искренним в своей вере. Точно не из тех, кто и тогда и сейчас изображают из себя верующих, а по сути хуже многих неверующих. При этом некоторые из них даже постриглись в монахи, но при этом плевали на веру, грабят темный народ, жируют и набивают себе карманы. Ты только посмотри, во что превратился наш монастырь!.. Торговую лавку монахов и коммерческое предприятие Зиновия… Но я отвлекся. О батюшке… Лиза, ведь он же знал, что со мною будет, когда отправлял меня в мир, когда благословлял жениться на тебе… Он все знал, он действительно был святым… Только не христианским, а человеческим… Прочитай его «Мысли для себя» – я оставляю их тебе. Я их от тебя скрывал, прости и за это… Но теперь оставляю как часть своего завещания… Он все знал, и все равно благословил… Как это можно объяснить? Я не могу. Ты только представь: он знал, что я потеряю веру, что стану революционером, но все равно благословил меня на этот путь!!!.. Знаешь, у меня все-таки есть одно объяснение. Видимо, в глубине души у него была эта «мысль», которую он даже не доверил своим «Мыслям для себя». Он не мог ее записать, чтобы не выпасть из образа христианина. Знаешь, что это за мысль? Что на самом деле – все это не важно! Да-да, вера-атеизм, все это не важно на самом деле. Важен опыт жизни с людьми, важно умение сострадать им и бороться за их счастье – вот что на самом деле самое главное! Вот почему он меня и отправил в мир, к людям, зная, что я стану атеистом и веру эту самую проклятущую потеряю. Он все-таки чувствовал, не признаваясь себе самому, эту «мерзостную подкладку» религии. Да-да, Лиза – не мог не чувствовать, ибо она как раз и призывает смириться с кровавыми слезками младенцев, с этой гнусной ложью – что им, дескать, на небе воздастся. Он, всею душой сострадающий людям, не мог этого не чувствовать, не мог… Понимаешь, он сам решил молчать и остаться со всеми молчащими – со всеми своими молчащими монахами, покрытыми своим ложным смирением, хотя и чувствовал – не мог не чувствовать! – ложь этого молчания и мерзость этого бессильного овечьего терпения…

Противно мне их жалкое молчанье…

Надев терновые венцы,

Безропотно несут свои страданья

Во все века, во все концы!

Сложив свои изношенные крылья,

Зовут к терпенью и любви,

Когда кругом бесправье и бессилье

И тонет целый мир в крови.

Вериги им – что латы для героя…

Гордясь рубцами от бичей,

Все отдадут они без боя,

Не обнажив своих мечей.

Нет! для меня сраженный и разбитый,

Но не сдающийся боец

Понятнее породы знаменитой –

Благонамеренных овец!

Но себя вывести из этой религиозной мерзости, из этого молчаливого предательства он уже тоже не мог, – а вот мне решил помочь, вырвав из мерзкого монастырского болота и отправив на борьбу к людям.

Теперь о людях. Я уже писал, что оставалось мне только найти тех, кто свободны от лжи и трусости. Те, кто откинули все религиозные мерзости и пошли жертвовать собой во имя народа, пошли проливать свою кровь ради него… И я их нашел. Точнее, они сами нашли меня. И первым из них стал… Нет, не кто-то из революционеров Ты не поверишь –Илюшечка. Да – Илюша Снегирев. Он первый показал, как надо бороться с угнетением и несправедливостью. Да – вот так, камнями, ножом, зубами – до крови, до конца… До настоящего конца, то есть до смерти. Удивительно! Удивительно!.. Он сразу вошел в мою душу, но я не сразу осознал его значение для меня и его подлинное величие. Они как бы стали для меня путеводителями – Зосима и Илюшечка. И ведь, что поразительно, умерли почти в одно и то же время. Они научили меня – и оставили меня дальше с тем, чему уже научили. И батюшка Зосима словно специально отправил меня в мир, где я должен был увидеть смерть Илюшечки, чтобы научиться у него тому, чего мне на хватало. Умению бороться до смерти. Бороться за правое дело, за справедливость, за униженных и оскорбленных. Дальше было проще. Дальше оставалось… Нет, подожди, ты помнишь камень Илюшечки – я тебе его показывал? Сходи как-нибудь к нему еще раз. Илюша нам словно ответил, как бы благословил из него, когда мы последний раз собрались около. Камень сдвинулся… Да, Лиза, камни подвигнулись, чтобы призвать нас на наше последнее дело…

Но я чуть забежал вперед. Так я и стал революционером, Лиза. И не я один. Благо, и в нашем городе есть благородные люди, и они будут и дальше множиться. Я не могу тебе рассказывать подробности и называть их поименно. Но ты скоро нас всех узнаешь, узнаешь по списку тех, кто погибнут. А те, кто не погибнут, сами придут к тебе и помогут пережить время после моей гибели… Кстати, о гибели и смерти. Трудно мне было переступить последний шаг – научиться проливать человеческую кровь. Вернее, не научиться – этому не учатся, этому научиться невозможно… Как сказать? Допустить в теории пролитие крови через убийство других людей и совершить это на практике. Вот так. Я ведь всегда вслед за батюшкой считал себя «человеколюбцем». Ракитин удивился, когда увидел, что я убивать его пришел… Фу, не хочу о Ракитине… Мне ведь всегда и комара убить было трудно. Но люди не комары… Да, Лиза, люди – не комары, а гораздо более страшные твари, твари, многие из которых достойны не просто смерти… Точнее, не простой смерти достойны, а смерти ужасной, страшной, нечеловеческой. Тут, Лиза, для меня стала переломной гибель Карташова Володи, одного из «моих мальчиков», как я их называл, и вся последующая жуткая история их семьи. Именно тогда я научился ненавидеть. Ненавидеть до крови, ненавидеть до смерти, ненавидеть до желания резать на кусочки – постепенно, упиваясь мучениями и страданиями жертвы. Да, как и ты… Всех этих Курсуловых, имя которым легион, этих хозяев жизни, этих «старших братьев», которые терзают и пьют кровь как пауки у всех, кого смогут подмять под себя. Лиза, я видел Карташову Ольгу, видел во что она превратилась из-за этих кровососов в человеческом образе… И она тоже подлила огня в мое жгучее желание растерзать как можно больше этих кровососов. Растерзать их своей смертью, утащить их за собой в ту пустоту, где от них ничего не останется. Всех – во главе с их царем… Ты сказала, когда мы расставались: «умрем за царя». Ошиблась, думала… Не знаю, впрочем, о чем ты думала, то попала в точку. Да – осталось умереть с царем и за царя. То есть свои смерти принести за его смерть. Тут «за» становится «из-за». Это уже последний шаг, который и не я один решил, а все мы решили. Шаг действительно последний для нас и первый для тех, кто придет на наше место. Ибо всех кровососов, как ни старайся их убить, все равно не убьешь – слишком их много. Зато можно убить главного Кровососа и Убийцу и его смертью поразить всех остальных. Это как выстрел в голову или в сердце, убивает все тело… И батюшка мой об этом писал. Пока никому это не удалось – но попытки не пропали даром. Теперь наш черед.., теперь и мой личный черед идти на смерть и отдать свою жизнь за жизнь главного убийцы.

Прощай, Лиза! Прости меня за все. А все, что ты не сможешь простить или я сам себе не смогу простить, – я смою своею кровью.

Прощай…»

Написав заключительные строки, Алеша вдруг с кривой улыбкой, как судорогой перетянувшей его лицо, прошелся по последнему бумажному листку тем самым «смердяковским» пресс-папье. Мысли в этот момент в его голове были неотчетливые, пробивались какие-то отрывки, типа «смешение», «смешать нужно кровь», «как тогда, так и сейчас будет», даже какая-то «смердяковская смекалка», но все действительно было смурно, неотчетливо и почти бессознательно. Алеша вытащил из стола кожаную тетрадку с «Мыслями для себя» и все написанные листки своего письма к Lise положил сверху. Потом, если смотреть внешне, глубоко задумавшись (а на самом деле просто в каком-то бессознательном «глухом» оцепенении), уставился на уже догорающий огарок оплывшей неровными потеками свечи.

Вывел его из этого бессознательного состояния очередной протяжный вой Шьена и следом возня и кряхтение поднимающейся в своей комнатке Марфы Игнатьевны, так хорошо слышимые в полной тишине глубокой ночи. Алеша ощутил в душе мгновенную волну удушающего страха. «Она не должна меня видеть», – пронеслось в его мозгу, причем, он бы и сам не дал себе отчета, почему не должна. Это было что-то иррациональное. Любой контакт с людьми, тем более с близкими людьми, Алеша чувствовал, не только мог сбить его «убийственный настрой», но даже свести с ума. Это было что-то исступленное. Алеша мгновенно дунул на свечу, а следом со страшно бьющимся сердцем, осторожно открыл окно и вылез наружу. Закрыть его обратно он побоялся – почти наверняка это не получится без шума, как и уходить куда-то от окна тоже, и он просто замер под одной из раскрытых фрамуг. «Как Митя», – промелькнуло у него в голове, и дальнейшие мысли и действия неожиданно стали накладываться на эту мысль как разноцветные круги на спицу юлы. Марфа Игнатьевна сначала, было, вышла на порог, окликнула Шьена, затем, видимо, удовлетворившись его реакцией, вошла обратно в дом. И хотя – это Алеша хорошо помнил, что он закрыл за собой дверь, когда входил в свой кабинет – почему-то направилась к кабинету и приоткрыла дверь. Алеше, стоящему за окном было это хорошо слышно. «Открыла, – подумал он, – сейчас войдет и все увидит». Что увидит, он не успел подумать, как услышал Марфу Игнатьевну:

– Батюшки-светы, окно-то что открыто?!..

Дальше у Алеши наступил какой-то непонятный момент «отчаянного ясновидения». Он не мог видеть, стоя за окном, что в полной темноте происходило в его комнате, но в то же время как бы и видел. Более того – даже чувствовал, несмотря на все свое волнение и страх, то что чувствует сама Марфа Игнатьевна. Вот она нерешительно направилась к окну, и, когда уже было хотела закрыть его, заметила гаснущий фитилек задутой Алешей свечки. Это была предательская оплошность. Не потушенный полностью, а только задутый фитиль, продолжал тлеть тончайшей струйкой дыма вплоть до прибытия Марфы Игнатьевны и потух в тот самый момент, когда та взглянула на него. Алеша в этот миг почувствовал, какую-то невероятную тяжесть в душе – словно в нее влили несколько килограммов свинца. И при этом странное раздвоение сознание. Когда он созерцал каким-то непонятным образом действия Марфы Игнатьевны, и в то же самое время видел перед собой разросшийся куст калины, рядом с которым стоял, и чьи ветки с красными ягодами едва ли не касались его лица. «Красные же, как вновь», – вдруг промелькнуло в его мозгу. «Как вновь», – мелькнуло еще раз. Алеша ощущал неправильность этой мысли, но она почему-то не давалась его осознанию. И правда, вместо «как кровь» упорно почему-то толкалось в мозгу «как вновь», и Алеша, словно бы это могло ему помочь в преодолении этого странного мысленного сбоя, протянул руку, сорвал несколько ягод и положил себе в рот. Они оказались еще сильно недозрелыми и горькими, и Алеша едва не хмыкнул по этому поводу, силой заставив себя проглотить недожеванные ягоды.

– Батюшки, – опять донеслось до замеревшего Алеши. – Да неужто Алексей Федорович?..

Дальше несколько секунд полного молчания и неподвижности. Алеша всей кожей ощущал нерешительность и страх Марфы Игнатьевны. Но вот она чуть отклонилась назад к его столу и пощупала пальцем еще неостывший воск, наплывший под свечой. Сомнений быть больше не могло – кто-то только что был в кабинете. Марфа Игнатьевна вновь потянулась к окну и слегка высунувшись (но трясясь от страха и совсем недалеко) зашептала в кромешную темноту ночи:

– Алексей Федорыч, ты что ли – чай? А?.. Алексей Федорыч!?..

В эти секунды Алеша пережил что-то невообразимое. На него одновременно нахлынули самые разнородные чувства, которые буквально рвали его на части. Тут был и ужасающий своей непонятностью страх, и в то же время радость какого-то последнего отчаяния. Ему захотелось засмеяться в голос или заорать так, чтобы от ужаса его крика умерла не только Марфа Игнатьевна, но и все в округе, да и он сам. В то же время он явственно в себе ощутил непреодолимое желание убить Марфу Игнатьевну, да – задушить ее тут же. Вот сейчас – схватить ее на эти серые космы, выпавшие из ночного чепца, вытащить ее через окно – и тут же задушить, пока она и не сообразила бы, кто ее душит – да если бы и сообразила – уже все равно. Желание было настолько нестерпимое, что, продлись вся сцена с высунувшейся из окна Марфой Игнатьевной чуть дольше – искушение уже было бы непреодолимым. «Как Митя», – снова мелькнуло в его мозгу, и вслед за этим еще одно жуткое ощущение на грани ясновидения проникло в его душу. Ему вдруг показалось, что Марфа Игнатьевна в его кабинете не одна. Что за ней кто-то стоит, или же кто-то к ней подбирается. «Это Смердяков!» – безо всякой доли сомнения эта мысль разом сжала его душу непереносимым ужасом. Еще секунда, и Алеша просто заорал бы, уже не в силах сдерживать раздирающие его эмоции, но в эту секунду совсем рядом раздался жуткий взвизг нового завывания Шьена. Алеша дернулся так, что едва устоял на ногах, а следом, отлепившись от стены, уже не обращая внимания ни на какую конспирацию, бросился кратчайшим путем через сад по направлению к калитке.

III

«белая девочка»

Алеша бежал по ночному Скотопригоньевску, а вскоре и уже за городом – через лощину к кладбищу и монастырю – в полной темноте. Темнота эта действительно была какая-то странная, несмотря на то что было самое темное время суток – между тремя и четырьмя часами ночи. На небе не было видно ни одной звездочки, причем не совсем было понятно, что их закрывает – видимо, какая-то очень высоко поднявшаяся пленка из облаков, хотя и ее тоже не было видно. Воздух в отличие от прошлой ночи, был не сырым и свежим, а напротив тепловато-ватным и даже удушливым. Он с трудом проходил в легкие и застревал там, и чтобы выгнать его обратно наружу приходилось делать дополнительные усилия. Алеша и впрямь тяжело дышал, поминутно переходя на быструю ходьбу, но слегка отдышавшись, слова переходил на бег. А вокруг еще и странная тишина, дополнительно поражавшая своей немотой и без того потрясенную душу Алеши. Не было слышно не только птиц – это может в это время и понятно – но и обычного шебуршения, стрекотания или попискивания каких-нибудь ночных насекомых или другой любящей темное время суток живности. Такое иногда бывает за несколько минут до начала сильнейшей грозы. Внезапно падает с неба полная тишина, падает почти физически и словно придавливает землю, но только на минуту-другую, чтобы следом разорваться нестерпимыми для слуха тресками и громами. Но сейчас не было и никакой приближающейся грозы.

Алеша страшно торопился. Ему с чего-то казалось, что «он может опоздать», и это «опоздание» страшило его так, что заставляло бежать, несмотря на удушливость не располагавшего к вентилированию легких воздуха и копящуюся усталость. И неожиданно вспомнилось, как несколько лет назад он так же бежал к «прогимнастическому построению», посвященному началу учебного года. Он, только что назначенный учитель истории, должен был в самом начале построения выступить следом за директором и напутствовать гимназистов, но самым нелепым и неожиданным образом проспал. Ночью от какого-то непонятного томящего волнения практически не сомкнул глаз, а утром решил уже, готовый к выходу, чуть присесть и подремать в кресле. И заснул так, что его разбудила испуганная Lise, которая зачем-то отлучилась из дома и в полной уверенности, что Алеша уже ушел, случайно заглянула в его кабинет.

– Алеша, не может быть? – воскликнула она, и это нелепое «не может быть» как оттиск какой-то жгучей печати вылепилось в мозгу у Алеши. Он все время повторял эту фразу, пока пытался успеть на построение. Времени ни на что уже не было, и Алеша точно так же бежал через полгорода, пугая прохожих и кляня пропавших извозчиков, которых у нас вообще-то немного, да и они редко когда занимаются свободным извозом. Так же, как сейчас, задыхался и выбивался из сил, но успел – практически в последний момент, когда директор уже заканчивал свою речь и с недоумением оглядывался в поисках Алеши. (Список выступающих был им, разумеется, заранее утвержден.) Он-то успел, но подскочил прямо с бега, с ходу, кого-то оттолкнув, кому-то ступив на ногу, и еще какое-то время не мог сказать ни слова улыбающимся и шушукающимся гимназистам, пока хоть чуть не восстановилось дыхание – да и потом уже заговорив, чуть не после каждого слова останавливался под недовольные взгляды того же директора и гимназического инспектора…

И сейчас, только вступив за ограду городского кладбища, которая, как я уже упоминал, примыкала вплотную к стене монастыря, Алеша, наконец, перестал торопиться и смог слегка успокоиться и перевести дыхание. Было по-прежнему нестерпимо темно, но Алеша хорошо знал дорогу – сначала по главной аллее, потом по боковой, потом уже по небольшой тропинке между могилами и наконец просто между могил – напрямую к монастырской стене. Дорогу он знал и мог идти в темноте, но тут – новая напасть. Ему вдруг стало страшно на ночном кладбище – страшно до внутреннего трепета и судорог, как обычно бывает только в детстве. А вдруг – эта «белая девочка»?..

Это, видимо, нормально, что народ наш сочиняет разные «истории» (или это как-то сочиняется само на основе реальных происшествий), и со всеми более менее значимыми местами связаны какие-то свои легенды. Вспомните хотя бы «карову» или «духа» умершего рабочего с отбитой рукой под мостом над нашей Вонючей речкой! Вот и с кладбищем у нас тоже была связана одна легенда. Легенда о «белой девочке». Это давняя история – чуть не с прошлого века. Что, дескать, один купец, узнав, что его дочь на самом деле не его дочь, а чужой плод от своей загулявшей жены, в порыве ярости убивает почему-то не неверную жену, а этого ребенка, девочку лет четырех-пяти. Но чтобы скрыть следы своего преступления он ее… – новый выверт народного художественного вымысла! – не закапывает где-то в саду, к примеру, а несет ночью на кладбище, и зарывает, то есть как бы подкладывает, в чью-то старую могилу. Дескать, затем, чтобы лежала «под крестом». Да, убить не побоялся, а вот дальнейшей посмертной судьбой озаботился. Это по-русски!.. Но тут-то и состояла страшная интрига, в какую же могилу подложил купец эту убитую им девочку? Далее – истории одна страшнее другой. Время от времени ночью на кладбище и появляется эта «белая девочка». (Почему белая – то ли купец похоронил в белом одеянии, то ли просто призрак же все-таки, значит должен быть вроде как белым.) Она подходит к случайным ночным прохожим (откуда на ночном кладбище могут быть случайные ночные прохожие?!), берет их за руку и ведет к своей могиле. Показывает, мол, место своего захоронения. Но незадача в том, что никто уже днем не может найти эту могилу. Причем, «белой девочке» нельзя глядеть в лицо, потому что «сердце разорвется», ибо оно у нее страшно изуродовано. И, мол, прецеденты были. Находили на нашем кладбище людей с «разорванным сердцем», причем, им самим в лицо невозможно было смотреть, настолько ужасно исковеркано оно было гримасой ужаса. Но бедная «белая девочка» не останавливается. Когда ей долго никого не удается провести к своей могиле, она начинает плакать, и этот плач, дескать тоже слышали, – во всяком случае, говорят, что его можно услышать в определенное время. Задача «белой девочки», видимо, чтобы кто-то все-таки нашел ее могилу и… И что, правда? Может, похоронил по-человечески? Ну-да, видимо, так. Тогда она уже не будет бродить по ночам по кладбищу в поисках «случайных прохожих». Такая-вот нелепая история, хотя ей и не откажешь в своеобразной и даже художественной жутковатости.