Знание! Кто «за»? Кто «против»? Воздержался?

Подобная приверженность древним образцам кому-то, возможно, покажется странной, но удивляться тут нечему. Ведь на сегодняшний день даже самые высокооплачиваемые поклонники демократии не решаются объявлять капитализм венцом творения и берутся рассуждать лишь о том, что все другие варианты ещё хуже. Так что, запуская “для публики” на полную мощность убаюкивающие песни о постиндустриальном обществе, социально ответственном бизнесе, правах человека и так далее в том же духе, сама буржуазия ни на минуту не забывает, что фундаментальные противоречия основанного на частной собственности производства могут быть устранены только вместе с ней. Тогда как своих объективных антагонистов – наёмных рабочих – буржуа не то что не могут устранить, а вынуждены постоянно воспроизводить.

С другой стороны, когда освободиться от своих хозяев пытались рабы или лично зависимые крестьяне, то даже если им удавалось добыть достаточное количество оружия, на стороне рабовладельцев и феодалов всё равно оставались их несравненно более высокие военная выучка и организация, позволявшие им количественно меньшими силами наносить поражения восставшим. Так что господа античности и средневековья, располагая решающим военным превосходством над своими классовыми антиподами, могли рассматривать идеологические маневры и трюки как полезные, но в любом случае вспомогательные средства поддержания своей власти. Капитализм же не только создаёт материально-технические условия для постоянного существования массовых армий, но и, движимый собственным экспансионизмом (хотя и пытаясь прикрыться ссылками на агрессивность соседей), распространяет военную подготовку на самые широкие слои населения. Поэтому для буржуазии, вынужденной окончательно расстаться с монополией на владение оружием, установление контроля над умами сограждан становится критически важным средством удержания своего верховенства в обществе.

Вот тут-то и выясняется, что если по части материального производства торжествующий капитализм ещё в состоянии предложить определённые усовершенствования, то в сфере идеологии даже угроза полного поражения в правах не может заставить его придумать что-нибудь оригинальное и побуждает лишь в очередной раз перетряхивать содержимое доставшихся от прародителей сундуков и кладовок. Ведь стоит только, собравшись с духом, вслушаться в риторику, сопровождающую действия, включая военные, ведущих современных держав, и очень быстро становится ясно, что вся эта пропагандистская шумиха сводится к двум основным мотивам. А именно:

1) при каждом удобном случае (а если не подвернулся, то и “просто так”) прямо и косвенно, через речи и оговорки, рейтинги и индексы, показания очевидцев и зарисовки с мест, через прессу, фильмы, интернет и прочие имидж-каналы давать всем понять, насколько сытно и уютно живётся потребителям при “истинной демократии”.

2) Также во всеуслышанье, но уже с главным прицелом на своих сограждан и лишь постольку-поскольку на всех остальных, в лоб и обиняками намекать, что именно вышесказанное дивное процветание “цивилизованного мира” является предметом зависти и ненависти всевозможных тоталитарно-тиранических дикарей. И что перед лицом такой угрозы подлинные друзья свободы просто обязаны сплотиться в единый фронт для её отражения и поражения своих врагов в их логовах всеми средствами и до полной победы.

А если после этого обратиться к истории, то также достаточно быстро можно убедиться, что даже в тех случаях, когда от государства сохранилось не очень много письменных следов, в них почти наверняка найдутся упоминания об особых связях его правителей с небесами и о каких-нибудь зловредных соседях, в отношении которых всегда надо было быть начеку. Ну а страны с хорошо документированным прошлым тем более наглядно показывают, что для официальных идеологов рассуждения о неизреченном божественном совершенстве данного мирового и общественного устройства и призывы к единству и сплочённости народа перед лицом “Н-ской угрозы” во все времена и при всех режимах оставались одними из самых излюбленных тем.

Определённое отличие новейшей империалистической от всей предшествующей государственной пропаганды состоит лишь в том, что мотив внешней угрозы, ранее бывший абсолютным лидером в деле мобилизации масс на защиту своих правителей, за последние полвека уступает эту роль мотиву завидного благополучия подданных “свободного рынка”. Однако и эта, скажем прямо, малосущественная новация является не плодом творческих разысканий буржуазных агитаторов, а их вынужденной реакцией на изменение общей обстановки в мире.

Дело в том, что за всю историю человечества со времени появления первых государств и вплоть до последних десятилетий ХХ века мало кто из правителей мог похвастать повальным благоденствием своих сограждан. Зато ещё в первой половине ХХ века перспектива военного захвата и порабощения со стороны в том числе капиталистических соседей даже для ведущих европейских стран выглядела более чем реальной. И на таком фоне практически любая национальная власть, как бы трудно ни жилось её подданным, с полным правом могла заявлять, что в случае чужеземного завоевания всем придётся ещё хуже, и рассчитывать на активное противодействие супостату всех слоёв населения.

Но с появлением ядерного оружия и Североатлантического альянса перспектива традиционного завоевания, по крайней мере, для “западного мира” отходит в прошлое, поскольку единственной альтернативой мирному сосуществованию становится полное взаимное уничтожение. А с распадом СССР жупел “русских танков” перестаёт действовать даже на слабоумных, и его приходится окончательно сдать в архив. После чего, конечно же, начинаются энергичные поиски ещё какой-нибудь угрозы на замену исчезнувшей, однако ничего равноценного “руке Москвы” образца 1970-х годов в современном мире просто в принципе не обретается.

С другой же стороны, продолжающееся совершенствование техники, рост производительности труда и, соответственно, опасность превратить кризисы перепроизводства из циклических в перманентные побуждают буржуазию до известной степени пойти навстречу требованиям трудящихся и согласиться на рост “внутреннего потребления”. Плюс к тому развивающиеся технологии всё чаще начинают требовать для своего эффективного воплощения не просто гигиенически-нормальных, а поистине стерильных условий труда. И в сочетании с усилиями профсоюзных, а затем и экологических движений, всё это приводит к тому, что многие производства, ещё в конце XIX века по праву считавшиеся конвейерами смерти, во второй половине ХХ века обретают весьма пристойный вид либо переводятся в страны “третьего мира”. Так что было бы даже странно, если бы штатные и добровольные восхвалители капитала упустили из виду столь яркие, а главное, не вытащенные из рукава, но подаваемые самой жизнью козыри. А когда исчезает даже номинальная вооружённая угроза существованию Запада, то уполномоченным официозам поневоле приходится сосредоточиться на предоставляемых им “благах”, тогда как его миссия защиты от “ужасов коммунизма” отходит на второй план.

Правда, та же жизнь показывает, что всерьёз умиляться подобным маневрам могут лишь люди политически малограмотные либо лично заинтересованные. Но вместе с тем и даже немного раньше выясняется, что перенасыщение школьной программы отвлечённо-абстрактными сведениями не только помогает выявлять людей, способных к творческому осмыслению различных данных об окружающем мире (а затем привлекать их, как правило, на пожизненной основе в соответствующие научно-фундаментальные или прикладные подразделения). В качестве “бесплатного приложения” действующая в большинстве современных стран система образования обнаруживает замечательную способность отбивать всякий вкус к самостоятельному теоретическому анализу у тех, кто НЕ отбирается для работы, связанной с оригинальными исследованиями, а останавливается на средней ступени этой системы. Так что вместо невежд поневоле, невежд, признающих свою необразованность и сожалеющих о ней, – каковыми невеждами были при феодализме крестьяне и первые рабочие – формируемая капитализмом средняя школа начинает в массовом порядке готовить невежд самоуверенных и самодовольных, с добродушной или презрительной усмешкой поглядывающих на всякого рода “ботаников”, вздумавших заводить с ними речь о хоть сколько-нибудь сложных теоретических вопросах.

Зато те из школяров, кто допускается к высшему образованию и показывает в нём приемлемые результаты, включаются, как уже упоминалось, в программу поддержания лояльности к собственности, а проще говоря, покупаются. Так что, в виду вполне обеспеченного собственного материального и социального статуса, большая часть выпускников современных капитализированных ВУЗов вырастает в искренних почитателей “свободного рынка” и противников любых потрясений в его основах. И в общем итоге та гораздо менее значительная часть высокообразованного сословия, которая не находит данное общественное состояние идеальным и пытается убедить окружающих в необходимости его изменения, сталкивается с искренним непониманием либо даже агрессивным отторжением своих усилий как со стороны коллег-интеллектуалов, так и у менее искушённых в теоретических изысках слоёв населения.

Свой вклад в разобщение контингента научных работников с окружающими и внутри себя вносит также признанная в ведущих капиталистических – и особенно англосаксонских – странах за высшую и непререкаемую добродетель узкая, вплоть до полной карикатурности, специализация в подготовке высококвалифицированного персонала. Ведь плоды (чтобы не сказать, жертвы) такой подготовки могут сравнительно осмысленно общаться только с себе подобными, а в контактах с коллегами из других областей, не говоря уже о простых обывателях, не могут – из-за отсутствия достаточной общей базы – ни сами ничего толком объяснить, ни понять, что им пытаются втолковать другие.

Между тем уже очень давно стало ясно (а в XIX веке было чётко сформулировано), что эксплуатируемые классы не в состоянии одними лишь собственными силами выработать идеологию своего освобождения, и что, следовательно, эта идеология должна быть привнесена в их ряды извне. Потому что с церковно-приходским образованием в принципах общественного развития не разобраться; для этого требуется хорошо ориентироваться в вопросах философии, истории общей, истории производства, экономической теории и практике, то есть требуется фундаментальное гуманитарное образование, расширяемое за счёт самообразования до гуманитарно-политехнического. Но равным образом не отвечает этим требованиями и обуженное по современной моде специализированное образование. Так что вряд ли можно признать случайностью то, что за всю эпоху НТР, на фоне впечатляющих прорывов во многих естественнонаучных областях, не появляется ни одного социального аналитика и не выдвигается ни одной обществоведческой концепции, которые по своим масштабам и воздействию на исторический процесс могли сравниться хотя бы с трудами французских энциклопедистов XVIII века.

Можно ли на этом основании утверждать, что именно таков был изначальный замысел? Наверное, всё-таки нет. Потому что подобные маневры подразумевают такую глубину понимания текущей ситуации и такой уровень стратегического видения возможных путей выхода из неё, каковые организаторы современного образования в массе других случаев отнюдь не демонстрируют. Гораздо больше похоже на то, что разворот в сторону неуёмной специализации совершался под воздействием в основном прикладных и сравнительно сиюминутных соображений. Но вот когда практический опыт её выпускников неоспоримо доказывает, что сложившаяся схема образования, помимо всего прочего, эффективно устраняет предпосылки для формирования интегрального видения окружающего мира и общества и, соответственно, не позволяет по-настоящему осмысленно браться за их преобразование, тогда данная схема и впрямь становится символом веры, а её сохранение и пропагандирование – предметом сознательных усилий. И это лишний раз подтверждает, что для развитого капитализма обученное скудоумие гораздо предпочтительнее, чем излишне широкие и труднопредсказуемые полёты мысли.

Таким образом, если исходить строго из текущего положения вещей, то перспективы пожизненного рекрутирования учёных придётся признать ясными и безоблачными. Потому что как недостатки основные особенности современной системы образования могут восприниматься только в обществе, заинтересованном в максимальном развитии способностей всех своих членов. Если же некоторый режим может продолжать существовать только при условии невежества – общего или политического – основной массы населения, то для такого режима формирование как можно более замкнутого и лояльного сословия интеллектуальной аристократии и строгое дозирование умственного развития прочих сограждан становится по-своему вполне логичным образом действий. Что и демонстрируют современные “развитые” страны, с истинно отеческой заботой культивируя не только в социальных низах, но и в значительной части “среднего класса” идеологическую наивность и политическую близорукость.

Но, с другой стороны, вышесказанное лишний раз подтверждает, что на организацию исследовательской деятельности влияет не только уже достигнутый в том или ином человеческом сообществе уровень развития средств научного поиска. Как и в ситуации с комплектованием боевых сил, на порядке привлечения членов данного объединения людей к изучению окружающего мира самым непосредственным образом сказывается позиция правящих кругов этого объединения. И списать это на счёт чисто внешних и случайных совпадений становится всё труднее.

Тем более что опыт человечества на всём протяжении от дикости до цивилизации свидетельствует, что перед угрозой самому своему существованию редко кто остаётся равнодушным и безучастным. Гораздо чаще люди начинают бороться за жизнь и бывают готовы использовать в этой борьбе решительно все доступные им средства. Причём независимо от того, встают на пути их выживания неодушевлённые силы природы или другие люди. Просто если меры по спасению от разгулявшейся стихии обычно принимаются и переживаются как чисто технические, то наличие у борьбы за существование одушевлённого объекта придает ей специфический психологический колорит войны. На которой, во-первых, имеется чётко персонализированный враг, а во-вторых, все используемые для нанесения поражения этому врагу средства тем самым по определению становятся средствами войны, то есть оружием.

Между тем со времени появления человека и по сей день познание как деятельность и знание как результат этой деятельности были и остаются весьма эффективным и единственным в своём роде подспорьем в деле выживания и дальнейшего развития человеческих сообществ. Так что в условиях задействования всех имеющихся у homo sapiens средств одно из самых мощных просто не могло (и не может) оставаться в стороне.

При этом на первых порах вклад в войну умственных усилий состоит просто в том, что в смертельной вражде наблюдательные и готовые учиться получают определённое преимущество над самоуверенными и ограниченными. Данный фактор продолжает играть свою роль и в дальнейшем, однако в относительном измерении эта роль постоянно снижается. Потому что после того, как в деле изучения окружающего мира учёт и систематизация непосредственно наблюдаемых фактов дополняются их анализом и абстрактными обобщениями, начинает в ускоряющемся темпе расти воздействие науки, в частности, на военное дело.

Вот и выходит, что многообразные фольклорные и авторские вариации на тему “знание это тоже оружие” не несут в себе никакой метафоры или аллегории. А лишь с разной степенью точности и изящества описывают тот эмпирически зафиксированный факт, что знание от века служит людям в том числе для борьбы с себе подобными. И лучшей иллюстрацией этой функциональной общности как раз и являются отмеченные в самом начале настоящих заметок основные этапы эволюции систем комплектования вооружённых и исследовательских сил.

Коротко напомню, что вплоть до расцвета феодализма знание и собственно оружие пребывали исключительно в руках более или менее свободных граждан (господствующих классов или действительно свободных патриархальных общинников). По мере заката феодализма, обусловленного развитием промышленного производства и тесно связанных с ним промышленных же буржуазии и пролетариата, властям приходится на регулярной основе и во всё возрастающих масштабах ставить под ружьё выходцев из социальных низов, но светское образование продолжает оставаться дворянской привилегией.

В конце XVIII века, стремясь отстоять свою победу и свои принципы, французские республиканцы декларируют всеобщую воинскую повинность и всеобщее начальное образование. Однако на практике первая идея реализуется куда более оперативно и последовательно, чем вторая, причём не только во Франции. Ибо опасно выросший потенциал французской армии побуждает соседей-конкурентов тоже переходить на массовое обучение своего населения военному делу, а вот с народным просвещением подобной спешки ничуть не наблюдается. Так что в XIX веке на всём Европейском континенте темпы приобщения рабочих и крестьян к владению оружием даже не многократно, а поистине неизмеримо опережают их знакомство хотя бы с начальными научными сведениями об окружающем мире. И в том числе это, наряду, конечно же, с суровой муштрой и наличием реальных внешних угроз, помогает правящим кругам сохранять достаточно твёрдый контроль над армиями, укомплектованными по преимуществу их классовыми антиподами.

Наконец, с появлением многомиллионных империалистических армий и после ожесточённейших классовых битв начала ХХ века даже далёким от гениальности буржуазным лидерам становится ясно, что без всесторонней промывки мозгов вооружённые трудящиеся будут служить для “благородной публики” не столько “надеждой и опорой”, сколько источником постоянных кошмаров, в которых армия “вдруг” отказывается защищать всевластие капитала. (Откуда, собственно, и возникает ностальгия по “старой доброй” наёмной армии, готовой без сомнений и колебаний уничтожить любого, на кого укажет “работодатель”.) И тогда дозволенными становятся любые средства – от самого незатейливого расизма до пространных рассуждений о разных загадочных вещах вроде прирождённых свойств человека, национального призвания, интеллектуальных коэффициентов, самоактуализации и прочих лузеров. Лишь бы в общем итоге этих рассуждений получалось, что наблюдаемое общественное устройство является сугубо естественным, закономерным и если и не идеальным, то, как минимум, отвечающим всем основным человеческим запросам. А стало быть, неприкосновенным, поскольку желать что-то изменить в порядке, устраивающем большинство едоков, могут только злобные радикалы, но никак не благонамеренные граждане.

Очень удачно вписывается в эту схему и массовое полу-среднее образование, которое ко второй половине ХХ века настолько отстаёт от переднего края действительного познания, что начинает в массовом порядке порождать не интерес, а вовсе даже равнодушие либо активное презрение к самостоятельному теоретическому поиску и людям, им занимающимся. Ну а для тех, кто официально допускается к работе на границе с неизвестным, с одной стороны, создаются условия, помогающие почувствовать себя сторонником “рыночной экономики”, а с другой – всячески устраняются возможности и стимулы к выходу за рамки своей специализации и формированию более целостного понимания окружающей и прежде всего социальной действительности.

Таким образом, исторические судьбы военного дела и дела познания, в докапиталистических формациях следовавшие вроде бы независимо, но вместе с тем строго параллельно друг другу, при капитализме разошлись именно потому, что здесь они пересеклись. Чтобы оградить свою власть от посягательств зарубежных “коллег”, буржуазии приходится сделать военную подготовку более или менее близкой к всеобщей, а стало быть, в отличие от рабовладельцев и феодалов, заведомо лишиться боевого превосходства над объектами своей эксплуатации. После чего оградить искомую эксплуатацию от посягательств её противников внутри страны становится возможным только при условии НЕдопущения столь же широкого распространения знаний о природе новой власти. И, убедившись в этом, капиталистические режимы налаживают строгий контроль за ходом “народного просвещения” и стараются не расширять круг причастных к самостоятельному теоретическому поиску за рамки абсолютно необходимого для материально-технического обеспечения собственного функционирования. Так что если на направления, связанные с технологически-продуктовой межкорпоративной или межнациональной конкуренцией, могут выделяться весьма значительные силы и средства, то в социальных науках столь же активного стремления к выяснению действительных механизмов организации жизни отдельных людей и их сообществ как-то не просматривается. Скорее наоборот, нередко можно видеть, как в той же философии или психологии именно официальными инстанциями с завидным упорством поддерживаются и продвигаются малопродуктивные, а то и попросту бестолковые концепции, а при попытках разобраться в тех или иных вопросах истории даже многократно проверенные правительственные агенты не могут получить доступа к целым секторам первоисточников.

А заодно все эти маневры и ухищрения рассеивают последние сомнения в том, что значительная численность является не единственным и далеко не главным элементом сходства между учёными и военнослужащими. Куда важнее то, что:

1) со времени выделения исследований окружающего мира в особый вид занятий деятельность учёных, как людей, владеющих оружием знания, привлекала и привлекает столь же пристальное внимание политических организаторов общества, как и деятельность тех, кто в данной общественной формации допускается к владению оружием механическим (а равно химическим, биологическим и проч.).

2) В основе динамики систем комплектования исследовательских сил человеческих сообществ лежат два основных фактора:

а) степень развития знания и определяемый этим характер научного поиска;

б) социально-политическая структура данного сообщества.

Соответственно, на первых этапах становления цивилизации разнообразные открытия и изобретения совершались буквально между делом, в ходе обычных повседневных занятий и самыми обычными людьми (разве что чуть более наблюдательными и вдумчивыми, чем их товарищи). Так что имена создателей лука, бронзы, паруса, упряжи для тяглового скота и массы других полезных вещей так и затерялись в веках. Зато для тех, кто уже после появления письменности сумел своими трудами задержать на себе внимание современников, известно, что они могли добиваться впечатляющих результатов, занимаясь одновременно философией и математикой, психологией и теорией государства, астрономией и поэтикой, механикой и медициной.

И всё-таки как раз подобные возможности нагляднее всего прочего свидетельствуют о младенческом состоянии наук в эти эпохи. Потому что по мере того, как передний край познания уходит всё дальше вперёд и научный поиск вступает в пору зрелости, для успешного участия в нём даже для самых талантливых становится необходимой серьёзная многолетняя подготовка и всё более строгая специализация.

А попутно плоды работы исследователей всё чаще начинают обретать именно общемировое звучание, в связи с чем иметь среди своих подданных оригинальных мыслителей, помимо практической отдачи, опять становится престижно для государств. Так что власти ведущих стран начинают проявлять благосклонную заинтересованность в развитии в том числе фундаментальных изысканий, и выделяющиеся в особую группу населения учёные не только становятся профессионалами, но и в значительной своей массе либо прямо принимаются на государственную службу, либо активно привлекаются к обслуживанию государственных проектов под контролем чиновников.

Однако и усвоенные за предшествующие столетия общая настороженность и недоверие правящих верхов по отношению к тем, кто не довольствуется готовыми шаблонами и стремится сам разобраться в сути вещей, тоже никуда не деваются. Тем более что век Просвещения приносит новые доказательства того, что идеи, противоречащие вроде бы устоявшемуся общественному порядку, могут оказываться губительными не только для авторов таких идей, но и для отживших своё политических режимов и, шире говоря, исторических формаций. Поэтому капитализм, даже сталкиваясь с необходимостью расширять круг занятых умственным трудом, одновременно старается максимально чётко зафиксировать состав кадровых исследователей и как можно полнее изолировать их от других частей общества. Причём не только в содержательном, но зачастую также и в территориально-бытовом плане, что дополнительно “помогает” научным работникам на личном опыте ознакомиться со многими особенностями жизни феодального сословия.

А для широкого доступа (в отличие от военного дела) предоставляется лишь видимость причастности к настоящему познанию. Ведь известная нам массовая средняя школа задумывалась и создавалась исключительно ради распространения готовых знаний и по своему техническому, а наипаче методическому оснащению в принципе не предусматривала самостоятельных исследований и выявления чего-либо доселе неведомого. Другое дело, что граница познания в те времена пролегала не столь уж далеко за пределами школьной программы, и немало вчерашних выпускников за счёт лишь собственного энтузиазма преодолевали этот разрыв и вливались в ряды первопроходцев и первооткрывателей. Поэтому и организаторам, и потребителям тогдашнего среднего образования было трудно усмотреть в его не-связанности с актуальным научным поиском какую-то особую проблему. А когда уже в ХХ веке в полной мере обнаруживают себя последствия нацеленности средней школы на сообщение своим ученикам некоторого объёма сведений и не более того, то это воспринимается не как “проблема”, но как дополнительный бонус от декларирования всеобщего среднего образования.