Когда на планете коронавирусня

Уехала моя Галя. Мы долго с ней переписывались. В техникуме чудили. Я выдумщица была, а она хоть куда со мной. Ходили в тот раз по ночному Тобольску в поиске дров, ходили. Ничем не разжились. Другие добытчики раньше нас тротуары посрывали. Галя говорит:

– Девчонки у нас ни полешка в комнате, даже снег растопить завтра нечем.

– Давайте, – говорю, – из склада возьмём.

То есть, украдём. Склад на замке.

Моя Галя, гвоздиком пошуровала в замке и открыла. Наворовали мы дров. По принципу: брать так брать. Не на один раз. Притащили в подвал. Куда девать? Проверять обязательно придут. Найдут и накажут.

– Давайте, – говорю, – в кровати.

Дрова длинные, под матрацы, одеяла подушки аккуратно положили, кровати заправили. Комар носа не подточит.

Баланду столовой варить, а кладовка открыта, дров нет. После нас ребята поживились. Директор с завхозом пошли по комнатам искать. У ребят нашли, что они не успели сжечь, у нас тоже во все углы заглянули, под каждую кровать.

– Да где же дрова? – завхоз говорит.

Они лежат под одеялами и ни мур-мур.

Несколько дней на них держались. Топорик у нас был, нарубим ночью, утром подтопим, чтобы не снег есть, а водичку попить.

А потом окна поставили в здании мы перешли наверх, по-настоящему стали учиться.

На практику в первый раз ездили Малый Алтым, на следующий год в Салехард. Очень богатый был консервный комбинат, выпускал продукцию для Америки. Из США шли на завод сахар, специи, томатная паста, мука. Консервы были исключительные. Деликатесы, которые сейчас вообще не готовят. Осетрина, муксун, нельма. Консервы делали из муксуна и нельмы. Баночки примерно такие, как сейчас, высоконькие. Вкус изумительный. Нынче на свой день рождения, девяносто один год, решила постараться что-нибудь подобное сделать. Я ведь специалист рыбной промышленности, технолог, как-никак. Щуку свежую купила, тефтели сделала. Хотела томат сделать. И паста своя домашняя, и масло растительное хорошее купила. Как ни умудрялась, не получается тот вкус. Далеко не тот.

Американцы присылали очень хорошие растительные масла. Арахисовое, помню, было. Рыбу тебе на куски порежут, масло кипит, туда опускают в специальной посудине с ручкой, а дно сетчатое, где-то пять минут держат, затем вытаскивают, и на конвейер, конвейер с рыбой движется, другой, узкая лента, с банками. В банку рыбу положил, дальше в банку добавляется заливка, и сок томатный заливается. Затем банка закрывается. Баночки были двух размеров.

Сутки мы работала и двое – дома.

Рыбу чищу, подготавливаю для жарки, сырую есть не будешь. Но Галя моя дорогая подруга работала в цехе, где обжаривали рыбу. Она тихонечко в тряпочку рыбку обжаренную завернёт, принесёт. А в другом цехе сок наливают, туда подружке кусочек рыбки принесёшь, она тебе соку нальёт стаканчик – всяк умудрялись. Шкодничали, конечно, голод не тётка.

Придём с Галей в цех, где баночки закрывали. Гвоздик с собой. Скажем девчонкам:

– Пойте громче.

Девчонки понятливые, как затянут:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы по реке…

Мы с Галей тук-тук, дырочку в банке пробьём, а то и в двух сразу, и сосёшь сквозь дырочку. Что за сок был вкусный! Высосешь банку до последней капли, на место поставишь рядом с другими, будто так и было. Сделали брак. Да ничего, американцы богатые, они деньги сами себе печатают.

Два месяца в Салехарде были летом на практике. Работала бригада гослова, а в ней старики, женщины да подростки. Мужиков не было, мало кто с войны вернулся. Сейнера были, ловили неводами. Муксун, нельма, пыжьян (сиг), сырок (пелядь), осётр.

А когда диплом стала писать, я был технологом, училась на отделении. Училась четыре года после семилетки. На практике в Салехарде были месяца два летом.

Четыре года училась. На Дальний Восток к Гале моей дорогой 58-я статья не пустила, тогда я поехала на Байкал. Любопытная всю жизнь была, что это за Байкал такой, думаю, надо посмотреть, что там за омуль ловят. И попала на рыбзавод на остров Хужир. Позже в Старый Балаганск перебралась, тоже на рыбзавод. Там замуж вышла, Серёжу родила. Но это потом. Сначала на Хужире работала.

Волк

На Хужире волка повстречала. До сих пор в глазах – сидит на дороге. Серый, чистый. И здоровый! Я примерно на расстоянии метров двадцати от него. Как ждал меня.

Работала на рыбзаводе. У нас по Малому Байкалу или Малому морю было пятнадцать пунктов. Мне надо было в тот день сбегать на один проверить – глазировка рыбы по стандарту идёт. Ледяная корка на рыбе должна быть не более двух миллиметров. До посёлка двадцать пять километров. Для меня ерунда. Коньки надеваю, норвеги были, и полетела по Байкалу.

До Хужира разу на коньках не стояла. Ребята, что на сейнерах работали, все как один катались. Завод на берегу, вечером электрические огни горят. А лёд чистый-чистый, как заливной. Ребята гоняют по нему.

– Научите, – прошу.

– Бери да пробуй.

Дали коньки. Недолго я коровой на льду ездила. Быстро дело пошло. А потом стала кататься хоть лицом вперёд, хоть спиной. Виражи закладываю, с шиком торможу, чтобы крошка веером.

Вечером коньки для удовольствия, с ребятами погонять, днём по пунктам ездить. В тот раз на пункте всё проверила и решила к бурятам сходить. Это таёжная часть побережья Байкала, сбегаю, думаю, в их посёлок на ёхор. Танец бурятский. Мне нравилось ёхор танцевать. Я парней бурят хороша знала, девчонок. От рыболовецкого пункта километра три пробежала по Байкалу на коньках, дальше в тайгу надо углубиться. Добежала, переобулась, коньки на плечо, иду, а легко на душе, что-то под нос себе напеваю. Погода отличная, заканчивался январь или самое начала февраля, уже солнышко большое. И вдруг, батюшки свет, волк на дороге. Будто ждал меня. Сидит. Я столбом встала. Он на меня смотрит, и я смотрю. Глаза умные, спокойные, уши торчат, на ногах и животе светлее шерсть, хвост на дороге лежит, кончик серый. Я не шевелюсь, и он не шевелится. Замерли оба. Я взмолилась, как тётя Стеша Хабина в Заречном, учила: «Боженька, миленький, помоги…»

И напугалась, и сумбур в голове, мысли бешено работают сразу в нескольких направлениях, Бога прошу, заставляю себя на месте стоять, не показать испуг волку. Потом вспомнила, как брат Сашенька в лесу медведя встретил.

Как обычно компанией пошли на несколько дней по орехи. Кедрач у Заречного хороший. В тот день ребята пошли шишку собирать, а Саша остался у шалаша, обрабатывать шишку, которую раньше набрали. Слышит, кто-то идёт, поворачивается – медведь. Близёхонько от него остановился и смотрит. Саша стал про себя повторять: «Тебе одна дорога, а мне другая, тебе одна дорога, а мне другая». Сам камнем замер, и медведь стоит, смотрит. Долго смотрел, потом повернулся и ушёл, не тронул. Медведей много было в тайге заречной.

Я вместе с молитвой стала повторять: «Тебе одна дорога, а мне другая». Не скажу, сколько мы с волком так испытывали друг друга. Он сидит, и я ни с места. Может, какие-то секунды, но мне казалось. Хорошо, период свадеб волчих не наступил. Недели две до них оставалось. Вот когда волк – страшный. С ружьём ли без – лучше не встречаться. В свадьбы они поодиночке не ходят. Злые, отчаянные. За год до этого учительницу на Ольхоне разорвали. И не ночью домой пошла, светло было…

Мой волк поднялся. У страха глаза велики. Мне показалось – очень большой в холке. Зажмурилась на какое-то мгновение, думаю, на меня сейчас бросится, он повернулся боком ко мне и махнул в тайгу. От дороги подъём шёл, волк в гору пустился. Снег глубокий, несколько раз проваливался. Я жду, пусть с моих глаз скроется, тогда и я побегу.

И ведь не повернула назад, не припустила на коньках к рыбакам, побежала ёхор с бурятами танцевать.

Что было, то было.

Братья Миша да Саша

Мама рассказывала, что отцовские слова: «Катя, береги детей», – стояли у неё в ушах всю жизнь. Когда получила похоронку на Сашу, закричала: «Петя, прости, убили нашего Сашу». Он погиб под Ленинградом.

Мужиков трудпоселенцев или спецпоселенцев (по-разному нас звали) в первые месяцы войны не тронули мобилизацией – неблагонадёжные. Только в сорок втором весной сняли ограничение, детей кулаков тоже стали отправлять на фронт. С началом навигации вверх по Оби пошли теплоходы с молодыми парнями. Спецпоселений много по реке стояло и в тайге стояло.

Миша в леспромхозе работал, километров сорок от нас. Домой не успел заскочить попрощаться. Сообщил – забирают. Мама пошла в Малый Атлым. Около Заречного не все теплоходы останавливались, берег неподходящий. В Малом Атлыме много таких как мама собралось. Женщины в большинстве, матери. Теплоход подошёл, ребята увидели родных, ринулись на левый борт. Центровка нарушилась, теплоход начал заваливаться. Капитан кричит: «Перевернёмся! Срочно на правый борт!» Парни вовремя среагировали, отхлынули. Не перевернулся теплоход. Под завязку загрузили! В трюме вплотную друг к другу сидели!

Большинство из того первого призыва попали на Ленинградский фронт. И бессчётное количество полегло их.

Брат Саша учился в Тобольском педагогическом техникуме. В школе круглый отличник все годы. Ехать в Тобольск учиться, надо брать справку у председателя артели, документ на право выезда из Заречного. Как Саше не дать – вся школа встала бы на дыбы. В учёные пророчили его. Так и говорили учителя: Саша будет учёным. Его в школе долго помнили. Как же – исключительный ученик. Погиб Сашенька.

А ещё зять наш, муж Наташи, не вернулся с войны. Я рассказывала, она сбегала с посёлка. Вернули, а вскоре замуж вышла. За местного, наполовину русский, наполовину манси – Виктор. Сестра дочь родила, а в сорок первом его забрали, не спецпоселенец, сразу мобилизовали. В разведке служил. Написал письмо с фронта: «Моя дорогая, отправляют глубоко в тыл к немцам. Прощай, наверное, навсегда». Письмо пришло, а следом похоронка.

Из всей родни один Коля, муж сестры Лены, живым вернулся, Николай Павлович Меженин. Мои братья с одной стороны защищали Ленинград, он с другой. Когда Колю просили рассказать про войну, он отказывался:

– Чё там говорить – все круги ада прошёл.

Умер в 1988 году, в конце апреля. Перед смертью повторял:

– Лена, ты бы знала, как я хочу до Дня Победы дожить. Выпить последний раз за неё.

На фронте солдаты мечтали об одном – дожить до Победы и в мирную жизнь вернуться, Коля, уходя из жизни, мечтал ещё один День Победы по-солдатски отметить.

После прорыва блокады его контузило. Бомбёжка с воздуха шла такая, что земля дыбом вставала. Улетели самолёты, Колины товарищи говорят: где-то здесь Меженин должен быть. Ни следа не видать, не бросили, взялись за лопаты. Нашли, а он никакой. Полная контузия. Срочно в медсанбат, потом в госпиталь. Одыбался Коля и опять на передовую. В Германии Победу встретил. Повторял, вернувшись с войны:

– Вот такие вот дела: голова моя цела, руки-ноги целы, чешутся для дела! Наливай, а то уйду!

На что Лена говорила:

– Сейчас я тебя почешу сковородником!

И хохотали оба! Хорошо жили. А цельность рук потерял Коля в мирной жизни – пилой-циркуляркой отхватило. Дрова пилил и не уберёгся. На войне пули да осколки мимо свистели, тут угораздило – под пилу сунуть руку. Но косил не хуже двуруких мужиков, рукоять литовки пристегнёт к плечу, и айда траву валить…

Братья его, Василий и Пётр, без потерь с войны вернулись. Мы с одного края барака жили, Меженины с другого. Мать их, тётя Нюра, сильно верующей была. В сорок втором году в один день всех троих призвали. Тётя Нюра вручила каждому листок с молитвой «Живый в помощи Вышняго». Написала в трёх экземплярах, сказала: раз не выучили, обязательно при себе держите в гимнастёрках, не расставайтесь никогда. А лучше выучить и повторять каждый день. Сама постоянно молилась за них. Строгая была. Я раз вечером заскочила к ней, мама зачем-то послала, тётя Нюра у икон стоит, не поворачивая головы, бросила:

– Маня, подожди!

У двери лавка, я по привычке, плюхнулась, в ногах правды нет, и тут же вскочила – она стоит, я расселась, как барыня.

Помолилась тётя Нюра, только тогда стала со мной разговаривать. Ходила всегда без спешки, с прямой спиной, голова обязательно платком повязана. Говорила размеренно.

Всех трёх сыновей вымолила.

Кабы не Коля, мы о брате Михаиле ничего не знали. На него похоронка не приходила. Коля в Ленинграде с ним столкнулся в сорок втором году.

– Иду по Ленинграду, – рассказывал, – дождик моросит, а навстречу Миша.

Мишина часть обеспечивала Дорогу жизни через Ладогу. Нам ни одного письма не успел написать. Я потом ездила в Ленинград. Нашла место, где, Саша воевал, где погиб. Пошла в военкомат, всё разузнала. Про Мишу сообщили в 1961 году, пропал без вести. Я так считаю, раз Дорогу жизни обеспечивал, значит, или утонул или под лёд ушёл. Немцы Дорогу жизни постоянно под прицелом держали.

В 1961 году поехала я посмотреть, где братья воевали. Думаю, может, могилы найду. В военкомате меня отправили: езжайте на станцию, это в пятидесяти километрах от Ленинграда, рядом со станцией деревня, там братское захоронение. Скоро, говорят, будем на этом месте обелиск с фамилиями погибших ставить, и ваш брат будет в списках.

Я тут же поехала, а по дороге с женщиной, Олей звали, из Красноярска, познакомилась, у неё тоже брат под Ленинградом погиб. Мы с ней потом переписывались несколько лет. Учителем музыки работала в школе, баянистка. Приехали, пошли от станции, там участочек огорожен, с комнату площадью, может, метров шесть на три. Оградка из штакетин, а на них, едва не на каждой штакетине фото погибших. Родственники приезжали и оставляли фотографии. Имя фамилию напишут, годы жизни. Смотришь, и плачешь: сплошь молоденькие – восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет. Ходим с Олей от одного фото к другому и ревём. Красивые ребята… Сашина фотография лежала у меня в сумочке, не повесила, пожалела. Всего одно фото было у нас, как потом маме в глаза смотреть? Мне бумагу прислали из Ленинграда, что имя брата внесено в список погибших, который на обелиске. Его, говорят, хорошо видать, когда по железной дороге едешь. Да я больше так и не собралась к брату на могилу съездить.

Мы с Олей пошли по окрестностям, в одном месте дорожка идёт, и огромные сосны стоят. Думаю, как война их не тронула. А мне говорят: они после войны выросли, можно сказать на могилах. Очень много похоронено.

Одного местного стала спрашивать, он из соседней деревни. Я ведь такая, не могу не зацепиться языком. Стала расспрашивать, что да как было. О войну подростком встретил. Немцев, рассказывал, отогнали, а на месте боёв шаг шагнёшь – труп, шаг шагнёшь труп. Запах стоял невыносимый. Власти нанимали местных жителей, платили хорошие деньги, они собирали убитых и хоронили. Рыли глубокие ямы… И наших бойцов, и немцев…

Приехала к маме, всё рассказала. Поревели с ней. И Миша, и Саша, что один, что другой – слова плохого не скажешь. Саша вообще идеал, да и Миша водку не пил, маму почитал, работящий. Всё говорил: «Женюсь, дом построю, маму к себе заберу». Ему отец перед смертью наказывал, дескать, ты теперь старший у нас. Жизнь у нас стала налаживаться в году тридцать седьмом, но потом война с финнами подкосила, сразу хуже стало. Почему-то эта война на нас повлияла. Однако перед войной с немцами снова выправилось дело, хлеб уже продавали, по режиму послабления дали, хочешь работай, хочешь живи как знаешь. Документы не давали выезжать, но на работы не гоняли. Миша работал в леспромхозе и мечтал свой дом построить…

– Не уберегла я сыновей, – говорила мама.

Начну успокаивать:

– Ты-то при чём тут, такая война!

Она скажет:

– Нюра вон вымолила своих, все с войны вернулись…

– Зато, нас, дочерей, – скажу, – всех вырастила.

– Только что тебя едва живой не закопала, – скажет сквозь слёзы. – Как Бог надоумил пушинку к носу поднести. Она дрогнула… Я как представила: живьём тебя в могилу… Мучилась бы всю жизнь.

Сон

Стал донимать сон – Заречное в цветах. Снится и снится. Едва не каждую ночь. В Заречном протока или затока. Весной по большой воде сильно разливалась, потом вода спадала, но всё одно много воды, а посредине остров. Цветов всегда росло. Одни из первых – жарки. Большой луг и весь горит, зелёная трава и огоньки цветов. Охапками рвали. Перед Троицей соседки, Хабина да Меженина, попросят: девчонки, принесите цветов. Мы расстараемся. Протока глубокая, по-хорошему на лодке бы плыть, нет лодки – всё одно знали место, где перейти можно. Рубашонки задерём, на голове завяжем, штанишек не было, место для глаз оставишь и бредёшь по воде. Обратно с цветами. Ромашек у нас мало встречалось, а вот незабудки росли. Вроде простенькие цветы, но я их очень любила.

На луговой стороне – черёмуха. Просто сад черёмуховый, столько росло. Голова кругом от запаха, настолько густой и насыщенный, хоть ножом режь. Начнёт цвет облетать, земля белым бела под деревьями. Багульник тоже своя красота, как зацветёт. А сколько черники, голубики, брусники. Клюквы не было поблизости, по клюкву практически не ходили, бруснику бочками заготавливали. И кедрач. Мужики, парни шишковали. В тайгу только пешком, на телеге не проедешь. На месте заготавливали и обрабатывали шишки, а чистый орех на себе тащили из тайги. Миша с Сашей всегда ходили, без орехов мы не сидели, пока ребят на фронт не забрали. Орех выручал нас здорово. Что только из него не делали. Нащёлкаем, немного мучки мама добавит, накатает, запечёт, сытно и вкусно.

А грибов сколько было. Заготовители сушёные на ура принимали. А также бруснику, сушёную чернику. Собирали, сдавали – всё лишняя копеечка. Теплоходы редко около Заречного останавливались, но бывало. Пойдёшь с ягодой, продашь пассажирам…

Летом можно было жить. Во время войны я разжилась сетёшкой, не ахти какая, а выручала. Лодка на троих соседей была куплена. По очереди пользовались. Сетёшка моя не для Оби, на речке ставила, на протоке. Там соровая рыба – щука, окунь, язь. С вечера на лодку сажусь, ставлю сеть, а наутро ведро рыбы. Бегу с ней к маме, вывалю, опорожню ведро, сама с ним в лес. Тут же рядом грибов, маслят, скажем, насобираю, домой принесу, мама их сушит, а ты снова в лес – теперь за черникой. Она рано поспевала. Сначала черника, потом голубика шла. На луговой стороне росла чёрная смородина и красная, люди знали места, на лодках туда плавали. Не помню, чтобы смородину я собирала. За реку плыть надо. Малины крайне мало было. И землянка редко-редко попадалась. Событие – кустик земляники найти. Где-нибудь на бугорке вдруг увидишь красные ягодки. Радости тогда. Зовёшь подружек, кто с тобой: идите скорее – земляника! Сбегутся, ахают, охают, нюхают. По сей день аромат помню. Самая запашистая из всех ягод.

Стали мне снится окрестности Заречного. Поляны жарков, незабудки… Будто иду, как когда-то за цветами… Рву их – украсить наш барак. Букет – в нём жарки, ромашки (хотя они вместе не цвели, ромашки позже, да и мало их было), незабудки. Все цветы, что росли у нас, в тот букет собрала… И такое счастье на сердце, такая радость…

Проснусь после такого сна сама не своя. Думаю, надо ехать. Было это в 1996 году. Самый развал в стране, денег в обрез, всё равно – надо. Зовёт родной край. Мама уже умерла, одна сестра Лена в Заречном осталась. Приехала туда под вечер, ночь с Леной проговорили, утром она на работу, на пенсии была, но подрабатывала, а я пошла по любимым местам. Жуть. Свалка. Засорили окрестности села, изгадили. В помине не осталось красоты, в которой я росла. Загажено, вырублено, захламлено. За реку, жаль, не удалось съездить. Некому было свозить.

И как пошептал кто после той поездки, перестали сны с цветами сниться. Бывает, лежу ночью без сна, начинаю представлять Заречное, остров по весне, черёмуховые заросли на луговой стороне, или склоны, багульником поросшие… Но чтобы это когда приснилось – никогда больше…

Но в Заречном хочется побывать.

Да куда мне теперь? Отъездила своё – умру ещё по дороге, наделаю забот людям. Серёже говорю: а и похоронишь меня в Заречном, чтобы не таскаться. Рядом с мамой. Беда только, боюсь, могилку её не найдёшь. Сколько лет без догляда. Заросло за двадцать лет, как сестра Лена уехала, больше никто там не был.

А умирать легко, это поняла, когда ногу ломала. В один момент хорошо-хорошо сделалось, поплыла я. Но вдруг глаза открываю – медбрат передо мной. Нерусский был, татарин. Потом опять всё поплыло, исчезло. Снова глаза открываю, он передо мной. Думаю, что он стоит. А он выхаживал меня. Не дал умереть. И повезло, врач, он мне штырь титановый вставил, сказал:

– Если бы, бабушка, шейку бедра сломала, не выжила.

Видимо, и тут срок не пришёл. Снова Бог воскресил. Мама всё удивлялась:

– Как я тебя живой довезла в санях, ведь мороз был жуткий. Отец взрослый, простудился, а у тебя даже соплей не было. Зато потом два раза умирала.

А как начнёт рассказывать, как в гроб меня положила. И обязательно заплачет. Вроде в шутку начнёт, что уж горевать, столько лет миновало, но всё равно со слезами закончит.

– До того была опухшая, – рассказывала, – чуть дотронешься до тебя – орёшь от боли. Опухла, как водой налита… Потом затихла. Закричала я: «Умерла моя Манечка!» Время пришло гробик, ящичек этот, с тобой выносить. Хабина мне вызвалась в помощницы. Жду её, на кладбище идти. Присела рядом с тобой и смотрю, какая-то не такая ты. Тут-то Бог и надоумил. Головой крутнула, гляжу – из подушки перьевой пушинка торчит, выдернула, к носику поднесла… Да как зареву дурнинушкой! Хабина вбегает, перепугалась за меня, думала: помешалась с горя. Я ей: «Живая ведь Манька! Живая! Чуть девчонку не схоронила живьём». Выхватила тебя из гробика… И ну скакать по комнате…

Маме как-то говорю, уже в девушках была:

– Мам, ну и схоронила бы, кто узнал: жива, не жива?

– Нет, доченька, ты бы мне обязательно знак потом дала… Во сне ли приснилась или как… Я бы мучилась всю жизнь, родную дочь живой закопать… Как жить с этим…

Коронавирусная дурота

Марии Петровне исполнилось девяносто два, и засобиралась она в Заречное. Что ни ночь, снится родной посёлок (пусть был он «спец» долгое время), весенний, цветущий. Заросли черёмухи на луговой стороне, будто молоком облитые… И запах медовый. Даже дурманящий запах от белых гроздьев чувствовала во сне. А ещё жарки! В прохладе утра горящий оранжевым огнём луг. Кажется, вот-вот пламя лизнёт подступающий к лугу лес, тот полыхнёт задорным пламенем. Проснётся – и сама не своя, нет на душе покоя.

– Серёжа, надо ехать, – стала твердить Мария Петровна сыну. – Напоследок пройтись по посёлку, на кладбище к маме сходить.

– Ты же сама говорила, – возражал сын, – не найти могилку.

– Найду не найду, а на кладбище побывать – уже дело. Мама простит, зовёт. Бог даст, и в Леуши к папе заедем. Его могилки вообще нет, а всё одно. Никто к маме и папе никогда не придёт – я одна осталась, значит, надо ехать.

– Да куда ехать?! – заводился Сергей, – случится по дороге что. Давление подскочит, сердце заболит! Мешок таблеток каждый день пьёшь, штырь в ноге. Куда? А в твоём Заречном что? «Скорой» точно нет, и фельдшер, навряд ли есть. Там сейчас живёт двести человек всего.

– Я тебе говорю, ничего не случится. А если в Заречном помру, с мамой похоронишь. Как хорошо.

– Ты хоть понимаешь, что ты несёшь? – выходил из себя Сергей. – На стороне далёкой лежи, мама дорогая, радуйся. А мне как тут жить тогда?

– Не умру, не торопись хоронить. Вот съездим, а там видно будет.

– То «хорони», то «не хорони»! Мама, давай уже не разводи турусы на колёсах! Ночью не спится, всякую всячину напридумываешь, а потом меня достаёшь фантазиями на вольную тему.

Сергей хоть и не мог спокойно слушать мечты Марии Петровны, не мог промолчать в ответ на её прихоти, в душе считал: помечтает и угомонится. Бывало не раз. Лет десять назад на Байкал засобиралась. Просто бросай всё и вези её. Он тогда ещё работал.

Однако Сергей ошибся. Мария Петровна стояла на своём, била в одну точку: едем! И Сергей сдался. Глядя на мать, утвердился в мысли: а ведь доедет. Если разобраться, не такой длинный путь, меньше суток на поезде, дальше по воде или по дороге. Не жадничать, купить места в мягком вагоне. В кои-то веки в полном комфорте. Решили в мае отправиться в путешествие по родным местам, не так жарко. Синоптики грозились знойным летом.

– В мае как раз на цветение попадём! – воодушевлённо говорила Мария Петровна. – Надо будет лодку взять да на луговую сторону сплавать в черёмушники.

– Тебя на вёсла посадим! – подхватывал Сергей тему.

– А чё! Я ещё как гребла, бывало!

– Ага! И рыба тебе в лодку будет мешками заскакивать!

– Тебе бы только подсмеяться над матерью!

Окрылённая идеей поездки Мария Петровна даже зарядку стала делать. Само собой, без отжиманий и поднятия тяжестей. Повороты, наклоны головы, размахивание руками. Каждый день часовые прогулки по улице.