Террористы

Ландо молчал, потому что в этот момент ему хотелось забить косяка. У него щекотало внутри. Он даже привычно похлопал рукой по карману, в котором носил кисет с анашой.

– О чем вы думаете? – спросил Савинков, жуя травинку.

– О вечности, – отвечал Ландо, любуясь искренностью своих слов.

Он считал, что искренность – это проявление силы, а в силе заключается свобода.

Однако Савинков, не сдержавшись, усмехнулся.

– И что же такое, по-вашему, вечность?

– Это каждый следующий миг настоящего, – с готовностью ответил Ландо. – Вечность внутри нас. И она, по-моему, совсем не ледяная, будто зимняя ночь, как рисует ее Кант. Совсем не такая вечность.

– Какая же она, по-вашему? – заинтересовался Савинков.

– Теплая и глубокая.

– Вязкое болото, да?

– Нет, нет! Разве в болоте может жить Господь?

–Я и не говорил, что Бог обитает на болоте, – Савинков выплюнул травинку, обидевшись.

–А я вас в этом и не упрекаю, – миролюбиво возразил Ландо, отстранившись от ангара, так как у него вспотела спина.

Не сговариваясь, они отправились к Фрегату, уселись под навесом в ободранные плетеные кресла с подушечками, которые Татьяна расшила павлинами с помощью мулине.

В этот момент у Ландо снова защекотало внутри.

– А почему вы, Борис Викторович, слова доброго не скажете о моем огороде? – спросил он вдруг. И заговорил о злаках, которые «разрослись необычайно». – Не угодно ли вам, сударь, отгадать, что это за растения, и какая от них польза человеку?

Террорист подошел к грядкам, склонился над ближайшим кустиком, дотронулся до листьев, похвалил, что отлично развиваются, и видать, не обошлось без удобрения.

А уж дальше пустился в речи насчет того, что «жизнь бывает похожа на сплошной навоз», но и среди него встречаются драгоценные камушки. И какие еще бриллианты! Карточные удачи, поездки зайцем из Парижа в Ниццу! Не говоря уже о романе с юной Л. И упоительных днях, проведенных с нею в мансарде над Пречистинскими Воротами.

– Я тоже начинал с марихуаны, сударь. Должен вам заметить, что она действует на меня странно. Вместо мыслей о практическом терроре я перехожу к философии тотального альтруизма.

– Так не забить ли нам косую?

Савинков поморщился.

– Косую, как вы изволили выразиться, забивают грузчики в Кейптауне. Цивилизованные люди ловят удовольствия неторопливо и благородно, по всем правилам тонкого мира.

С этими словами он подошел к кабриолету, который для него, наверное, олицетворял тонкий мир, щелкнул замками чемодана, извлек коробку красного дерева при золотом замочке.

В коробке оказался кальян.

– Ой, что это?! – притворно воскликнул Ландо.

– Подарок для вас, – сказал террорист. – Считайте авансом за птицу мести.

– Но помилуйте, Борис Викторович! – сказал Ландо, принимая прибор и рассматривая его со всех сторон. Ему захотелось подпрыгнуть от восторга, но он удержал себя. – Это уж слишком дорогая вещь, вы меня смущаете необычайно.

Изящный персидский кальян, обшитый сафьяном, отделанный золотом и червленым серебром, был великолепен.

Верхнюю чашечку, синей эмали, Савинков наполнил кусками гашиша, яблочными, апельсиновыми и мандариновыми цукатами, – их он доставал из торбочек миниатюрными щипцами. Добавил смесь ароматических трав и щепоть молотого речного жемчуга. Вместо дубового угля эсер положил пластинку высушенного верблюжьего навоза, который, по его мнению, в отличие от дерева, тлеет медленнее и равномернее. Хрустальную колбу Савинков заполнил не водою, —объяснив попутно, что так поступают разве что арабы в грязных курильнях Каира, – а красным вином. И, когда приготовления были завершены, террорист возжег пластинку, отчего над кальяном возник загадочный дымок.

– Забудьте о косяках, дорогой Ландо, – интимно изрек он. – Забирайтесь на древо великого кайфа жизни. И наслаждайтесь, мой друг!

Штабс-капитан затянулся, и у него сразу же закружилась голова.

– Вы еще здесь? – заботливо осведомился Савинков, наблюдая, как веки изобретателя медленно опускаются, и по зрачкам стелется туман. – Или в гостях у Мурада IV? Ах, как же султан любил кальян! Он его боготворил.

Затяжка – пауза.

А эсер все говорил и говорил. О том, что Мурад IV пользовался шишей. И дескать, некоторые думают, что шиша это и есть гашиш. Ошибаются. Речь идет о смеси иранского табака с густым сахарным сиропом. Табак дает вкус, а сироп – спокойное течение реки мыслей.

Кстати, при отсутствии последних кальян, вообще, противопоказан.

– Но не беспокойтесь, я, конечно же, не о вас. Вы, мой любознательный друг, должны нынче пребывать на высокой стадии просветления. Ответьте же, если еще не уехали, как чувствуете себя? Не хочется ли вам уже радостно обнять всякого встречного и сказать ему салям алейкум?

Максим слышал Савинкова, но воспринимал его речь, как цепочку сколь эффектных, столь же и бессмысленных фраз. И пока еще мог, заметил, как эсер свернул из хрустящей, как мартовский ледок, банкноты трубку, и втянул ноздрею порошок из портсигара.

Кокаин, догадался Ландо. После чего оказался не в состоянии контролировать ситуацию. Он оторвался от кальяна и стал подниматься в небеса. Туда, где голубизна переходит в синеву, а затем в вечную черноту.

В космической ночи почему-то совсем не было звезд.

Вместо них Ландо увидел разноцветные шары, похожие на биллиардные. Он стал ловить их и складывать в корзину для пикников, удивляясь их приветливому смыслу. Поймает и бросит. Поймает и бросит. Шары урчали в корзине, как котята.

Очнувшись перед закатом, Ландо уже не докучал Савинкову философскими вопросами. Он предлагал то французского сыру, то немецкой вяленой говядины, то итальянской салями, за которыми то и дело бегал на кухню.

После отходняка – в виде чая с молоком по-индийски – Савинков спросил:

– У воздушного мстителя должно быть имя. Как мы его назовем?

– Хорошо бы в честь моей жены, – с готовностью предложил Максим. – Не возражаете? Но можно и в честь вас, скажем, «Борис».

– Нет, насчет вашей жены лучше! – сказал Савинков, ощущая дрожь то ли от остатков кокаина, то ли от прилива чувств. – Пусть Леонтьевой не удалось убить царя. Но даже после смерти она как бы взмоет в небеса, чтобы поразить тирана. Ах, как символично! Думаю, ЦК также не станет возражать.

Они вскочили и обнялись в патриотическом порыве: «Татьяна»!

Глава 19. МЫСЛИ ОДИНОКОГО ЗВЕРЯ

Российская Федерация, Москва, наши дни

Даже если б Корсунскому сказали, что дело не в мести обманутых вкладчиков… Что наказан он не злыми визитерами, а волей других грозных сил… Даже если бы понял, что устранен с пути… От этих знаний ему вряд ли стало бы легче.

Неволя есть неволя.

Но прижился Крыс у деда Кондратия. И, признаться, более безопасного места для опального существа трудно было подыскать.

Угол ему отвели в хлебнице, положили кусок одеяла и подушечку из ватина. Валялся Илья в этой постели, никем не тревожимый, задрав лапы вверх.

И еще одно важно. Никогда у Корсунского не было столько свободного времени. Поэтому он предавался мыслям широким и отвлеченным, каких люди в повседневной суете позволить себе не могут. Например, – обдумать судьбы мира, расположение планет, их загадочное влияние на млекопитающих, связь явлений природы.

Он жалел, что не мог описать свои приключения. Крысиные лапы к этому не приспособлены. А то закинул бы текст Ленке Шубиной, – как-никак, в одной школе учились, одноклассница не откажет! – а там смотришь, премия какая, и хоть частично покрыл убытки.

Думал над заголовком. Например: «Мысли одинокого зверя».

Тушенка – то с макаронными изделиями, то с гречкой, то с манной кашей – надоела Илье. Он капризничал, плакал, а однажды в глупой истерике плюнул в миску, что мытаря не столько обидело, сколько огорчило.

Он привязался к зверьку, разрешил называть себя дедушкой и старался угодить на тот случай, чтобы Крыс не разозлился и ухватил его за палец. А ведь крысы – разносчики такой заразы, что за жизнь не отмоешься!

Витаминов питомцу не хватало.

Гладя Крыса по спине, прочищая ему глаза и уши ваткой, надетой на спичку, дед Козлов обнаружил розоватые проплешины в районе шеи и хвоста. Если так дальше пойдет, несчастный зверь облысеет.

Мытарь шел на помойку, искал питомцу овощей, а себе нового яду.

Он бросал Илье надкусанные помидоры, вялую морковь, картофельные очистки, даже стебли алоэ, которые, по его мнению, укрепляли зубы.

А селедочные головы прятал, жадничая.

Ночью лез под кровать, чавкал до утра этими головами, не давая заснуть Крысу. Потом долго пил из-под крана ржавую воду, икал, всхлипывал и стонал из-за дикости одиночного существования.

И не было у него других мыслей, кроме одной: поскорее отправиться на тот свет.

Однажды он нашел отраву для тараканов и просроченную пачку стирального порошка, твердого как кирпич.

Из хлебницы торчали крысиные уши: Корсунский наблюдал за хозяином. Наевшись дряни, Кондратий лобызал Крыса в нос, бормотал насчет бесцельно прожитой жизни. Насчет завещания, по которому Крысу отходило пару ящиков давно просроченных консервов, подшивка «Правды» за 1952 год и патефон с пластинками Бунчикова.

Деньгам всех времен и народов, – и николаевским, и керенкам и советским червонцам, – что хранились в коробке из-под сгущенки, – Кондратий отводил особую роль. Он повелел употребить их на захоронение, а также на бронзовый бюст.

Ну, бюст, так бюст!

Спорили по поводу эпитафии.

Козлов считал, что текст, предлагаемый Крысом, – белиберда и без тени уважения к покойному. Что значит, например, «Он хотел многого»? Почему бы не выбить на камне простенько и без затей: «Козлову от Крыса Ильюхи. Спи спокойно, дедушка».

Старик перелил отраву из бутылки в ковшик, разбавил водой, настругал стирального порошка, добавил сахарного песку, чтобы смягчить горечь, и стал нагревать. Скоро воздух сделался отвратительным, и Крыс заткнул нос лапой.

При появлении первых бульков, Кондратий выключил конфорку и выставил варево в форточку для охлаждения.

– Вы, дедушка, себя не жалеете, – заметил Корсунский, высунув голову из хлебницы и ежась от сквозняка. – Думаете, на этот раз получится?

– А хрен его знает! – отвечал Козлов, сложив губы трубочкой и дуя в ковшик, из которого через форточку во двор летели клочья ядовитых паров. – Постараемся. Вчера метрики в шкафу нашел. Глянул и обомлел. Мне же намедни сто пятьдесят стукнуло. Прикинь, Ильюха? Вот уж юбилей, дальше некуда.

Процедив смесь, он перекрестился, выпил и опустился на табурет осторожно, как на стульчак, и с отрешенным видом.

– Действует? – спросил крыс.

Козлов икнул.

– Вот оно, Ильюха, начинается. Скворчит в животе и кишки греет. Давай простимся, пока не поздно?

Он прилег, пристроил в ногах Крыса, сложил руки на груди, зажал в пальцах свечу и закрыл глаза.

Крыс перебрался на грудь самоубийцы и покачивался в такт с его дыханием. Отсюда Крысу были видны кустистая борода старика и две огромные ноздри, похожие на пещеры.

Крысу показалось, что Козлов перестал дышать, и у него ёкнуло сердце.

– Дедушка, вы умерли?

Козлов хрюкнул, дыхание возобновилось. Однако же из ноздрей мытаря, из беззубого рта, из ушей поползла пена, словно он проглотил огнетушитель.

– Это не ответ, – расстроено молвил Крыс.

Первый вал пены погасил свечу и стал грозно надвигаться на Корсунского. Крыс от страха скатился с постели умирающего, пролетел полметра и шмякнулся об пол.

Снизу картина пеноизвержения показалась ему еще страшнее. При каждом вздохе Козлова поток возрастал, и скоро накрыл хозяина с головой.

Увидев над собой желтую лавину, свисающую с одеяла, Корсунский отбежал к двери. И вовремя, поскольку карниз пены рухнул на пол и пополз, заполняя собою пространство. Подействовал стиральный порошок «Домашняя радость».

Тщетно Крыс, пытаясь спастись, карабкался по двери. Когти скользили по мокрому дереву, он срывался. Тем временем из густой массы высовывались то рука, то нога самоубийцы. Он ворочался и стонал, делая себе лишь хуже.

Наконец, пена накрыла и Крыса.

Корсунский отчаянно сучил лапами, пытаясь создать над собою пространство, чтобы хоть не задохнуться сразу.

Божий свет проникал через пен, и Корсунский вспомнил, что такое уже было у него в пустыне Кара-Кум, на коллекторах орошения, где радушные туркмены пригласили посидеть внутри грота, за струями водопада, выпить и закусить шашлыком из запретной для мусульман свинятины. От ниспадающих потоков создавалась водяная пыль, было прохладно, хотелось петь от водки и счастья.

Но в мыльной пене он задыхался от вони из-за тараканьей отравы, смешанной с порошком и утробными соками старика.

Наконец, Крыс услышал хлюпанье, пена раздвинулась, и в разломе показалось красное лицо Кондратия.

– Ильюха, ты жив?

От страха и беспомощности Корсунский забыл русский, а также английский, и запищал:

– Фьюить, фьюить!

Кондратий схватил зверька за шкирку, понес в ванну, прижал его уши пальцами и пустил воду.

Хотя это было в высшей степени унизительно, крыс не ерзал, не шевелил лапами, а лишь фыркал и пару раз чихнул. Дед вытер питомца, отнес в хлебницу и положил сушить под лампау. Сам же, матерясь и охая, принялся соскребать с пола грязную жижу, в которую превратилась осевшая пена, мыть дырявый линолеум.

При этом оба молчали. Крыс – из-за переживаний, что дед мог запросто увлечь его за собой в могилу. Кондратий – от досады, что снова не умер.

В гнетущей тишине раздался его голос:

– Слышь, Ильюха, может я особенный? Если этой дряни в суп накапать, целый полк отравиться может. А мне хоть бы хны. Даже живот не болит… Разве что прихмелел.

– Видать, отрава просроченная, потеряла силу, – предположил Крыс.

Дворник вздохнул.

– На этикете написано, годности еще на месяц.

– Тогда вы, наверное, вампир, – дерзко заявил Крыс, которому надоело перманентное самоубийство старика. – Здесь одно поможет: голову долой и кол в сердце.

Кондратий расстроился. Он кое-как домыл полы, отжал зловонную тряпку, бросил в ведро, захлюпал носом. На бельмоватых глазах блеснули слезы.

– Я же к тебе со всей душой, Крысюнушка! Встаю чуть свет, иду в мусорку витамины тебе искать! Обрезки колбасные, сыр костромской, просо, отруби диетические. А ты!.. Ты!..

Возможно, впервые Крыса проняло. В груди его будто раздвинулись скалы, и там замерцал огонек стыда. Он разгорался, озаряя крысиную душу сладким состраданием, чего Корсунский никогда не испытывал, потому что никого не жалел. Однако духи поганые не хотели отдавать Крысу ни этой пещеры между скал, ни огонька, поэтому он сказал:

– А вдруг, вы, дедушка, есть нечистая сила? Тогда как быть?

Козлов мрачно плюнул и промолчал.

– Ф-р-р-дю-у-у! Мух-мыр-лу-у! Чав-чав! – резюмировал Корсунский на крысячем языке.

Козлов не знал, что смерть его долгожданная, смерть-матушка, смерть-избавительница задерживается не случайно, а в связи с другими событиями. Весьма, впрочем, отдаленными. Но теми, что уже внесли изменения в пространственно-временной континуум.

И вам тоже бесполезно спрашивать автора: какая связь между заточением крыса и тем фактом, что за восемьдесят девять лет до этого террорист Савинков привез на немецкий аэродром бомбу для русского царя? Автор все равно пока не ответит. Мало ли, кто кому что привез?

Хотя не вредно заметить, что Козлову в 1911 году, – о чем пойдет речь в следующей главе, – было уже за шестьдесят. Служил он грузчиком в бакалейной лавке, ненавидел революционеров, повязался с «Черной сотней». По воскресеньям надевал рубаху, шел в церковь, оттуда – евреям стекла бить, дальше в трактир. Мечтал удалиться в губернскую глухомань, землицы подкупить, обзавестись домашней скотиной.

Перед семнадцатым годом – и удалился, и подкупил, и обзавелся.

Хотя все по-другому вышло.

Глава 20. ПРЕЗЕНТАЦИЯ

Германская Империя, предместье Мюнхена, 1911 год

Бомбу Ландо оглядывал без удовольствия, но с инженерным волнением. И было любопытно – каким образом Савинков протащил адскую машину через границы, какие взятки совал таможне?

Эсер, поглаживая металл, восклицал:

– Взгляните, Максим Павлович, на это чудо техники! – Он чувствовал себя именинником. – Вы любите одухотворять механизмы. Что вам эта бомба напоминает?

– Не что, а кого, – отвечал Ландо. – Жирную свинью! Отвратительную свинью, которая обожралась порохом и динамитом, и вот-вот треснет от самодовольства!

– Не треснет, – задорно возразил эсер, – я взрыватель вывинтил. Но причем тут свинья? Не напишут же в газетах: надысь его императорское величество приказали долго жить после удара свиньею? Хе-хе! Нет и еще раз нет! Взгляните на изгибы этого тела, на голову, на хвост! Не кажется ли вам, что это ангел мести?

Он подбоченился и стал рисовать для Ландо картину покушения. Попросил его вообразить раннее утро в Царском Селе. Отличная погода, солнце, ничто не предвещает угрозы… Царская семья сидит за чаем… И вдруг – страшный вой.

Императрица подбегает к окну – к небе синий аэроплан, который стремительно пикирует на дворец. Всеобщее замешательство, даже паника… Но поздно, поздно! Грохот!.. Срываются с гвоздей картины, рушатся стены, сыплется позолота, падают балки и колонны. И погребают под собой не только ужасного царя, но и все прошлое России.

Бомба, затаившись, лежала на козлах в ангаре, словно бы тоже слушая фантазии террориста.

– Признайтесь уж, сударь, – сказал Максим, – что вы совершили понюшку до моего прихода?

Эсер замахал руками, как мельница крыльями.

– Что вы, можно ли одурманивать себя перед летным испытанием? Клянусь, ни щепотки!

– Значит, вы поэт. Овидий жалкий школяр!

Савинков настороженно замер.

–А ведь вы почти попали в точку. Как думаете, чем я занимался в Париже?

– Наверное, планировали очередное покушение, – съязвил штабс-капитан. – Уж не кайзера Вильгельма хотели торпедировать?

Савинков не обиделся.

– Не угадали! Сочиняю роман. Называется «Конь бледный». Думаю, очень будет знаменит. В. Ропшин – мой псевдоним.

Фридрих и Гретхен уставили столы закусками.

Подошли мастера-немцы. Опрятно одетые, в сюртуках, кепи и при галстуках, они курили трубки у ангара, поглядывая на еду.

Прибыли и пилоты «Альбатросов», которые сразу же потащили Ландо за ангар, чтобы забить легкого косяка.

Максим красовался в темно-синих бриджах, заправленных в сапожки на шнурках, в кожаной куртке, шлеме с очками. И в Танином шарфе вокруг шеи.

Савинков упылил куда-то на «Форде», а вернулся с девицами в немыслимых шляпах. Они выпорхнули из машины и стали кокетничать с Максимом.

Гретхен наблюдала за ними со стороны сурово и настороженно.

Не успел авиатор удивиться, как Савинков представил девушек.

Вот сюрприз так сюрприз!

Оказывается, Матильда Мойсант и Хэриет Квимби, американские летчицы, приехали в гости к своей французской подруге Раймонде де ля Рош обсудить перелет через Ла-Манш. И Савинков уговорил их заглянуть на денек в Германию.

Матильда и Хэриет только что получили лицензии пилотов. Здесь их все восторгало.

Они осмотрели орнитоптер, заглянули в ангар, чихая от пыли, выпили по рюмке.

Немцы ухватились за веревки, выкатили из ангара выехал самолет синего цвета с опознавательными знаками Российской империи и именем «Татьяна» на фюзеляже.

Баронесса задавала Ландо профессиональные вопросы. Например, насчет конструкции, которая напоминает ее «Moran Parasol L». Она еще не видела, чтобы на бипланы ставили два мотора. Хотя ей, француженке, было лестно, что мсье Ландо выбрал моторы Антуанет.

– Дамы и господа! – Сказал Максим. – Перед вами сверхдальний аэроплан. Были бы бензин и погода, «Татьяна» способна облететь земной шар.

Летчицы улыбались.

– Мсье Ландо, а почему «Татьяна»? – обмахиваясь веером, спросила баронесса по-французски. – Кажется, по-русски «аэроплан» мужского рода.

– Explain to us, please, mister Lando! We are very much intrigued! – поддержали Раймонду американки. – We already almost are jealous!

– I promise, that the following aeroplans I shall name «Matilde», «Raymonde» and «Harriet»! – ответил штабс-капитан.

– Really?! We are rather flattered! Thank you! – обрадовались летчицы.

– Наберитесь терпения, господа! Вы скоро сами увидите, что это за машина!

Максим не торопил гостей, которые любовались аэропланом.

Пилоты «Альбатросов» говорили друг другу:

– Ausgezeichnet! Schaut, was für Linien! Превосходно! Взгляните, какие линии!

– Der Rote Baron würde sterben for Neid! Красный Барон умер бы от зависти!

Рабочие проверяли натяжение тросов.

Ландо забрался в кабину, пристегнул себя ремнями и закрыл фонарь.

– Конта-акт?! – не то чтобы вопросительно, а скорее торжественно крикнул немец.

– Есть контакт! – гаркнул из кабины Максим.

Савинков раскраснелся, даже вспотел, вытирая платком розовую плешь.

Крутанули пропеллеры, моторы взревели, винты стали вращаться, подняв такую бурю, что гости вынуждены были ухватиться за поля шляп, чтобы их не сдуло. Летчицы, опытные в таких делах, придержали подолы платьев. Что же касается Гретхен, то воздушный поток взметнул вверх все ее четыре юбки и обнажил белые панталоны с подвязками. К счастью, конфуз не был замечен присутствующими, поскольку они оказались поглощены стартом.

Вслушиваясь в рев двигателей, один из немецких пилотов прокричал на ухо другому:

– Unmöglich, Kurt! Er hat es geschaffen, den Motor mit nur einnem Klick anzulassen! Невероятно, Курт! Ему удалось запустить моторы с первого раза!

Другой, придерживая фуражку, ответил:

– Was willst du denn, Adolf? Diese Russen sind das rätselhafteste Volk auf der Welt! Что ты хочешь, Адольф? Эти русские – самая загадочная нация в мире!

Ландо отпустил тормоза, и «Татьяна» начала разбег.

Через сотню метров она плавно поднялась в воздух, удаляясь.

Но потом биплан вернулся, и на бреющем полете лихо пронесся над головами. При этом некоторые закуски со столов попадали на траву. Также опрокинулась бутыль с вином.

Гретхен выпустила поводья, Кайзер заржал и поскакал по аэродрому, волоча за собой телегу с продовольствием. Фридрих бросился вдогонку, крича неприятные слова. Гости завопили от восторга, а Савинков, размахивая шляпой, закричал «Ура!»

Ландо зашел на посадку и безупречно приземлился недалеко от ангара. Навстречу бежали люди.

Первым подскочил Савинков с криком «Качать его! Качать!».

Ему пожимали руки, хлопали по спине.

Девушки-летчицы бросились целовать пилота по очереди, из-за чего лицо его покрылось пятнами помады.

Фридрих поймал коня. Перепуганный Кайзер, недружелюбно оглядывался на аэроплан.

Фрау Гретхен, одетая по случаю торжества в баварскую национальную одежду, пошла навстречу Ландо, неся роскошный бюст, будто для кормления гигантских младенцев, а впереди бюста – серебряный поднос, уставленный шампанским.

Все выпили и расцеловались. Девушки украсили аэроплан гирляндами из цветов, отчего он стал напоминать свадебного божка.

Ландо принес граммофон, грянули отрывки из модных австрийских оперетт. Повеселевшие мастера пустились прыгать по траве.

Быстрее всех опьянели пилоты «Альбатросов».

Они сидели в обнимку с американскими летчицами, подливали друг другу вина и, раскачиваясь, пели героические песни.

Баронесса Раймонда де ла Рош ни с кем не обнималась и поглядывала на подруг снисходительно.

Савинков выглядел задумчивым, мало ел, отчего-то хмурился, прислушиваясь к сальным анекдотцам немцев. Он не поддержал рассуждения Фридриха об автомобилях, но, забыв о приличиях, поглядывал на округлости фрау Гретхен. А один раз, подойдя взять салату, не выдержал, и ущипнул повариху за ягодицу.

В конце концов, Савинков ухватил Ландо за локоть и увел.

Они пошли по летному полю в сторону заката.

– Мне кажется, – сказал, наконец, Савинков Максиму, – что лететь в Царское Село должны вы.

– Я?!

– Именно вы.

Мысль, которая точила его в Париже, и теперь не дает покоя. Он перебрал все возможные кандидатуры. В Европе, конечно, полно безработных летчиков, и он бы нанял хоть дюжину, используя связи баронессы де ля Рош с кругами авиаторов. Он советовался с Черновым и даже со стариком Кропоткиным. Решили, что лучше лететь Ландо. Нет?! Неужели Максиму не хочется разделаться с царем и войти в историю?

– При всем уважении к вам, я не полечу, – твердо возразил Максим.

Слава ему не нужна. К своим изобретениям он быстро теряет интерес, когда оно уже воплощено в материале. Для него достижение – не бомбежка Царского Села, не революция.

– Вы читали Циолковского? – спросил Максим.

– Этого чудака из Калуги? – уныло уточнил Савинков. – Не имел чести. Ходят слухи, что он не в своем уме.