Террористы

Памяти моей любимой сестры, Наташи Грапп

ОТ АВТОРА

Долгом чести полагаю поклониться памяти людей, без которых мой замысел вряд ли был бы осуществлен, – памяти астрофизика Николая Козырева и писателя Юрия Давыдова.

Роман «Террористы» является новой редакцией в значительно переработанного, фактически переписанного романа «Воздухоплаватель», изданного в 2005 году в Москве издательством «Изограф».

Совпадения географических названий, имен политиков и деятелей науки, культуры являются случайными и не имеют отношения к реальным событиям и фактам.

Император:

Мудрец уж занял пост исконный,

Но нет шута на наше горе.

(В. Гете, «Фауст», ч. II).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОБЛАЗНЫ.

Глава I. ВЫСТРЕЛ НА АЭРОДРОМЕ

««Еще раз, преподобный отец», – говорил Кандид

барону, – прошу прощения за то, что проткнул вас

шпагой».

Вольтер

Германская Империя, предместье Мюнхена, 1909 год, октябрь

Штабс-капитану Максиму Ландо требовался один патрон. А он наполнял всю обойму, взводил курок, но выстрелить не мог.

До такой степени, что ему уже казалось – он держится за спусковой крючок, как за канат над пропастью.

Он примерял оружие к виску и груди, засовывал ствол в гортань. От привкуса смазки горло сводила судорога, на ладони отпечаталась насечка рукоятки, пальцы побелели.

Под утро грохнул выстрел, и Максим подумал, что он на том свете.

Понятно, он провел ночь наедине с оружием.

Теперь в дом беззвучно входила полиция с репортерами. На Максима в стороне будто бы не глядели. Сыщиков занимал его труп, криво застывший в кресле.

Поэтому сыщики трогали труп, приподнимали голову, отдирали волосы от крови, измеряли и записывали.

Щелкал затвор, вспыхивал блиц в стеклянном шаре, пахло озоном.

Максим представил уголовное дело с фотографией жертвы. Не себя, а именно того, кто привалился к письменному столу с пистолетом в упавшей руке. И некролог в «Abendzeitung», который он уже навеки не сможет отменить, потому что сообщение о смерти и есть смерть.

Он вышел на крыльцо, и увидел, что вчерашний дождь не закончился. Мутные полосы хлестали по ангару и ветрякам, по траве аэродрома. И он понял, что таким бывает именно первый дождь второй жизни людей. Ведь разве – будь Максим мертв, – стал ли бы он ежиться от сырости?

Максим подумал и выбросил браунинг в яму с водой.

Ну, выбросил, и ладно. Все равно не помогло.

Его потом еще долго преследовало видение: будто он гонит плоты по реке, и вот-вот рухнет в водоворот. На самом деле, Максим никогда не был плотогоном. Так что неоткуда было знать, что сердце плотогона иногда ускользает за бревна и притворяется рыбиной, а погуляв на воле, возвращается. Это еще легче перепутать со смертью.

Как он очутился в Германии? О, это странная история!

Дома он громко защитил диплом, увлекся авиацией, ему присвоили офицерское звание, и стали учить пилотировать аэропланы.

Гатчинские курсанты потом стали военными летчиками, а Ландо – конструктором самолетов. Он помогал Сикорскому, сам батька Жуковский благоволил к нему и позвал к себе в Аэродинамическую лабораторию.

Но тут Максим влюбился.

С первых свиданий Ландо понял, что Таня сколь красива, столь и сумасбродна. Но не знал, что она член тайной Боевой Организации эсеров. То есть, террористка.

А когда узнал, было поздно, Ландо пропал. Ради Леонтьевой он бросил карьеру ученого. Из-за нее ушел из Лаборатории Жуковского, из армии. И спасая Таню, пустился за ней по Европе.

Когда же посыпались неприятности, было глупо задаваться вопросом, почему он пошел за женщиной, а не она за ним.

Сначала Максиму нравилась игра с полицией, похожая на казаки-разбойники. Ему нравились мелькание городов, гостиницы, тайные встречи, закладки секрета. С волненьем и сердечным колотьем он передавал опасные свертки, запрещенные книги, бутылочки со всякой дрянью, вроде кислоты или порошка Бертольда Шварца.

Ландо познакомился с миром, настолько скрытым раньше, что ему с трудом верилось в его существование.

Он без звука чистил Танино оружие, ремонтировал печатные станки для листовок, придумывал к ним всяческие приспособления, ждал девушку с заданий и очень переживал.

Он восторгался Азефом и Савинковым даже когда еще их не знал.

Его волновала готовность эсеров погибнуть «ради революционного дела».

Ему казался близким их лозунг: «В борьбе обретешь ты право свое!» Он волновал Максима. Конечно же, – в борьбе! Конечно же, право! А, может быть, даже и счастье?

Боевики рядились в швейцаров, извозчиков, лоточников, галантерейщиков, акушерок и учителей. Последствия террора его почти не интересовали, он узнавал о них из газет.

Метальщиков разрывало на клочки при собирании бомбы. Многих брали до покушения, сажали, ссылали в Сибирь, откуда они писали романтические письма.

В двадцать лет Таню Леонтьеву выследили агенты генерала Герасимова, начальника Департамента тайной полиции. Перед покушением на Плеве у нее нашли динамит.

Ее усадили в тюрьму, где она сразу же стала косить под шизофреничку. В тот раз Леонтьевой повезло: отец помог ей освободиться при условии, что она покидает Россию.

Конечно же Максим последовал за ней!

Последовал, но не знал, что в судьбе Татьяны, – а этой судьбы хватило бы на несколько заурядных биографий девиц из Смольного! – аромат духов «Rue de la Paix» навсегда смешался с пороховой гарью.

Вот откуда Германия!

А там, в Германии, Ландо, которому изрядно надоели браунинги и взрыватели, заболел идеей построить. Аппарат, который передвигается в воздухе, подобно птице. Типа, как орел небесный.

В начале несчастного XX века к таким идеям европейцы относились иронично. Не серьезней, чем к вечному двигателю. Но Максима это не охладило.

Он знал опыты Татлина, Пишанкура и Густава Труве. Французы не продвинулись дальше моделей, и вскоре оставили затею.

Он читал «Вестник воздухоплавания», изучал проекты мускулолетов, чертежи Михневича и Спицына с махолетами, воздушные велосипеды Германа и Митрейкина.

Ни одна из этих машин не поднялась в воздух.

Но все равно, имея самолеты, он пытался превратить крылья в движитель.

Ландо вместо уток или куропаток расстреливал в германских лесах ворон, соек, голубей. А если повезет, и ястребов. Поэтому его часто видели на берегу Китцельзее, обвешанного странной добычей.

Люди не знали, что дома русский не жарит птиц, а подвешивает к потолку, раскладывает на столе. Его интересовало отношение веса вороны к площади ее распущенных крыльев.

Цифры путали его до тех пор, пока Ландо не настрелял чаек на озере Шпайхерзее. Он понял, что при полете крылья птиц испытывают нагрузку около 5 кг на квадратный сантиметр.

Крылья он соорудил быстро, но затем едва не зашел в тупик из-за проблем с шарнирами, к которым они должны крепиться: требовалось облегчить аппарат и сделать сильнее двигатель. Обычный металл утяжелял конструкцию. Поэтому Ландо, подобно алхимику, сидел перед тиглем, смешивая всякие компоненты, пока не получил сплав легкий, как морская пена, и прочный, как корунд.

Орнитоптер, и вправду похожий на чайку, должен был вырваться из плена матери Земли с помощью мотора «Эно-Пельтерн», 27 лошадиных сил. Денег не хватало и пришлось продать кое-что из фамильных драгоценностей жены. Но Таня не сердилась. Ей нравилась «чайка», как, впрочем, и другие изобретения Ландо.

Однако когда птица затряслась, поднялась на несколько метров и рухнула в траву, жена испугалась. Максим получил сотрясение мозга, вывихнул руку, сломал ногу и пару ребер, и почти два месяца провалялся на диване с книжками, в мрачном осатанении. Едва сняли гипс, он снова переделывал аппарат. Однако неудачи, предсказанные французами, следовали одна за другой: орнитоптер не желал взлетать. Он подпрыгивал, кружился на месте, зарывался носом.

Таня, обложившись подушками, вязала Максиму шарф, серый, в черную и красную полоску, но, закончив работу, распускала нитки и начинала заново.

– Разве не видишь, – говорила она, – дни идут, ты мечешься. Все бессмысленно, страшно и темно. Надо что-нибудь срочно предпринять. Увези меня к морю».

– К морю? – рассеянно отзывался воздухоплаватель, и рылся в тумбочке, ища ментоловый карандаш. – Что мы будем делать у моря?

Дата полета ему приснилась во сне, и он сказал, что летит четвертого.

Правда, четвертого июня они поссорились. Леонтьева обвиняла мужа в мистике и просила отложить испытания. Ландо метался по дому, искал капли от нервов. Когда она поняла, что уговоры не помогают, стала просить, чтобы он взял ее с собой:

– Если уж ты так желаешь разбиться, давай сделаем это вместе.

– Очень трогательно, – отвечал Максим, – отличный сюжет. Думаешь, мы войдем в историю? Поговорят и забудут.

Он уже запустил двигатель, когда увидел, что жена идет в его сторону, но как-то неуверенно: шатаясь и будто бы ища руками опору. При этом Максима удивило, что Таня оделась, как на званый ужин: на ней было платье цвета индиго, за спиною, сорванная ветром, болталась шляпа.

Максима охватили плохие предчувствия. Он знал, почему. Таня давно болела опасной формой туберкулеза, и уже больше лежала, чем ходила. Он побежал навстречу и едва успел подхватить ее на руки. Пошла горлом кровь, кожа сделалась желтоватой, как засвеченная фотобумага, ногти посинели, лицо приняло удивленное выражение.

Максим тряс ее за плечи, делал искусственное дыхание, щупал пульс, – тщетно.

Он не знал, сколько времени просидел рядом, гладя Таню по волосам, которые казались приклеенными, как у куклы. Он не мог поверить, что жена умерла, было легче думать, что заснула. Но, осознав, наконец, что это не сон, не обморок и даже не кома, Ландо повел себя, как безумный. Он вытер кровь на ее лице, понес к орнитоптеру, усадил на заднее сиденье, привязал ремнями и взлетел.

Орнитоптер будто бы ждал жену Ландо. Он замахал крылами, послушно оторвался от земли и полетел.

За деревьями начинались предместья, тянувшиеся до самой окраины Мюнхена, а дальше остальной мир.

Ландо сделал несколько кругов над этим миром, который казался ему враждебным, посадил птицу, и вдруг увидел погибших друзей.

Они стояли недалеко от ангара и Фрегата, где они прожили с Таней последние месяцы. Приведения выглядели как в Гатчинской авиашколе – загорелыми, в куртках на меху, в ярких шарфах, кожаных шлемах и в очках, похожих на глаза стрекозы.

Еще не так давно они испытывали русские машины, собранные в Гатчине. Проектировщики, которые не только никогда не летали на самолетах, но даже не видели их, отказывались слушать советы Ландо. Они выполняли приказ, так как империя отказалась покупать аэропланы у братьев Райт, дорого. В итоге деньги были потрачены, аппараты получились несовершенными.

Саша сгорел заживо, впервые поднявшись на биплане-тандеме Шабского – взорвался карбюратор. Василий погиб позже: его, пилота «двенадцатого Лебедя», одного из первых русских бипланов, сбили в бою на Балканах. Иван пролетал дольше других, но однажды его «Вуазен» попал в штопор из-за винта, расположенного за крылом…

Теперь они наблюдали, как Ландо выбирается из орнитоптера.

При виде погибших авиаторов Максим подумал, будто они ему мерещатся.

Он перекрестился, спрыгнул на траву и хотел заняться женой, но тело ее исчезло.

Услышав разговор за спиной, он обернулся и увидел, что невредимая Таня стоит рядом с пилотами, и они держат ее под руки. Все четверо улыбались, словно предстояла вечеринка.

Максим, чувствуя помрачение, стал на коленях просить, чтобы Таню не забирали. Ведь она только что умерла. Саша сказал, что кому как не друзьям теперь позаботиться о ней? Когда они погибли, Ландо тоже заботился об их семьях. Все будет хорошо. Ведь они отправляются не куда-нибудь, а в края приличные, с умеренным климатом и прекрасным ландшафтом, именно в Страну Зеленых Озер, так что Максиму незачем волноваться.

– Перестаньте, ребята, – сказал штабс-капитан, – сейчас не самый подходящий момент для розыгрыша. Мертвые не воскресают.

– Правильно, Макс, – согласился Иван. – Но мы теперь точно знаем, что нет жизни и нет смерти. Есть только условия пребывания сущности в пространстве.

Тут раздалось гудение, и над аэродромом снизился аэроплан с красными звездами на крыльях. Таких аэропланов никогда не видел Максим. Он насчитал восемь моторов!

Перекрывая гудение, из громкоговорителей в подбрюшье гиганта грянуло «Все выше, и выше…». Закрыв собою горизонт, самолет приземлился, оставляя колесами глубокую колею в траве.

«Максим Горький», – прочел Ландо.

Он никак не мог взять в толк, почему на фюзеляже начертано имя этого писателя. Почему, например, не Бунина? Что же касается посадки гиганта на немецком аэродроме, штабс-капитан, перебрав в голове все возможные варианты, остановился на единственном, хотя и маловероятном объяснении: данный «Максим Горький» мог появиться только из будущего.

Самолет между тем остановился у ангара, но пропеллеры вращались, видно экипаж торопился. Ему показалось, что в иллюминаторах мелькают лица. И вправду, дети размахивали красными флажками.

– Постойте же, черт вас подери! – крикнул Максим друзьям. – Что я буду делать без Тани? Если вы в Россию, заберите и меня!

– Извини, – ответил Василий, поднимаясь по трапу и увлекая за собой остальных, – мы не в Россию. А куда едем, тебе нельзя, еще не вышел срок.

Леонтьеву отпевали в русской часовне.

Панихиду служил протодьякон, сын эмигрантов.

Он читал канон с акцентом, изредка косился на немцев, которые крестились по-лютерански. Поскольку немцы не понимали ни слова, они больше внимали убогому хору – трем старухам и двум мальчикам-близнецам, внукам торговца рыбой.

Тускло звонил колокол.

Дома Ландо вытряхнул из шкафа Танину одежду, сложил в бочку, облил бензином и поджег. Зачем-то расколотил чашку с горным пейзажем и надписью «Vergessen Sie Interlaken nicht!»

Потом сделал чисто по-русски: заперся и запил.

По мере выпивания Максим перебил все зеркала в доме, чтобы Таня, если снова появится, не увидела его отражение, не застала врасплох жалкую его фигуру. Отражение ползало на четвереньках и бормотало нечто бредовое. Оно вроде бы приманивало смерть ласково, как домашнего зверька, то обрушивало на нее проклятия.

Максим опустошал одну бутылку за другой, что было в равной степени бесполезно: мало ли по какой причине девушка могла задержаться? Ее могли отвлечь, к примеру, землетрясение 1909 года в Акапулько, гражданская война в Гондурасе, или что-нибудь еще.

Время спрессовалось в одну грязную полосу.

Добравшись до конца этой полосы, штабс-капитан Ландо, наконец, понял, что потерял всё, – и родину, и друзей, и жену.

С кем-то случается и похуже, но родиной его была Россия, друзья лучшими, а жена любимой.

Когда жены не стало, Максиму показалось, что нечего больше ждать, тем более что в смерти ее он обвинил себя. Это нередко происходит с людьми порядочными и чувствительными. Но был ли он, действительно, виноват или так сложились обстоятельства, – кто теперь докажет.

В ангаре над верстаком висела Танина фотография, и Ландо отправился туда.

Жена смотрела куда-то в сторону, дурашливо и равнодушно.

Максиму впервые показалось, что он выпал из потока событий.

Вроде бы он пил не больше трех суток, а на самом деле прошло три месяца и семнадцать дней. После того, как закончились деньги, а значит, и шнапс, штабс-капитан Ландо обнаружил, что похудел, оброс, зубы сделались гнедыми от табака, ладони опухли.

Он отыскал зеркало, побрился, обрезал лохмы. Потом под душем тер себя мочалом яростно и долго. И чем больше земной воды выливалось на него, тем отчетливей он осознавал, что никаких перемен он, скорее всего, не дождется, и надо как-то жить.

Глава 2. ВСЕ НАЧАЛОСЬ С КОШМАРА

Российская Федерация, Москва, наши дни

Корсунскому приснился кошмар.

Он летел в образе спутника-шпиона CIA, выдавая отчаянные сигналы, чтобы его поскорее забрали с орбиты, ледяной и пустынной. Но американцы никак не забирали. Даже напротив: они подло смеялись и посылали в ответ оскорбительные шифровки.

На самом деле от Корсунского избавились, и он летел наяву. И не по космической орбите, а по земной параболе, стараясь сохранить равновесие. В конце полета он больно ударился обо что-то железное, и стал падать в какой-то провал вроде шахты.

Не устроили аудит, не арестовали счета и даже не завели дело в прокуратуре, а просто выбросили, досадовал Илья Борисович, какой стыд!

Приземлившись, он увидел, что находится среди растений, похожих на лиану монстеру, которую видел на Бали, но, понюхав, сообразил: капуста.

Ржавые стены уходили высоко вверх.

Получается, он угодил в мусорный контейнер.

Небо быстро темнело, появились звезды.

Корсунский постарался представить себе жизнь в мусорке, и сделал следующий вывод: какая разница, куда тебя занесет – на помойку или в пятизвездочный отель? Все относительно. Просторное жилье – большие проблемы. Тесное и грязное – маленькие.

А начались-то неприятности с ерунды: он запутался. Финансовая пирамида зашаталась. Кредиторы больше не желали ждать. Обманутые вкладчики забрасывали офис всякой гадостью, из-за чего каждый день приходилось мыть стекла и закрашивать стены. Будущее впервые предстало перед ним в мутном и грязном тумане.

Его предупреждали: играть с народом в азартные игры небезопасно. Народ российский в слепой ярости может за топор взяться.

Но платить было, во-первых, нечем, во-вторых, не очень хотелось. Сам сидел в долгах немалых и огорчительных. Конечно, выручить могли, – хоть бандиты, хоть даже и полиция, – так и сумму запросят немалую. Оставалось одно: продать котельную, которую купил у военных сдуру. Военные все подряд продавали, даже самолеты, даже шахты с ракетами.

Уже замаячили первые покупатели, когда пришли революционеры. Один назвался Зубатовым, другой Каляевым.

Какой Каляев, воспаленно думал Корсунский, вспоминая филфак. Не террорист же, в самом деле? А ну, если террорист!

Деловое предложение показалось Корсунскому соблазнительным. Революционеры оплачивали его долги в обмен на котельную. И далась им эта кочегарка! Никудышная, старая, она никого давно не отапливала. Горячие воды шли под землю, а оттуда в Яузу. Безвозвратно.

Но на стол легли безумные бумаги. И тертого торгаша угораздило расписаться на бумаге с царским гербом и водяными знаками Российской Империи! Хоть бы позвал юриста, мудак! Потому что юрист мгновенно бы разнюхал: контракт липовый.

Да и в самом деле, кому бы в трезвом уме пришло в голову подписывать «Договор», из которого следовало, что «начальник Московского охранного отделения, полковник Зубатов С.В., с одной стороны, именуемый далее «Исполнитель», берет на себя обязательства по возмещению долгов…»? Думается, ни одному нормальному человеку.

Однако ударили по рукам, и наутро полный успех. Счета оплачены с процентами. Обманутые вкладчики сняли осаду, построились в колонну по четыре и пошли осаждать Думу.

Однако хитрый Корсунский котельную с продажи не снял. Авось, думал, пронесет, авось, забудут, сойдет ему с рук комбинация. Но не забыли, не пронесло и не сошло. И, как следствие, – объяснение с партнерами, устранение противоречий, и, – что обиднее-то всего! – превращение в крысу!

А уж как перед этим орали! Обвиняли Корсунского в мании величия. Попрекали, ублюдки, обманутыми вкладчиками. Задавали идиотские вопросы, знает ли он, что стало с гражданами, мечтавшими заработать быстро и без труда? Не знает. Ведь из-за него многие квартиры продали, машины, даже части тела. Некоторые покончили собой, другие угодили в сумасшедшие дома.

Ну, и что?

А вот что: все произошло молниеносно, стремительнее не бывает.

На ладони Каляева появился кулон; крышка отскочила. Замигали лампочки, что-то пиликнуло, и Корсунский стал видоизменяться.

По мере уменьшения его, пропала одежда, тело покрылось шерстью, вместо ног и рук появились лапы с хищными коготками; из копчика вырос хвост. Лицо вытянулось в крысиную морду с метёлкою усов на носу.

Второй революционер принялся осматривать Корсунского со всех сторон, трогать за уши, дергать за хвост, говоря, что должна была получиться серая, классический голландский вариант, пасюк, либо черная ливерпульская. Или уж, на худой конец, рыжая. А эта белая! Ни дать, ни взять, морская свинка!

Для знающих людей давно не в диковину, что в России на переговорах всякое бывает – то ребра сломают, то ухо оторвут.

Но чтобы в крысу? Очень похоже на вранье!

Корсунский тоже не поверил и потрогал себя лапой.

Нет, нет! Все более чем натурально! И усы, и уши, и замшевое, причем довольно упитанное, туловище, и розоватый хвост, – крыса!

На втором часу сидения в мусорном контейнере коммерсанту стало очевидно, что не бывает маленьких проблем в мире, где каждый норовит съесть каждого. Пока бак не заполнят отбросами, ему не выбраться.

Но стало еще хуже! Послышалось шуршание, затем скрежет, словно кто-то царапал железо, и в вышине возникла мохнатая морда с фонарями глаз. Фонари мерцали. Крыс окоченел от ужаса. Это же кошка! Сейчас она прыгнет сюда. Вот уж, как не повезет! Морда завыла так, что у Корсунского заложило уши. Он принялся отчаянно грести лапами, пытаясь зарыться, как можно глубже. И прорыл солидный тоннель, оказавшись за поддоном для яиц.

Но кошка не отступала. Она рычала и расшвыривала во все стороны мусор. Корсунский уже слышал ее прерывистое дыхание, чуял отвратительный запах мочи.

Как же нелепо! Как глупо образованному существу закончить жизнь на помойке, будучи сожранным диким зверем!

Сначала он притаился, прижал уши, стараясь не дышать. Но гибель приближалась неотвратимо. Поэтому, когда кошачья лапа, продрав картонку, уже почти достала его, он крикнул:

– Брысь, гадина!

Преследовательница замерла, не веря собственным ушам.

– Не ясно, что ли?! Пошла вон! – заорал Илья Борисович физкультурным фальцетом.

Сбитая с толку, кошка выпрыгнула из бака.

Наступила тишина, которую нарушал лишь сдавленный гул города.

Крыс выдержал паузу, пробрался выше и высунул нос из мусора.

Квадрат неба над ним стал окончательно черным, звезды мерцали уже совсем отчетливо и ярко, предвещая безоблачный день.

Как в ночном Сочи, когда придешь на пляж с девкой, вспомнил Илья Борисович. Но какие уж там «девки»? Кто из них не завизжит при виде Ильи Борисовича, не вскочит на табурет, не станет звать на помощь?

Вся прежняя жизнь – и клубы, и казино, и курорты, – казалась ему далекой, нереальной, дикой, будто ее не было вовсе.

Чтобы отвлечь себя, он попытался представить себе, что делает сейчас жена Полина. Вот верный и милый друг. Наверняка волнуется, звонит на мобильный. Сгинул, исчез, пропал без вести. Ни могилки, цветы положить, ни пенсии по утрате кормильца.

Разогрела ли она жаркое, обещанное с утра, накрыла ли стол в гостиной, разложив тарелки и приборы? Перец точно забыла подать, хотя Корсунский занудно просит ее об этом годами. Поля, Полечка! Сначала перечницу и солонку на стол! А потом ножи с вилками! А сейчас – да ну их совсем, эти пряности! Он бы ей нынче все простил!

Корсунский вообразил жаркое на блюде – из свинины, с весьма уместными прожилками жира на фарфоровых ребрышках, с картофелем, черносливом и каперсами, при участии чеснока и разбухших горошин перца душистого, которые он отлавливал и складывал на краю тарелки.

Что за чудо была подлива, когда ее готовила Полина! Шеф-повар парижского «Максима» застрелился бы от зависти и бессилия! А что за наслаждение было подбирать эту божественную подливу кусочками булки! Отламывать хрустящую корочку и макать. Отламывать и макать. И уж потом, в кабинете, при золотом свете абажура, – чашка кофе, тайная стопка ликера…

Мысли о еде доконали крыса, аппетит возник зверский.

Наконец-то он почувствовал, что голоден.

Мучительно и даже агрессивно голоден.

Вот подай ему теперь барана – тотчас бы забил его, изжарил на вертеле и съел.

Корсунский принялся ерзать, сучить лапами, шевелить носом, принюхиваясь. Обоняние его обострилось необычайно, запахи терзали ноздри.

Собственно говоря, он и сидел посреди еды, – огромной, великой, тотальной, бывшей жратвы. Не может быть, чтобы в этом море отбросов не нашелся хотя бы один съедобный островок.

И – о, удача! Действительно, обнаружилась коробка из-под «Виолы». Того самого сыра, который упорно поставляет дружественная Финляндия, очевидно, из чувства благодарности Совнаркому за подаренную независимость. Ильича Ленина нет давно, а в Суоми его не забыли. Можно ли такое забыть? Вот и шлют данный сыр по привычке, невзирая на потерю территорий.