Братья Карамазовы. Продолжерсия

Все эти мысли ввели постепенно Алешу в состояние какой-то «глухой отрешенности». Это не было «покаяние», как его понимают в церковной или духовной практике, но и от прежних революционных убеждений Алеши мало что осталось. Он все чаще стал впадать в состояние «глубокой задумчивости», когда настолько уходил в себя, что порой переставал замечать, что происходит вокруг, и мог пролеживать на своей тюремной кровати целые сутки напролет. Ему почему-то стало очень тяжело видеть людей, несмотря даже на тюремный режим, когда он их и так видел совсем нечасто. Даже заходы охранников, даже со временем и визиты отца Паисия стали ему в тягость. Ему действительно стало казаться, что монашеское положение в наиболее благоприятном виде соответствует его внутреннему состоянию. Только он мечтал о полном одиночестве где-нибудь на далеком заброшенном ските, или хоть пастухом на каком-то далеком хуторе, только чтобы с животными, а не с людьми. В монастырском варианте его пугала необходимость участия в послушаниях и церковных службах. А ему хотелось только одного – «чтобы его не трогали». Впрочем, отец Паисий, видимо, понимая внутреннее состояние Алеши пообещал ему найти удовлетворяющее его положение в монастырских условиях. Иван тоже принял этот вариант как назревший и наиболее приемлемый. Алеше уже больше нельзя было оставаться в «тюремном подполье». Матуев хоть и по-прежнему хранил тайну, но то, что она уже начала каким-то образом просачиваться за стены тюрьмы, сильно беспокоило Ивана. Митя однажды поделился с братом тем, что услышал от одной из наперсниц Грушеньки: мол, «Алексей Федорыч в тюрьме от царя и скрывается». В общем, к сегодняшнему дню все окончательно сложилось. Алеша тайно выезжал из тюрьмы, чтобы скрыться в монастыре у отца Паисия, но перед этим они с Иваном и тем же отцом Паисием провожали «уходящих» Дмитрия и Грушеньку с Лукьяшей. Грушеньку – в недалекий женский монастырь, а Дмитрия – в странствия по России.

– Красотища-то, ох, красотища!.. – вновь повторил Митя, ерзая на санном поддоне, пытаясь устроиться у самого его края, чтобы не мешать обзору сквозь раскрытые настежь створки кареты всем остальным. – Вот и люди отсюда как муравчики – такие маленькие и безобидные… – добавил он вытянув руку и показывая на выходящих из столового корпуса людей, действительно издали напоминающих маленьких черных муравьев.

– А между тем знаешь ли ты, брат Дмитрий, что среди этих «безобидных» уже сложилась новая революционная организация. И знаешь, кто руководит?… Максенин… Достойный продолжатель революционных скотопригоньевских традиций… – проговорил Иван, задумчиво смотря по направлению, указанному Дмитрием.

Иван сильно похудел после болезни, но в то же время как бы и подтянулся, что-то новое появилось в его облике – что-то твердое и в то же время хрупкое. А на голове резко обозначилась полоска седых волос, выглядывающая из-под шапки. Она приметным образом выделилась у него по бокам головы, начинаясь от верхних краев ушных раковин и далее вниз по вискам.

– Да неужели же? – горестно выдохнул Митя. – А как же в монастыре он?.. Да и в церкви?..

– Теперь он в своей среде – среди рабочих. А рабочие по учению социализма – главный класс надвигающейся революции.

После этих слов Ивана Митя перевел свой вопросительный взгляд на отца Паисия. Словно приглашая его к комментарию. Но сначала заговорил Алеша:

– Они идут и дойдут… Дмитрий, правда дойдут – и до революции дойдут. Потому что некому их остановить. Церковь их уже не остановит… А они дойдут и будут стрелять, ибо они народ, и народ раздраженный, и народ уже без веры…

– Стреляет народ, но пулю-то кто им вложил? – горестно проговорил Митя.

На его слова вдруг грустно рассмеялся Иван:

– Пулю кто вложил?.. Кто вложил… Ха-ха!.. Да мы и вложили. Мы – да… Мы все. Мы – все образованные и умные атеисты и интеллигенты. Мы, что красиво и мучительно сомневались – во всем, в религии, в вере, в Христе, в самих себе… И вот – досомневались. Теперь придут те, кто ни в чем не сомневается и покончат с нами. Как нам такая перспективка?..

И он вновь зашелся хрипловатым смехом. Все какое-то время помолчали.

– А я бы это сравнил с эпидемией. Да с вирусом каким-то, – вновь заговорил Алеша. Отросшая в последний месяц борода делала его похожим на молодого священника. Он несколько располнел за месяцы своего тюремного сидения, и сейчас обычная его апатичная отрешенность вдруг сменилась чем-то противоположным – желанием говорить и высказываться.

– Этот революционный вирус в тебя проникает все глубже и глубже, и ты ничего с этим поделать не можешь. И ты даже чувствуешь, как эти вирусы выделяют в тебя яд, что тебя все глубже разъедает, разъедает твою душу, и ты сам становишься уже как другим человеком. Начинает меняться… Да все начинает меняться, даже самое глубокое и сокровенное. Был мягким – становишься жестким и твердым. Был добрым – приходят жестокость и злоба… И хочется мстить. Да, мстить всем за эти перемены, ибо ты уже другой. Оболочка осталась та же, но внутри ты уже другой…

– Вот-вот, Алешка!.. И я тоже чувствовал – это перед побегом… Тогда, помнишь, Иван, когда вы меня с Катькой укатывали… Чувствовал же, что стану другим человеком, если не сбегу… Впрочем, если и сбегу, тоже… Снится мне это сейчас часто… И Катька… Где-то она сейчас, бедняжка?..

– Да где?.. Революцию готовит. Какое-нибудь новое покушение на царя… – вздохнул Иван. – Нет, не могут люди жить как люди… Им бы как животным. Им крови, революции подавай… Почему так, отец Паисий?

Видимо, настала очередь вступить в разговор и отцу Паисию. Но он не торопился это делать, с какой-то сострадательной жалостливостью переводя свой взгляд по очереди на каждого из братьев. На этот раз раньше него заговорила Грушенька:

– От алчности все это. Потому что, как у той старухи из сказки – «не хочу быть дворянкой столбовою, хочу быть владычицей морскою…» Вот – сейчас красота какая стоит вокруг. Чего ж бы еще?.. Только смотреть и радоваться. Или вот еще одна красота – эта-эт у меня на руках… Вот – она сопит (она качнула в руках придремавшую Лукьяшу) и любуется тоже чему-то во сне своем… Вот бы этого всего и достаточно… Нет же – подавай большего… Мало жены, хочу любавницу, мало дома – хочу два… И берут и берут, и берут… Да только чем больше берут, тем меньше радости остается… Ибо какая ж радость там, где нет правды. И красота тоже уходит…

Проговорив последнюю фразу, Грушенька опустила глаза и словно непроизвольно приподняла рукой нижний край платка, и так закрывавшей ей почти пол-лица.

– Эх, в правду может быть, а, Дмитрий, жизнь – это сон?.. Уж слишком все здесь фантасмагорично. Вот – красота какая!.. И рядом же злоба, и вон идут те люди, которые издали кажутся, как ты сказал, «безобидными муравьями», а у них давно припасены уже и не топоры и вилы, а револьверы и бомбы. И ведь взорвут же ими Россию когда-то и друг друга и себя поедят… ну не сон ли?..

Это Иван сказал, обращаясь к Мите, но тот вместо ответа Ивану, вновь обратился к отцу Паисию:

– Или впрямь последние времена, отче?.. И Россиюшка наша рассыплется в пыль и прах, и мы доживем до этого?.. Что же вера наша-то православная? Что же Церковь-то наша Христова?.. Как же это все допустится?..

Теперь уже отец Паисий не мог не вступить в разговор. Он тоже слегка изменился. В не то что похудевшем, а словно уменьшившимся в размерах лице между бровями обозначилась резкая складка, но сам облик его как бы очистился и просветлел.

– Вот что скажу вам, братья-сестры мои и други мои… – начал он негромко. – Думаю даже не по грехам наших предков, а по нашим собственным грехам дожили мы до времен всеобщей апостасии, отступничества, значит… Поучительно сие и страшно. Страшно своей необратимостью… Это, знаете, пришло мне такое сравнение в голову – как плыть на айсберге, на льдине какой-нибудь во все более теплых морях и по все более теплым водам. С каждым днем, с каждым часом ты видишь, невооруженным глазом видишь, как постепенно обтаивает твоя льдина. Льдина христианства нашего российского. Обтаивает все больше и больше, все меньше и меньше на ней места, все тоньше и тоньше лед под твоими ногами… А ты ничего сделать не можешь… Ничего… Да, мы все, последние христиане, оказались на этой обтаивающей льдине. Льдине, которая называется Россия, отступническая страна наша… От Христа отступническая…

– Да неужто сделать ничего нельзя? – не унимался Дмитрий. – Что-то же надо делать… Не знаю, может в набаты звонить, по монастырям срочно клич бросать… Не знаю – спасайте Россию!.. На молодых… Да – на молодых ставку сделать! К молодым обратиться!.. К нашим русским мальчикам…

– Вон идут эти русские мальчики, – усмехнулся Иван, – с револьверами по заначкам…

– К молодым… – задумчиво повторил отец Паисий, как не услышав реплику Ивана. – Качнулась Россия уже в бездну… Вот что – и мальчики ее уже не спасут, а только первыми жертвами ее и станут…

– А может так и надо?.. – вдруг встрепенулся Алеша. – Так и сказать им: вы станете первыми жертвами, ибо первые всегда и становятся жертвами… Зато спасете другие поколения. Я… Я… Я до сих пор помню Красоткина, когда мы Илюшечку хоронили… Он тогда говорил, что, мол, я хочу пострадать и умереть за всех людей… Вот так… И ведь умер… Раз уж за не… не… неправое, нет – недолжное (Алеша не сразу нашел нужное слово) дело умер. Не побоялся умереть… Так ведь за правое дело – разве не найдутся другие, готовые собою пожертвовать и идти спасать Россию. Да – спасать от революции и от смерти… От революции во имя жизни, во имя Христа?..

Отец Паисий как-то долго и особенно сострадательно посмотрел на Алешу и проговорил:

– Вот преподобный наш батюшка Зосима и хотел сделать из тебя такого… Такого русского мальчика, который пойдет в мир и будет этот мир спасать…

Алеша опустил голову, как бы еще только собираясь с ответом, но быстро сказал Иван:

– Он думал, да и другие думали, что придут русские мальчики и спасут Россию, а они придут и погубят ее…

– Но монастыри, монастыри-то!.. – не унимался Дмитрий. – Я пойду по ним правду искать и к правде этой призывать.

– Пойди, пойди… Не надорвись только, если не услышишь отклика, – ответил отец Паисий. – Монастыри-то наши… Я ж ведь со многими игумнами в переписке, и все об одном… Умирает христианство везде – и в монастырях умирает… Преподобный Игнатий так и писал еще двадцать лет назад, что нет уже Христа и в монастырях… Одно лицемерство пагубное. Актерство христианское только и осталось, и торговля процветающая. Внешнее еще сохранилось, еще поддерживается как-то, а внутри труха одна… Только что и остается, что в самом себе веру хранить и искать средства, как держаться еще на льдине этой…

– Вот и я говорю: жизнь в сути своей ужасна. Ужасна в своей предопределенной обреченности, в которой ничего изменить нельзя, – жестко выдал Иван.

– Но как же ужасна?.. Вот – смотрите… Жизнь прекрасна!.. Солнышко это, снежок этот беленький… Нет, жизнь прекрасна!.. Если только жить-то уметь и красоту эту видеть, – взволнованно чуть не закричал Митя и даже приподнялся с саней, показывая рукой на красоту, расстилающуюся за ним.

– А ты что скажешь, брат Алеша, – обратился Иван, слегка даже наклонившись к Алексею Федоровичу. – Твой вердикт по этому философскому по сути своей вопросу?

– Жизнь мучительна, – задумчиво, но твердо произнес Алеша. – И ужас мучит… И красота мучит не меньше ужаса…

– Слушайте! – вдруг словно даже подорвался отец Паисий, но тут же схватился рукой за живот и непроизвольно охнул от боли. – Правы вы, правы вы все – правы!.. Все – правы!.. Вот что самое главное. Вот тут же главная тайна жизни и состоит. А тайна эта в соединении несоединимого, в этом единстве этих противоположностей. Христос говорит: «блаженны плачущие…» и тут же: «радуйтесь и веселитесь…» И апостол Павел: «всегда радуйтесь» и тут же «плачет с плачущими»… Вот в этом и есть тайна жизни – радоваться во время слез и плакать в радости… Как сказал один поэт:

Жить в вечной радости нашедшего Христа

И вечно мучиться от ран Его Креста…

В этом-то и состоит тайна жизни. Если Христос реально живет в тебе, ты будешь плакать и радоваться, мучиться и блаженствовать. Прав был отец Зосима, призывавший всех быть счастливыми, но счастье-то это в муке и скорби заключается. Здесь на земле по-другому и быть не может… Вот оно что, други мои, вот что хотел я вам сказать напоследок, ибо чувствую, что уже могу больше с вами и не увидеться… Здесь, на этом свете… Дайте-ка я всех вас благословлю.

Отец Паисий стал подниматься, но еще не выйдя из кареты на какое-то время замер от боли, и спустился на снег только при помощи Ивана и Мити.

– Отче чесный, ну как еще вас просить к врачу, чтобы осмотрел? – чуть не с мольбой в голосе причитал Митя. – Ну скажите же хоть вы ему…

– Нет, дорогой мой Дмитрий Федорович. Я свой последний шанс никому не дам забрать от меня, никакому врачу… Я же вот – мучаюсь сейчас и блаженствую от того, что Христос дал мне мой последний шанс… Он все-таки дал мне его еще раз, когда я уже и не надеялся…

На этих словах у отца Паисия заметно дрогнул голос, а у всех услышавших его непроизвольно учащенно заморгали глаза.

– И я тоже хочу напоследок в открытую…, – вдруг раздался звонкий и какой-то очень молодой голос Грушеньки.

Выйдя из кареты и держа одной рукой Лукьяшу, другой рукой она размотала покрывавший ей голову платок.

– Вот и моя красота такая… Такая-вот мучительная…

Она не просто убрала платок, но еще и отряхнула волосы назад, подняв высоко подбородок. И тут стали хорошо видны шрамы, уродливыми розовыми рубцами в нескольких местах протянувшиеся по ее шее. Один из них поднимался на левую щеку, доходя почти во верхней губы. Видно, было, что ей нелегко далось это «раскрытие». Все лицо ее пылало огнем:

– Вот, чтоб видели все… Красота моя теперь с уродством вместе в единении… Вот так и надо. Так и Богу угодно, чтоб не соблазнять больше никого… И луковка моя теперь чистая будет… Верно же, отец Паисий?..

Она первая подошла под благословение к отцу Паисию. За ней и все остальные – последним Алеша. Отец Паисий, широко благословляя крестным знамением, затем обнимаясь и троекратно целуясь с каждым, успевал давать еще и устное наставление:

– Теперь каждый и все пойдем своим путем… Так и надо, ибо у каждого в этой жизни свой путь… Но одно общее… Одно у нас у всех общее. Будем хранить веру во Христа в душах наших… Хранить как самое большое сокровище, которое мы нашли в этом мире и что никогда не променяем… А там и пойдем дальше – так и до гроба… Сами спасаясь и другим помогая… И других спасая, кого еще можно спасти… Так и пойдем… Так и пойдем… И – с Богом!…

1

Это потрясающе!.. Невозможный выбор!.. (фр.)

2

Да здравствует вековечная война! (фр.)

3

«Chien» – собака (фр.)

4

Мир наоборот (фр.).

5

Исповедания веры (лат. и фр.)

6

Мыслю, значит, существую (лат.).

7

Две вещи наполняют душу постоянно новым и возрастающим удивлением и благоговением и тем больше, чем чаще и внимательнее занимается ими размышление: звездное небо надо мной и нравственный закон во мне (нем.)

8

У всякого явления есть обратная сторона (фр.).

9

Вторым я (лат.).

10

Хорошая идея! (фр.).

11

Господи, помилуй! (греч.)

12

Чудо невероятное и невозможное! (фр.)

13

Свобода по-русски (фр.)

14

Друг (нем.)

15

Неподвижность (нем.)

16

Один на один (фр.)

17

исключительности (фр.)

18

И радость, и блаженство В каждой груди. О земля, о солнце! О счастье, о веселье! (нем.)

19

Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что все мы погружены в один и тот же сон; более того, что все видящие этот сон являются единым существом. (нем.)

20

по-супружески… (фр.)

21

Опасно будить льва, и страшен зуб тигра; но самое ужасное из всех ужасов – это человек в его безумии (нем.)

22

Но это пройдет… Это пройдет… (фр.)

23

Рука руку моет… (лат.)

24

Кончено!.. (фр.)

25

«какими судьбами?» (фр.).

26

«мой дорогой» (фр.).

27

Мы вместе свиней не пасли…(фр.).

28

Ты понял? (фр.).

29

Какие слова! (фр.).

30

Никогда не говорите правды в ущерб вашей добродетели… (фр.).

31

На правду не обижаются! (фр.).

32

это – математическая задача (фр.).

33

Чудо невероятное! (фр.).

34

Ты понимаешь, о чем я говорю? (фр.).

35

Какая идея! (фр.).

36

Заткнись! (фр.).

37

Благими намерениями вымощена дорога в ад (фр.).

38

Естественные надобности… Плотские удовольствия… (фр.).

39

плоть от плоти его… (фр.).

40

Будем говорить начистоту… (фр.).

41

Люди одного круга (фр.).

42

золотая середина!..(фр.).

43

Ты завел ту же песню (фр.).

44

Ты мне это уже говорил… (фр.).

45

Это невозможно в принципе (фр.)

46

Ты готов меня выслушать? (фр.).

47

Больнее всего то, что незаметно… (фр.).

48

крайности сходятся (фр.).

49

С больной головы (фр.).