Террористы

А потом, оставив мужчин пить кофей, принималась за вязанье бесконечного шарфа.

Таня нравилась Фридриху. Он вздыхал.

– Женщины, подобные вашей Тане, встречаются или в романах, или никогда. – Он боязливо оглядывался на тучную жену, которая управилась с посудой, и теперь вытирала руки о передник, бросая взоры в его сторону. – Послушайте, Максим, научите меня летать на орнитоптере. Если я хоть раз взлечу, значит, буду считать, что жил не зря. Это же мука, столько лет смотреть, как летают другие! Надо просто подняться в небо, и все станет оправдано и справедливо.

Станет ли? Максим сомневался, глядя издали наблюдая, как немец садится на облучок. Он представил его в пилотском кресле. Х-м-м.

Он смотрел вслед этим вечным супругам, как смотрят на несбывшуюся жизнь. Повозка удалялась по краю летного поля, над которым уже кружился пух отцветающей травы.

Глава 14. РАССОЛ ДЛЯ БОМБИСТА

Российская Империя, Москва 5 февраля 1905 год

У Ивана Платоновича еще один день в Москве прошел впустую.

Под впечатлением совершенного им же убийства и собственного ареста он люто напился с извозчиками.

В душе он тоже считал себя извозчиком.

Готовясь к покушению на великого князя, он так сжился с этой ролью, что стал забывать о революции и терроре. Вот как!

Боевая Организация заставила его заняться извозом еще в 1904 году, для чего выправили фальшивый паспорт на имя крестьянина Осипа Коваля.

Так что извозчики, которых он повел угощать в трактир, пошли с удовольствием. Они не знали Каляева. Они знали Осипа – при этом, как человека тихого, но знающего себе цену. Перед дворниками не заискивал. О жизни своей говорил кратко и убедительно. Рассказывал, будто до извоза служил лакеем в гостинице. Среди извозчиков Осип Коваль считался хотя и скупым, но набожным и непрестанно жаловался на убытки. Многие относили его невезучесть за счет недалекости и даже некоторой тупости, но уважали за трудолюбие. И на извозчичьем дворе Коваль сам ухаживал за лошадью, мыл сани с мылом, выезжал за клиентами первым и возвращался последним.

И вдруг «средь шумного бала» в кабаке Осип объявляет, бросает извозчичье дело, продает лошадь с санями. Никто не знал, что ему пора в Харьков – сменить документы и легализоваться.

– Идемте к Тестову, мужики, за мой счет!

– Ну, в трактир так в трактир, – согласились мужики.

Каляев угощал непривычно щедро. Да еще читал свои стихи, длинные, как курьерский поезд.

Извозчики внимали, повинуясь природному такту. При этом не забывали украшать кренделя произвольными горками икры, жевали расстегаи.

Каляев, досадуя, твердил, что за счастье народное радеет. А они, мужичье извозное – совсем никакой не народ, но лишь прихвостни прикормленные. Возразить поэту мужичье извозное не могло по причине набитых ртов.

Половой возникал у столиков, как факир. Вся его поза его выражала нетерпение вблизи нового заказа.

Коваль, – то есть, Иван Платонович, – приподнимался, нависал над скатертью, бранился, говоря, что они не понимают в поэзии ни черта. Что перед ними, может быть, второй Некрасов, и они пожалеют. Затем, распорядился о финальной четверти можжевеловой, и половой полетел.

Выпив еще пару соток, хозяин торжества разрыдался, называя извозчиков братьями по классу. И вдруг открылось, что никакой он не Осип. Никакой не Коваль. А как есть Иван Платонов Каляев, тот самый, что князя взорвал.

Извозчики сначала замерли, но затем расхохотались, сочтя шутку удачной. Они, признаться, тоже никакой симпатии к его высочеству не испытывали. Но все-таки, не дождавшись самовара с пирогами, стали расходиться.

Еще некоторое время ушло у Ивана Платоновича на препирание с городовым, которого он, выходя из трактира, задел локтем и обозвал барбосом вонючим.

Городовой сделал над собой усилие, чтобы пропустить «барбоса», и мирно заметил:

– Вы, господин хороший, ведете себя непотребно. Вы деликатности данного момента не соответствуете. Не слыхали разве? Нынче траур по Москве. Великого князя загубили! А вы!

– Ха! – беспечно рявкнул Каляев. – Не поверите ли, что я и есть тот самый злодей? Конкретно, я и разнес бомбою мучителя народного. И можете тотчас меня арестовать. Вот только попробуйте, а?! Посмеете ли? Давайте! Вот он я!

Тут городовой совсем расстроился и не стал этого скрывать.

– Ради Христа, мил человек, что вы такое говорите? Ступали б лучше домой. Преступник давно в Бутырках. Вас, небось, жена ждет, а вы пьяны совершенно. Вспомните хотя бы, где живете, я насчет саней распоряжусь. Ехайте. Коли деньги не при вас, хотя бы и в долг ехайте, я поручусь.

Каляев сначала обмяк, съежился от неадекватной любезности. Затем побагровел лицом, привстал на цыпочки, и, дыша перегаром в лицо городовому, проговорил хрипло:

– Сани, говоришь? Да будь со мной теперь наган, я бы тебя, сволочь жандармская, на месте пристрелил!

На этом терпение стража порядка закончилось. Тяжко вздохнув, он потянулся к эфесу и пожелал немедленно отвести обидчика в околоток.

Каляев испугался, попросил спрятать селедку, и стал откупаться серебряными николаевскими.

А уж как попал в гостиницу, и что дальше, почти не помнил.

Все осталось в тумане.

Между тем, прежде гостиницы и тумана, зашел он в публичный дом на Ордынке. Там выбрал девку цыганистого вида и выше себя ростом. В номер идти с нею отказался из боязни быть покусанным клопами. Орал насчет чистых простыней и хорошего шампанского – именно из Нового Света, от графских подвалов. Да если не Новый Свет, то хоть бы уж клико ничтожных французишек, а не сомнительное пойло.

Будучи человеком крепким и здоровым от природы, Иван Платонович, проснулся наутро одетым и при штиблетах, на казенной постели, в обнимку с девкой, пахнущей кремами. Он тотчас прогнал ее, сунув три рубля. Потом, замерев, лежал в ванне, стараясь припомнить обстоятельства теперь уже условного 4 февраля.

И понял: чем скорее забудет, тем и лучше.

Ах, время! Нет у тебя даже подходящего рода, чтобы назвать по-русски – батюшкой ли, матушкой!

И части тела великого князя, и контуженный Янек у здания суда, и жандармы, и сыщики… И даже попойка в трактире, включая обидно не использованную девку, – все это уже детали истории.

Похмелился Каляев рассолом за полушку символическую, – ядрёного всякому страждущему наливали, – и поехал в столицу собирать летучий отряд.

Глава 15. КОРРЕКТИРОВЩИКИ

Российская Империя, Санкт-Петербург, февраль 1905 года

Первым в конспиративной квартире на Васильевском острове появился бесстрашный ловец провокаторов Бурцев с корректурой очередной брошюры под мышкой. Борис Львович снял калоши, тертое пальто на ватине. И спросил строго: зачем вызвали его из-за границы?

За ним пришла боевичка Зина Коноплянникова, застегнутая наглухо, как курсистка.

Следом – сияющая и радостная, в приталенном пальто с кротовым воротником, при кротовой же муфте и с бутоньеркой на шляпе, – эсерка Татьяна Леонтьева.

К раннему вечеру из недалекого 1911 года притаранили убийцу Столыпина       Дмитрия Богрова. Он, не понимая, куда попал, подбрасывал браунинг на ковбойский манер.

Последним Каляев привел человека в форме жандармского офицера со связанными руками и кляпом во рту, в котором эсеры тут же опознали врага, полковника Зубатова.

– А этот друг Гапона здесь зачем?

– Этот к чему?!

Сергей Васильевич мотал головой, мычал, вращал глазами. Он боялся, что господа социалисты отомстят ему за уход его из рабочего движения. Три года – и начальник Особого отдела Департамента полиции. Ух! И вид у Зубатова был удручающий: китель с оторванными погонами, грязные ботинки, кальсоны. Галифе с помочами остались у Каляева в свертке.

Каляев искал полковника весь день. А застал в замоскворецкой квартире с нетопленой печью, лоснящимися обоями из чайных роз, при давно отпущенной прислуге, в окружении голых барышень, наливок, и с гитарой.

Бурцев сказал, что мстить Зубатову за двуличность поздно. К тому же он и сам обижен властью. Был сослан в Муром, да теперь, кажется, прощен, и получает pension.

Таким образом, обидный кляп из полковника был вынут, руки развязаны.

– Я, господа, не друг Гапона, – сразу же молвил Зубатов, отдышавшись, глухо и нестрого. – А в феврале 1917 года, узнав об отречении Николая II от престола, Сергей Васильевич вышел в соседнюю комнату и застрелился.

ؙ— Но не понимаю, зачем меня сюда привел Каляев. И что за Каляев? Если убийца, то он нынче в Шлиссельбурге и вот-вот будет повешен за бомбу против князя.

Господа социалисты и сами этот вопрос мысленно себе задавали.

Каляев доказывал горячо, что из тюрьмы он не убегал. Не имел права дать свершиться такому позору. А вытащил его оттуда ли не силком некто Ландо. Личность темная, загадочная, но могущественная. Так что, пусть они не волнуются. Убивец сидит в камере, ест недурную еду, ждет казни. А он – двойник, матрица, иная сущность того человека.

Тут всем захотелось осмотреть Ивана Платоновича, как новобранца перед Манчжурией. Заставили унизительно показать язык, трогали за руки – теплы ли? Попросили при девушках раздеться до исподнего —вот уж срам-то! – приседать. Ощупывали волосенки на голове на предмет рогов. Зубатов, надевший галифе поверх кальсон, злорадно подносил крест. Богров предложил вены надрезать, посмотреть, пойдет ли кровь, и красна ли.

Убедившись, что в материальность его террористы поверили, Иван Платонович перешел к постановке боевой задачи.

Но при виде синхронизаторов – впрочем, другой реакции он не ожидал! – Каляева подняли на смех, обвинили в чертовщине, пригрозили обсуждением в ЦК. И так уж после Азефа Боевую организацию обвиняют в отрыве от генеральной линии: то не того убьют, то не там, то не вовремя.

Некоторые советовали Каляеву подлечиться, помня про его усердное богоискательство, страстишку кропать по ночам стихи, что не имеет никакого отношения к террору.

Каляев надел им на шею золотые кулоны, и все перенеслись на Ходынское поле, на коронацию Романова, в 1886 год. Там они поели праздничных калачей, наслушались маршей, выпили бесплатной мадеры. Да еще успели уйти за минуты до знаменитой давки.

Вернувшись с Ходынки, помрачнел умный Бурцев. Он сказал, что в душе подозревал о существовании такой техники. И теперь придется пересмотреть всю методику борьбы. Зубатов расхохотался на нервной почве: слишком много впечатления оказалось для одного дня. Демонически возрадовался Богров, начавший палить из браунинга в потолок. И только Зинаида с Татьяною, взявшись за руки, пустились танцевать, осыпаемые осколками штукатурки.

Глава 16. ПЕРЕМЕЩЕНИЕ

Российская Империя, крепость Шлиссельбург, 1905 год.

Первым на крепостной вал прибыл Максим. До встречи с отрядом оставалась минута, и он окинул взглядом тюремный двор. Там происходили последние приготовления к казни. Закрытый ритуал повешения собрал не только представителей сословий, администрации тюрьмы, но пришли также солдаты, и все свободные от службы унтер-офицеры.

Точно в срок на гребне вала, почти одновременно возникли пять фигур: четыре мужских и две женских.

Максим облегченно вздохнул.

Каляев представлял людей, а Максим поочередно пожимал им руки.

Когда Леонтьева протянула свою ладошку, у Ландо кольнуло сердце. Он едва сдержался, чтобы не обнять Таню.

И вдруг террористка, взглянув на Максима, спросила:

– Мы раньше не встречались? Не вы ли утверждали на вечере у Ветчинкина, как хороши костромские сливки для кофея? Ах, нет! Возможно, это были не вы.

Это был, конечно, он. Но это к чему, это зачем? Не было еще вечеринки у Ветчинкина на Морской. Откуда она взяла? Выдумала? Что это с ней? Не предлагал он в 1905-м выпускнице Смольного кофей. Не утверждал, что похожа на Lorelei. Не производил и другие les compliments относительно летящей грации. Осиной талии ее, обязанной во многом жестокому корсету. Изящных лодыжек и тонких запястий. Как у Кшесинской в «Спящей красавице», когда она в первом акте являлась публике в роли Кандид, во втором – маркизой. В третьем, к восторгу царской семьи, танцевала с Волком в образе Красной Шапочки. Еще не метался он под дождем в поисках коляски, не переплачивал извозчику двугривенный!

Каляев бросился спасать положение.

– Ах, Таня, ну, Таня… Даже в такой момент не можете удержаться от кокетства. Я же объяснял: Максим Павлович прибыл из другого времени.

– Да, да, конечно, из другого, – рассеянно пролепетала Леонтьева. – Никак не могу привыкнуть. Мы же теперь маски, извините.

Остальные террористы уставились в сторону тюремных ворот, ждали узника.

Максим много читал о казни Каляева и в русских, и в немецких газетах, поэтому знал, что никакого чуда не произойдет.

Вот фигурка узника взобралась на эшафот твердо и уверенно, безо всякой помощи.

– Что же дальше будет? – тихо спросил Каляев у Ландо.

– Неужели вам интересно? – с деланным равнодушием вмешался жандармский полковник. – Я думаю, нам не стоит ждать аутодафе. Свою казнь я-то уж точно смотреть бы не стал.

– И не глядите! Не вас же буду вешать! – капризно твердил Каляев. – А я хочу смотреть, хочу!

– Видите священник? – спросил Ландо. – Он поднесет крест, но вы не станете его целовать.

– Правильно! Какой в этом смысл? – убежденно проговорил Каляев. – Имеют ли отношение мракобесы к Богу? Целование креста на эшафоте – разве не лицемерие? Счастье заключается в другом: умереть за свободную Россию.

Бурцев покачал головой.

Женщины переглянулись.

– Господин Ландо, – спросила Коноплянникова, пока внизу бубнили приговор, – нас тоже когда-нибудь убьют?

– Отставьте, Зиночка, – цинично заметил Зубатов. – Неужели, связав судьбу с террором, думаете, что вас наградят орденом Святой Великомученицы Екатерины? Ведь вам объяснили: нынче не имеет никакого значения, казнили ли вас уже или только собираются. Покончу я собой в семнадцатом, узнав, что государь отрекся, или меня растерзают революционные студенты.

– А вон и Филиппов пожаловал, – прокомментировал Бурцев, указав рукой в сторону виселицы.

– Булочник? – Леонтьева неуместно хихикнула . – Обожаю его калачи.

Моя Таня так бы не шутила, подумал Максим. Значит, точно не моя. Иное трансцендентальное воплощение. Совсем не та Таня!.

Бурцев мрачно покосился на террористку.

– Это не булочник, это знаменитый палач. – И, обратившись к остальным, произнес громко: – Я думаю, господа, что у страны есть будущее, если в ней вакансии палачей свободны. Только такие нелюди, как Филиппов, и могли согласиться на казнь революционера!

– А вы лирик, Владимир Львович, – возразил Каляев. – Вы уверены, что в будущем мы не встретим целую толпу палачей?

– А вы пессимист, Янек, – заметил Зубатов Каляеву. – Вдруг будет, как предсказывали Маркс и Каутский?

– Полно, господа! – сказала Коноплянникова. – Там человека убивают. А вы!

– Вот именно, – цинично вставил Богров. – Сейчас вы скажете нечто героическое. Что-нибудь о свободе, о счастье народа.

– А когда тебя, сука, в Киеве арестовали, ты как себя вел? – не выдержал Каляев. – Небось, в штаны наклал? Скажи спасибо, что я тебя снял с виселицы!

– Ложь! – взвизгнул Богров. – Я держался твердо!

Бог ты мой! Ландо мысленно ужаснулся. Дискуссия висельников!

– Успокойтесь, наконец, не нужно ссориться, – сказал он. – Все произойдет, как предначертано.

Тут корректировщики увидели, как узник поднял голову, обвел взглядом зрителей, и до крепостного вала с помоста донеслись последние слова его:

– Я совершенно покончил с жизнью и приготовился к смерти.

Узник что-то еще говорил Филиппову, словно торопя его.

Раздалась барабанная дробь.

Палач набросил веревку на шею осужденного и оттолкнул ногой табурет.

Слабонервные зрители на крепостном валу отвернулись.

– Пойдемте, – сказал Ландо, – все кончено. И вас, Иван Платонович, уж извините, теперь неизбежно закопают между этим валом и Королевской башней. Малоприятное зрелище.

Они пошли, скользя по мокрой глине. Мужчины помогали женщинам, которые приподнимали подолы платьев, чтобы не испачкаться. Каляев нервно курил уже вторую папиросу, зажав ее в кулаке.

– Янек, – сказал Ландо. – Возьмите себя в руки и начинайте инсталляцию.

– Ландо, вы с нами? – спросил Зубатов.

– К сожалению, нет, – сказал Максим, – у меня тут остались дела. Увидимся. – Он обвел взглядом притихший отряд. – Ну, с Богом!.. Три, два, один, ноль!..

Террористы синхронно нажали кнопки синхронизаторов и растворились в воздухе.

В тюремном дворе доктор проверял зрачки повешенного.

Некоторые солдаты вставали на цыпочки и следили за манипуляциями врача, будто террорист мог ожить.

Несмотря на предрассветный час, душно было в майском Шлиссельбурге.

Потом над крепостью пошел черный дождь.

Глава 17. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Российская Федерация, Москва, наши дни

Сторож котельной – той самой, из-за которой разгорелся сыр-бор, а владельца превратили в крысу – с детства избегал думать о нехорошем. Он страдал от интуиции. Другим ничего. А ему стоило подумать о дурном событии, оно сразу же и случалось. Про таких людей говорят, что у них дурной глаз. Их избегают и боятся.

Егору Гнедому это качество от матери досталось, а матери – от бабки.

Скажете, не бывает такого? Еще как бывает!

Однажды на рыбалке. Поплавок нырнул резко, – так берет большая рыба! – и Егор сказал сам себе: сазан наживу заглотнул. Попался. Семь кило, не меньше. Вот теперь же подсеку, но до берега не дотащу, сорвется. И ведь сорвался! Оборвал, сволочь пузатая, лесу, да ушел на свободу дальнейшего плавания!

В другой раз по малину собрался, лукошко приготовил, сапоги надел. А с утра сверлило: вот выйду по малину-то, и непременно косолапого встречу. Может, не идти? А все ж пошел. Не успел полкорзины набрать – в кустах медведь. Едва ноги унес.

И сейчас в котельной чувствовал: что-то должно произойти. Он совсем не желает, противно даже думать. Но облако невезения уже нависло над вещественным миром, задергались шатуны злободейные.

Котлы гудели ровно, приборы не шалили, но у Егора сосало под ложечкой, ноздри раздувались, пятки угольями жгло. А лицо сделалось пунцовым, как знамя. Не мог он избавиться от предчувствий.

И что же? Заметил в проеме угольного склада мелькание теней.

Оно-то бы и ладно, что тени, возможно, от окошка. Там ничего нет, кроме кучи антрацита, да тачки с лопатою… Это же не работа, а морока одна! К черту котельную, к черту лживого Корсунского, к черту совместительство! За свои же копейки все нервы изведешь!

Однако в следующее мгновение сторож замер.

Первым, щелкая шпорами по бетону, промаршировал мимо него рыжеусый офицер в фуражке набекрень, в потертом кителе при серых от пыли аксельбантах, в галифе и перепачканных глиною сапогах.

Вторым, – шаркая стоптанными каблуками, – объявился чувак при саквояже, похожий на земского учителя.

За ним, цокая подковками, вышагивал другой: блондинистый, худощавый, в твидовом до пят пальто и сером котелке, надвинутом на лоб, так что глаз его Егор не разглядел. Он вел по руку молодую даму, выше себя ростом, которая ступала не по-женски широко.

Едва они поднялись по лестнице, и вышли из котельной, как обнаружился еще один – чернявый юноша, то ли грузин, то ли узбек, в общем, похожий на валета пик, во фраке с оторванным рукавом. Его сторож принял за студента. Студент просверлил помещение глазами, как бы давая понять, что не понимает, как он мог оказаться среди этих труб, насосов и вентилей.

Не успел Егор отойти, как из угольного склада выпорхнула дама, молоденькая, лет двадцати, вся в кротовом меху. Из-под шляпы выглядывали собранные в пучок волосы. Лицо красивое, кареглазое, дерзкое, породистое. И если б не изысканный и странный наряд, Егор мог бы поспорить, что гостья поразительно похожа лицом на знакомую бомжиху.

К вечеру, обдумывая эти дикости, Егор так напился, что к нему снова пришла ехидна.

Но, во-первых, это не наше дело, а во-вторых, здесь не место данным подробностям.

Глава 18. ИНВЕСТОР ПРИБЫЛ

Германская Империя, предместье Мюнхена, 1911 год

Что касается штабс-капитана Ландо, то он вернулся из Шлиссельбурга с чувством выполненного долга. Отряд корректировщиков уже в будущем и адаптируется.

Он хотел привычно отправиться в ангар, но заметил, что на дороге, огибающей летное поле, показалось авто, поднимающее клубы пыли. Ошибиться он не мог: конечно, это был «Форд» Савинкова.

Руководителя Боевой Организации партии эсеров удивляло, с какой любовью рассказывал ему Ландо о самолете. И относился к нему как к живому существу. Корпус он называл телом, крылья – руками, а мотор – сердцем. О двигателях «Антуанет»: нет у них души, железные истуканы.

Савинков едва убедил ЦК, что не позже конца лета воздушная акция против царя станет возможна. Он привез еще десять тысяч немецких марок. Если уж дело с аэропланом затягивается, не лучше ли купить автомобили для метальщиков бомб? Или взрывчатку. Русский динамит ненадежен, приходится возить из Европы.

– Мой друг Каляев тоже слыл романтиком, пока его не повесили. Организация почти разгромлена, а вы тут одухотворяете железки, – ворчал террорист, выкладывая перед штабс-капитаном бандерольки, туго перевязанные шпагатом.

Максим распаковал одну.

Купюры были мелкие, будто собранные на паперти. К ним Савинков присовокупил также столбики монет, завернутые в пергамент.

– Поскольку деньги партии, – сказал Савинков, – то конкретно, когда будет готов аэроплан? – Очень строго спросил, по-военному, как фельдфебель-прусак рядового необученного.

Ландо провел пальцем по купюрам.

– Через месяц испытания. Вылетать можно в начале сентября.

Савинков скрестил руки на груди и зажмурился от удовольствия.

– Великолепно!

– Я завтра же оповещу рабочих, – добавил Ландо. – Зарплата приехала, обрадуются, прибегут как миленькие. Кормить их будет Фридрих.

– И не жалейте денег, – сказал Савинков. – Если нужно, найдем еще.

Террорист настолько воодушевился, что не удержался, стукнул кулаком по фюзеляжу, едва не проломив обшивку, задергал ниточкой усов и демонически запел «Оду радости» по-французски.

Когда они выбрались из ангара, день разгорелся.

В вышине пели неизвестные птицы, наверное, жаворонки, и пахло сеном.

Предыдущий разговор о деньгах и заказе обоим казался досадной необходимостью, которая, наконец, миновала. Ландо уселся на траву, прислонившись к стенке, пахнущей жарой и охрой. Савинков замер, скрестив руки на груди, как Наполеон.

Отсюда почти до горизонта простиралось аэродромное поле, открытое ветрам, и зною, и баварской зиме с ее туманами и изморосями.

В непогоду поле делалось бурым, небо нависало низко, и, казалось, вот-вот появятся крестоносцы с гортанными криками перед походом на Иерусалим.

Но вообще-то пейзаж казался Савинкову унизительно чужим.

Ему казалась чужой рано выцветшая трава. Хотя она тоже наполнена жуками, муравьями и другими тварями. Как в России. В сырую погоду дождевые черви также выползают проверить, не погас ли божий свет.

Но как далеко до ростовской степи!

Год назад его друзья-казаки снарядили лошадей, и они поскакали. День ехали, а степь все не кончалась. Спешились, чтобы пропустить по стаканчику, снова поскакали, а степи все не было конца. На третьем или четвертом привале казаки напились, стали твердить его благородию о земле да воле, о Пугачеве с Разиным.

А еще говорят, что русская бескрайность вызывает жажду свободы. Ничего подобного. Ощущение, что земли много, толкает лишь к одному: – к бунту и уголовщине.

Савинков прислушался, и понял, чего ему не хватает, – именно стрекотания кузнечиков.

От этого стрекотания Борису Викторовичу становилось печально, и сердце сжималось от неизбежности судьбы.

Пресвятой батька Николай! Уж и стрекотание стало знаком родины. Тема для господ почвенников: русское поле и национальный характер.

А у немцев что? Куда ни ступи, упрешься в шлагбаум и услышишь «хальт». Желание прополоть и вылизать любую клумбу, уставить подоконники цветочными горшками рождает шашечный порядок в головах, психологию газонокосильщиков, киоскеров, разносчиков молока, кондукторов, готовых карать за отсутствие билета смертной казнью.

Нет, ему вовеки не понять эту, без единого бугорка, поверхность: биллиардный стол. И утрамбованную паровыми катками дорогу вдоль аэродрома. И ровные ряды лип по обеим ее сторонам. И вымощенные камнем канавы, благодаря чему и в распутицу сухо. И, вообще, весь этот санитарный орднунг, завидный, непостижимый, но почему-то отвратительный русской душе.

К черту немцев! К черту слабовольных кадетов и сумасшедших эсдеков с их социализмом от Моисеевых заветов! Скоро отсюда взлетит чудо-аэроплан гениального Ландо, чтобы навсегда покончить с самодержавием. Россия вздохнет, придумает себе Конституцию и заживет в благоденствии. Историческое событие. Очевидно, следует увековечить бомбометание, продумать фигуры на постаменте.