Братья Карамазовы. Продолжерсия

– Верни тангалашке бумажки – пусть подавится!.. Не подавится – ты подавишься!..

И уже в этот же день через пару часов упомянутые деньги (а сумма была немаленькая – тысяч до пятнадцати) уже покоилась на грозном противне (еще, кстати, один вариант – что это было изначально) отца Ферапонта. Но этим дело не закончилось, так как к вечеру в монастырь заявился муж Зинаиды Юрьевны, помещик не наш, нездешний, об отце Ферапонте имеющий собственное и далеко не «почитательное» мнение. Он то и устроил скандал – да какой! – прямо в Троицком соборе, после литургии во время проповеди отца Паисия (а тот говорил о нестяжании), перебив его, заявил, что монахи вопреки его словам обирают легковерных и запуганных ими почитательниц. Отец Паисий вместе с ним вынужден был отправиться к отцу Ферапонту за деньгами. Можно было бы ожидать чего угодно от встречи последнего с разгневанным помещиком, и отец Паисий не мог этого не понимать. Но с отцом Ферапонтом произошла удивительная метаморфоза… (Да простят меня, читатели, – люблю я это иностранное слово!) Он, узнав, в чем дело, заплакал.., почти по-женски запричитал что-то о «подавленных-неподавленных» деньгах и тут же вернул эти «подавленные» деньги, за исключением пары купюр, что он успел безвозвратно сжечь.

Я уже говорил о том, что у отца Ферапонта была в основном женская аудитория; а относительно редкие по сравнению с женским контингентом страждущие мужчины порой испытывали совсем другой подход. Отец Ферапонт действительно начинал плакать в их присутствии, что, однако, выглядело не менее «страшно», чем его громы и молнии. Однажды его посетил один генерал с наградами – то ли из любопытства, то ли действительно страждущий беснованием. Так отец Ферапонт расплакался оттого, что у него святые Анна и Александр «висят на шее». Он подошел, начал гладить ордена с изображениями святых и причитать, что они «висят на шее». Христос, дескать, висел на кресте, а эти висят на шее.

– А ты заслужил, чтобы они висели у тебя на шеях!?.. – возопил он в порыве настоящего отчаяния.

Потрясенный генерал не знал, что делать, стал отшпиливать ордена под еще более жалобные причитания отца Ферапонта:

– На грудях ведь висят – на грудях!..

А с еще одним мужиком (этот был из простых – мещанин какой-то) они буквально гонялись за бесом по всей келье, опрокинув несколько стульев, лавок, и обрушив пару икон, за которыми бес пытался спрятаться. Все это со слов этого мещанина. Отец Ферапонт просто «вышиб» беса из него, подведя к иконе Спасителя, а затем резко толкнув в грудь, так что тот и свалился на земь. Мужик свалился, а бес-то и выскочил. Вот и гонялись за ним всюду, пока не ухватили за хвост. Мужик, держал – все с его слов! – а отец Ферапонт и «закрестил» его «до смерти». Правда, вони потом оказалось!.. А и в самом деле от мужика этого несколько дней так воняло чем-то невыносимо противным, что и подойти к нему близко не было никакой возможности. Но ведь исцелился. И после этого стал еще одним ревностным и благодарным поклонником отца Ферапонта. Кстати, многие его такие «поклонники» и после исцеления продолжали посещать «отчитки» как бы в виде благодарности, но при этом испытывая необъяснимую привязанность к своему исцелителю. Отец Ферапонт им не препятствовал – напротив даже использовал их «опыт» по ходу своих сеансов. Собственно к описанию последнего из них мы и переходим.

II

дУХОВЫЙ КОНЦЕРТ

«Отчитка» начиналась, как правило, в районе девяти часов, после ранней обедни, подразумевалось, что на «отчитку» нужно было попасть после нее, но большинство посетителей отца Ферапонта игнорировали литургию и являлись в монастырь непосредственно к девяти часам. Вот и сейчас, томясь в ожидании начала, Алеша поневоле оглядывал эту публику. Народу было около двух десятков человек. Здесь были в основном дамы из благородных, но невольно бросались в глаза несколько разряженных мещанок, да и крестьянок по углам. И всего несколько мужчин. Один какой-то высокий, долговязый, с изможденным суровым лицом из благородных, то ли сопровождающий стоящих рядом с ним нескольких дам, то ли сам страждущий. Еще одного мужчину-старичка Алеша не сразу, но все-таки узнал, вернувшись к нему глазами. Это был помещик Максимов, даже и не сильно изменившийся, разве что «усохший» слегка. Да-да, тот самый Максимов, кто когда-то кутил с Митей, Грушенькой и Калгановым в Мокром. Он стоял совсем недалеко, почти рядом, и обратился Алеше и его дамам, склонившись в поклоне и тряся жиденькой пожелтевшей бороденкой:

– Мы тоже-с, мы тоже-с у Ферапонтушки нашего окормляемся…

В прошлом нашем повествовании мы оставили его на попечении Грушеньки. Груша, уезжая в Сибирь, поручила его своей служанке Фене и ее бабке. Бабка к этому времени умерла, а Максимов так и остался у Фени, жившей на окраине нашего города и занявшейся после расставания с Грушенькой земледелием и огородничеством. Она почему-то так и не обрела семейного статуса, но Максимов, видимо, скрашивал ее существование на правах дедушки-приживальщика. Собственно, от «помещика» уже ничего не осталось – Максимов «окрестьянился», судя по всему, бесповоротно, но еще не окончательно. Он и одет был в крестьянский армячок, правда, опрятненький, да и в сапожках, тоже хоть и не новых, но приличных – не в лаптях все-таки.

Но вот недалеко от алтарной перегородки отворилась дверь и оттуда появился из своей келии «виновник торжества» – отец Ферапонт. Все-таки не будем отрицать этого – что-то грандиозное и подавляюще-повелительное было во всем его облике: высокий, в черно-фиолетовом подряснике, с разметанной изжелта-белой бородой, с неизменным ореховым посохом, с каким-то вдохновенно-презрительным выражением старческого, но все еще хранящего внутреннюю энергию лица.

– Ишь, скотов-то понагнали, – проговорил он, подходя к стоящему в центре храма аналою, вокруг которого полукругом и стояла публика. Аналой, кстати, стоял возвышением не к алтарю, а к публике, так что отец Ферапонт, подойдя к нему, оказался лицом к страждущим и спиной к алтарным царским вратам. На аналое ничего не было, и с собой отец Ферапонт тоже не приносил никаких бумаг. Весь чин отчитки он произносил по памяти, не без естественных в такой ситуации импровизаций. Аналой просто служил опорой ему и его посоху. Широко перекрестившись под суетливые поклоны публики, он начал сухим, но громким голосом:

– Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и в собрании развратителей не ста…

Прочитав еще несколько псалмов, он запел все усиливающим громовые раскаты голосом:

– Кре-е-есту Тво-о-о-о-е-му-у-у по-о-окло-о-ня-я-мся-я-я Вла-а-ды-ы-ка и свя-я-то-е-е воскре-е-есени-и-е Тво-о-о-е пое-ем и-и сла-а-а-ави-им…

– Гав!.. – вдруг громко раздалось справа от Алеши и его дам, и следом настоящее собачье завывание, – у-у-у-у!…

Это было так неожиданно, что вздрогнули все находящиеся в церкви и непроизвольно дернулись головами в сторону источника этих странных звуков. Они исходили от того самого высокого господина с суровым лицом, который мелко-мелко трясся и одновременно как-то непроизвольно подергивался. Глаза у него были полуприкрыты, словно он пребывал в некоем забытьи.

– Заводит, заводит, – возбужденно зашептала Lise со своего кресла, подавшись вперед, словно ее притягивали эти собачьи возгласы. А высокий господин снова тем временем затянул свое «у-у-у-у-у!!!.. у-у-у-у!!!..», еще громче прежнего, да еще и с каким-то повизгиванием в середине своего завывания. Лизка, стоявшая слева от Алеши, с каким-то лихорадочным напряжением уставилась на воющего господина, впившись руками в ручку кресла-каталки.

Тем временем отец Ферапонт, прочитав пару заклинательных молитв с «заплеванием», затянул с новой силой и одушевлением:

– Во-о-с кре-се-ни-и-е Хри-и-и-исто-о-ово-о ви-и-иде-евши-и, по-о-окло-они-и-имся-я-я Свя-я-то-о-му-у-у Го-о-спо-оду-у-у И-ису-у-су, еди-и-но-о-ому-у-у бе-езгре-е-ешно-о-о-му…

И сразу же из другого конца церкви, уже слева от Алеши, раздался сначала непонятный возглас, явно нечеловечьего происхождения, а следом практически натуральное кряканье. Действительно, почти натурально утиное, только в несколько раз громче. Это крякал еще один незамеченный раньше Алешей господин – небольшого роста, по виду мещанин, в потертом сюртучке и ярко-зеленой поддевке. При кряканьи он еще и приседал, чуть растопырив руки по сторонам, и вправду напоминая какую-то диковинную птицу в человечьем образе. Но самое главное – он крякал еще и в такт отцу Ферапонту, в промежутках между слогами его возгласов, как бы ведя свою собственную партию. Lise странно отреагировала на это кряканье. Она замерла на несколько секунд, как бы прислушиваясь и что-то разбирая в этих громких звуках, а потом вдруг затрясла головой, словно пытаясь стряхнуть с нее какое-то наваждение. Вскоре заверещали уже несколько женских голосков – в разных местах церкви и разной степени высоты и силы. Один из таких голосков оказался где-то позади Алеши, буквально надрывая его своей отчаянной безысходностью: «а-ю – а-ю – а-ю – ё-ё-ё – а-ю!..». Еще один голосок подключился к общему хору вопящих и воющих голосов и совсем близко от группы Алеши. Это «запел» помещик Максимов. Он выводил свои рулады какой-то очень высокой фистулой, переходящей на самих высоких нотах почти в свист и шипение и использовал большой диапазон гласных звуков с небольшим вкраплениями согласных. Временами его «партия» напоминала то ли мычание новорожденного теленка, то ли хрюканье дородной свиньи, то ли утробное урчание радующейся собаки. В отличие от других бесноватых он явно не впадал в забытье: напротив, поводил по сторонам глазками, как бы прося прощение за возможное неудобство, доставляемое его руладами окружающим. И при этом совершенно отвратительно подергивался задом, словно у него там болтался огромный хвост, и его зад служил этому хвосту противовесом.

К концу отчитки верещали, крякали, стонали и выли почти все присутствующие в церкви, но – самое удивительное – это не были хаос и какофония; во всем этом сумасбродстве чувствовалась непонятная, но явно присутствующая последовательность, некий даже порядок, если не вообще гармония, каковая несомненно наличествует в большинстве «шумных» природных явлениях: морском прибое, грозовом ливне, шуме лесной листвы во время бури. Это был словно непонятный концерт, в котором отец Ферапонт выступал в роли «зачинщика», «солирующей партии» или даже дирижера, – концерта, в который другие «исполнители» и «музыканты» вступали хоть и импровизационно, но каждый со своей определенной, дополняющей другие партией и практически никогда не сбивались.

Алеша наблюдал все это беснование с нарастающим чувством ужаса еще и потому, что видел, как оно отражается на его спутницах. Lise вскоре зарыдала в кресле, заливаясь слезами в вздрагивая на каждый громкий возглас отца ли Ферапонта или кого-то из близких беснующихся. У стоящей слева от нее Лизки на лице появилось какое-то отрешенное выражение, словно она ушла глубоко в себя, и в то же время губы кривились в отвратительной бессмысленной и одновременно презрительной улыбочке. Как словно бы ее обладательница приобщается к тайне, совершенно недоступной простым смертным. Если бы Lise посмотрела на нее в этот момент – она бы узнала то же самое состояние, которое наблюдала в чулане с крысами. Но она ничего не видела и не могла видеть, захваченная разнузданным беснованием, страдая от него и в то же время получая какую-то невидимую энергию. А то и своего рода наслаждение, ибо во всем этом – Алеша своей чуткой душой это хорошо чувствовал – была и какая-то чувственно раздражающая сторона. И истеричные слезы Lise не могли его обмануть. Алеша знал – уведи ее сейчас отсюда, и непременно произойдет какая-то катастрофа, но и выносить все происходящее было почти невозможно. Чтобы не начать сходить с ума, он усилием воли заставил себя переключиться на свои внутренние мысли. Проезжая в коляске мимо дома Смурова, он попросил остановиться и, извинившись у Lise, мол, на секундочку, забежал к нему. Тот показал, что с устранением Ракитина нельзя медлить, ибо он пытался склонить Сайталова (а это был его близкий дружок из «внешних») на сотрудничество «в пользу царя и отечества». Возмущенный и оскорбленный Сайталов не преминул пожаловаться на это. «Пилюля» была уже готова. Но у Сайталова на обеде должна была пройти «костюмированная ажитация», где соберутся все скотопригоньевские либералы, и Ракитин тоже там будет. Действо это должно будет продлиться до вечера. Подкладывать пилюлю во время этого обеда и рискованно – и против этого решительно воспротивился Красоткин, настаивавший на «суде над провокатором». Собственно, тогда устранение Ракитина можно будет провести только после этого «шабаша либералов». Было договорено, что Смуров будет на этой «ажитации», а после даст знак ему, Красоткину и Муссяловичу, когда и можно будет заняться «устранением» Ракитина. Эти мысли проносились в голове у Алеши, и он уже с нетерпением ждал окончание здешнего «шабаша», у которого, однако, оказалось еще одно немаловажное и изобилующее сценами определенного свойства продолжение.

III

«длань божия»

Начинался «обход» – заключительная процедура «отчиток», когда отец Ферапонт обходил присутствующую публику для личного общения и, как бы это сказать поточнее, «единоборства с бесами». Для внешнего наблюдателя это действительно так и выглядело. Предыдущее действо – это был как бы своеобразный «разогрев», когда бесы, дремавшие в страждущих ими людях, пробуждались и подавали свои голоса. А теперь и наступал решающий момент «отчиток». Отец Ферапонт переложил посох в левую руку, а в правую взял массивный железный крест с четким барельефным Распятием. И первой от него оказалась постоянно воющая баба из крестьянок.

– Что воешь, мать? – даже как бы и добродушно обратился к ней отец Ферапонт.

Но та ничего не могла вразумительно объяснить, тут же начав кланяться и захлебываться слезами на постоянно повторяемом:

– Батюшки-и-и-и!… Ой, батюшки-и-и-и-и-и!.. Батюшки-и-и-и-и!..

– Ну, вой – вой!..

И отец Ферапонт уже перешел к следующей группе, где и находился тот долговязый господин, который первый подключился к «духовому концерту». Чем ближе подходил к нему отец Ферапонт, тем сильнее того начинало трясти. Отец Ферапонт непроизвольно замедлил шаг, всматриваясь в господина, как бы оценивая его на предмет возможности сопротивления. Из господина все громче стал выходить звук, напоминающий постепенно усиливающееся собачье рычание. Так рычит пес, который чувствует приближающуюся опасность.

Ггг-г-а-ав!.. – наконец прорвался тот собачьим одиночным лаем, от громкости которого у неподготовленного слушателя действительно и надолго могла застыть кровь в жилах.

– Изыди… змеиподателю!.. – глухо проговорил отец Ферапонт, поднимая вверх крест.

– Гггг-а-ав!..

– Изыди, змеиподателю! – еще более настойчиво повторил отец Ферапонт, подходя еще ближе.

– Ггг-а-ав!

Лай господина становился все более отчаянным. Как и выражение лица, на котором выпученные глаза все сильнее вылазили из орбит и наливались кровью.

– Изыди, змеиподателю!..

Господин, на полголовы откинувшись назад, еще только собирался ответить, видимо, очередным гавком, как неожиданно отец Ферапонт резко шагнув вперед к господину, схватил его за плечи, стал трясти и при этом тоже гавкать, да еще и совершенно в такт после гавканий бесноватого:

– Ггг-а-ав!..

– Гав!

– Ггг-а-а-ав!..

– Гав!..

– Ггг-а-в!..

Это со стороны выглядело совершенно невероятно, но какое-то время они оба гавкали друг на друга. Отец Ферапонт при этом даже внешне преобразился – стал походить на своего визави. Такое же безумное выражение животной ярости появилось на его лице, а и без того вылупленные глаза тоже стали выдавливаться из орбит.

– Ггг-а-а-а-я-я-я!..

Это был последний лай господина, переходящий в какой-то испуганно-истерический визг. И он, уже отступая все дальше от отца Ферапонта, стал опускаться сначала на корточки, а потом и на четвереньки. Поразительно: это было так же, как порой разругиваются и разгавкиваются две собаки, из которых одна, та, что посильнее, в конце концов берет верх. Отец Ферапонт отпустил господина окончательно, и когда тот совсем опустился на четвереньки и стал еще ниже клониться к земле, последний раз произнес свое «Изыди, змеиподателю» и стал широко крестить побежденного бесноватого. А в довершении прочитал над ним «Отче наш». Сам бесноватый господин при этом только тихонько поскуливал или даже плакал – доподлинно это трудно было понять. Плакали и почти все свидетели этой сцены. Особенно одна дама из благородных, которая при этом все время как болванчик кивала головой. Она оказалась следующим объектом внимания отца Ферапонта.

– Цалуй крест, бл…..на! (Мы не можем дословно воспроизвести это нецензурное слово.)

– Не могу-у-у!!! – заверещала дама, еще сильнее кивая головой и при этом все сильнее заливаясь слезами.

– Цалуй, дура!..

– Не могу-у-у-у!… – еще пуще заверещала та, вдруг разом переменив вертикальные кивки головой на горизонтальные.

– Что грешила?

– Грешила-а-а-а!..

– Что дела?..

Та только захлебывалась слезами и ничего не отвечала.

– Мужу зменяла?

– Зменяла!.. – тут же согласилась бесноватая, как-то легко используя лексику отца Ферапонта и даже его интонацию.

– Вражила?

– Вражила!..

– Ах ты, вражина!..

И отец Ферапонт под общий стенящий «ах!» вдруг с размаха ударил ее крестом прямо в лоб. Бесноватая мгновенно оказалась внизу, буквально срубленная этим ударом наповал. Это выглядело даже несколько сверхъестественно, как будто к кресту была присоединена невидимая пружина, что распрямилась и произвела такой «сногсшибательный» эффект. Впрочем, она не упала совсем на пол. Ибо за нею уже успели опуститься на колени еще несколько барынь, на которых ее и отбросило, и те, выставив вперед руки, не дали ей упасть окончательно. В этом кругу началась уже самая настоящая истерика, ибо полуповаленные барыни стали обниматься с душераздирающими рыданиями.

Но отцу Ферапонту, видимо, было довольно произведенного эффекту, он двинулся дальше, и следующим на его пути оказался уже совсем недалекий от Алеши помещик Максимов. Тот, еще только на подходе отца Ферапонта, издав какой-то утробный звук, в котором слышалось одновременно торжество и ужас, опустился на четвереньки и стал кружиться по полу, сначала в правую, а затем в левую сторону. И так быстро перебирая коленками и коротенькими сухонькими ручонками, что это трудно было ожидать в его более чем почтенном возрасте.

– Ферапонтушко, помилуй!.. Ферапонтушко, спаси!.. – какой-то очень тонкой фистулой вырывалось от его восторженного лица из невидимого за растрепанными усами и бороденкой рта.

Отец Ферапонт, чуть задержавшись, пару секунд наблюдал эти кружения Максимова, но видимо, они его не сильно впечатлили, так как он двинулся дальше, снисходительно бросив:

– Ну, кружись, кружись, шельма!..

А следующими на его пути уже были Алексей Федорович вместе со своими спутницами. Возбуждение Lise к этому моменту дошло до своей кульминации. Сидя в своем креслице, разрываясь от рыданий и непрестанно обливаясь слезами, она восторженно вытягивала ручки по направлению к отцу Ферапонту, резко отдергивала их назад и благоговейно складывала затем ладошками на груди. Но только на мгновение. Потом снова рывок в сторону отца Ферапонта – и все повторялось снова. Иногда руки задерживались впереди в судорожных ломаниях. Лизка тоже была перевозбуждена, но по-своему. На ее лице появилось новое лихорадочно-ожидающее выражение. Она словно вернулась из своего, только ей известного «далёка» и теперь предвкушала нечто новое и небывалое. При этом телом начала непроизвольно покачиваться, как бы не в силах сдержать пробуждающуюся в ней и рвущуюся наружу силу. Алеша тоже был на пределе. Он хоть и зажал все свои эмоции в железный кулак (внешне это выразилось в окаменевшем выражении его лица), но это не могло продолжаться бесконечно: все происходящее просто сводило его с ума. Ему то хотелось заорать что было сил, просто какое-нибудь «а-а-а-а!!!», чтобы перекричать и не слышать все это беснование, то грязно и жутко, и сколь можно долго выругаться, а то и просто взорваться неостановимым истерическим хохотом. Все это были тревожные признаки, грозящие если не помешательством, то как минимум нервным срывом, и это в то время, когда в виду предстоящего «эксцесса» нужно было хранить предельную выдержку.

Отец Ферапонт тем временем подошел и остановился почти напротив Lise. Видимо, потому, что та не была на предварительном собеседовании с ним, отец Ферапонт как-то долго в нее всматривался, словно пытаясь оценить ее способности к «сопротивлению».

– Что – опять нагрешила, отяпка?

Lise потянулась на кресле и смогла только кивнуть головой, вся содрогаясь от внутренних рыданий.

– Нагрешила, а теперь встать не можешь – эх ты, шишига!.. Хохликов только приваживаешь. А стоять не можешь…

– Не мо..гу, батю-ю-шка, не мо-о-гу, – наконец, удалось выговорить Lise, справляясь со спазмами, то и дело перехватывающими ей горло.

– А грешить можешь?..

Отец Ферапонт говорил все это как-то даже мягко, словно сопереживая своей подопечной. Но лицо по-прежнему оставалось суровым – видимо, чтобы никто не расслаблялся.

– Ну – с кем согрешила?

Lise как будто ударило током – она вздрогнула, на секунду замерла, потом вдруг резко обернувшись к Алеше, обожгла и его безумным взглядом – и тут же вновь залилась слезами.

– С кем грешила, говорю?

В голосе отца Ферапонта стали наливаться металлические нотки. Lise как безумная, сжав руки в локтях, стала толчками вжиматься от отца Ферапонта в глубину своего кресла, да так, что Алеше пришлось удерживать его от движения назад.

– А ну – подь суды!..

Отец Ферапонт махнул крестом, как бы приглашая Lise к нему.

– Подь суды, говорю!..

И вдруг шагнул сам вперед, перехватив крест и посох в левую руку, а правой рукой, ухватив Lise за плечо, резко дернул ее к себе и буквально оторвал с кресла. И далее, отступая назад, стал тащить к себе Lise, и – поразительное дело! – она засеменила за ним, часто-часто перебирая ножками, как это видно было под легким сиреневым платьем.

– Кайся, отяпковина!.. Кайся – с кем соблужила? – загрохотал вновь отец Ферапонт громовыми раскатами.

– С Ракитиным, с Ракитиным, с Ракитиным!… – вдруг прорвался пронзительный голосок Lise, – прости, батюшка!.. прости, батюшка!.. прости, батюшка!..

Но тот продолжал ее тащить, теперь уже не от себя, а в сторону, и Lise послушно семенила за своим целителем в новом направлении.

– Каёшься?..

– Каюсь, каюсь, каюсь!.. – вновь заверещала Lise, в то время, как отец Ферапонт продолжал держать ее за руку. Она уже не плакала, а только дрожала вся крупной дрожью.

– Ну, раз каёшься – бздуй к мужу!..

Отец Ферапонт остановился, бесцеремонно схватив Lise за шею, развернул ее, и дал ей ниже спины пинок коленкой. Lise по инерции прошла два шага, но тут же развернулась вновь к отцу Ферапонту и, вновь заливаясь слезами, бросилась целовать ему руку. Тот пытаясь уклониться, отворотился сначала в одну сторону, потом в другую, наконец, уже рассердившись, отпихнул Lise рукой, бесцеремонно упершись ей в грудь.

– Бздуй к мужу, кому сказал, отяпковина!.. Шишига блудливая!..

Только после этого Lise, уже вполне твердо стоя на ногах, сделала два шага назад, потом развернулась и бросилась к Алеше.

– Алешенька, Алешенька!.. – как в бреду зашептала она, не садясь в кресло, а уже схватив в свою очередь за руку Алешу. – Это длань Божья, Алешенька!.. Это длань Божья!.. Это длань!.. Алешенька!.. Она исцелила меня!.. Она исцелила!.. Исцелила!..

Алеше все происходящее казалось новым раундом невыносимой фантасмагории. Он не мог чувствовать ни радости по поводу исцеления Lise, ни даже осознать этот факт и зафиксировать его в сознании как некую случившуюся данность. Точно так же информации о Ракитине никак не могла подвергнуться его умственной обработке – он просто отупел от потока ужасающих его впечатлений и воспринимал все происходящее как некую сонную фантасмагорию, что неизбежно, рано или поздно, но должна закончиться просыпанием. Ведь каждый новый акт этой сонной фантасмагории был все невероятнее другого, а значит, недалеко была та точка кульминации, когда даже во сне нелепость всего происходящего заставляет так изумиться человека, что он, наконец, просыпается.

Между тем церковь наполнили крики восторга. Слова Lise о «длани Божией» были услышаны, тут же подхвачены и разнесены. Странно, что больше всех выражали радость бывшие бесноватые, точнее, те, с кем отец Ферапонт успел уже проконтактировать. Максимов, прекративший кружиться, теперь нелепо подпрыгивал короткими, но энергичными сериями, словно на какой-то раз непременно должен был улететь вверх. А долговязый господин, выпучив глаза почти так же, как и в противостоянии с отцом Ферапонтом, теперь орал на всю церковь: