Полная версия
Спутница по июньской ночи
– А-а, – отец улыбнулся и поправил очки. – Ты вот о чем… Твоя прабабушка была прекрасной матерью и вела большое хозяйство. Она родилась в тысяча восемьсот девяносто девятом году – на стыке двух столетий. Понимаешь? Заканчивался девятнадцатый век и начинался – двадцатый… А ты, если все будет хорошо, доживешь до середины третьего тысячелетия…
– Папа, а мы в Эстонию когда-нибудь поедем?
– В Эстонию? – отец задумался и уже невнимательно, откуда-то издалека, ответил: – Да, конечно. Мы обязательно съездим в Таллин – по всей Эстонии поедем.
Падал снег.
VIII
…И еще перед сном у нее была одна тайная, сокровенная минута, совершенно не похожая на все остальные минуты в двадцати четырех часах суток. Эта минута, словно пограничный столб, стояла на страже реальной жизни, не впуская мысли и сознание на территорию сопредельной стороны – сна. Эта минута разделяла два совершенно противоположных мира: сознание и подсознание…
И что за чудо была эта минута! Настена, уже отсутствующая здесь, в своей комнате, и еще не присутствующая там, во сне, сказочной Принцессой царила над загадочным Межвременьем. Однажды она попыталась понять, что же это за царство такое, Межвременье, и вот что у нее получилось…
В глубине Северного Сияния есть никем еще не замеченная хрустальная Дверь. За этой Дверью и начинается ее царство, ее законная территория. Люди здесь не ходят и не летают, не разговаривают и не поют. Звуками, мелодиями пропитано все пространство этого царства, по которому бесплотно перемещаются подданные Настены – все ее родные и близкие. И сама она, не чувствующая веса, не знающая понятий тепла и холода, добра и зла, рождения и смерти, присутствует в каждом атоме этого пространства… Более всего Настена похожа на прозрачную снежинку, невесомо перемещающуюся вверх и вниз, вперед и назад. Блистая гранями, светясь и переливаясь, эта снежинка – лишь одна из многих, радостно и беспечно существующих в глубине Северного Сияния. Круговое вращение снежинок непроизвольно, ни от каких природных сил не зависит, а потому и не может служить поводом…
В этот момент распахнутая ветром форточка громко ударилась о наличник, и Принцесса Северного Сияния мгновенно оказалась вместо своего царства – на узкой тахте, рядом с печным дымоходом. Несколько секунд Настена непонимающе смотрит в темноту, однако морозный воздух из форточки быстро достиг ее постели, забрался под одеяло, вытеснив все тепло…
Настена вздохнула, выскользнула из мягких объятий чистой постели и в одной ночнушке, босиком, побежала к форточке, прилипая горячими ступнями к холодным половицам. Она вскочила на стул, стоявший под окном, потянулась к форточке, и в этот момент неожиданно услышала противный голос Михаила Васильевича Горелкина:
– Еще только две минуты, Сашенька, очень тебя прошу…
– Но…– и дальше было не разобрать приглушенный шепот матери.
– Да они уже давным-давно все спят, разве ты не видишь по окнам?
– …
– Ты помнишь, о чем я тебя просил?
– …
– Вспомни, пожалуйста.
– Нет, Миша, нет, нет! Я пошла домой, – голос у матери тот, ненавистный, без обычного тепла и душевности…
– Значит, ты не хочешь? – вдруг громко спросил Михаил Васильевич.
– Тс-с! – обмер материн голос. – Ты с ума сошел?
– Тогда, пожалуйста, ответь…
– Я подумаю, Миша. А сейчас – до свидания.
– Нет, еще одну минуту…
Потом там, под козырьком веранды, неясный шум, восклицания и тишина, очень напряженная тишина, в которой можно различить скрип поворачивающихся звезд, невидимых за обвальным снегопадом.
Прикрывая горло тонкой рукой, Вилена с треском захлопнула форточку, спрыгнула на пол и увидела в окно, как громоздкая фигура, напоминающая шкаф, сутулясь более обычного, поспешно пересекла двор и сразу за калиткой растворилась в снегопаде.
–Что там за шум, Настенька? – спросил из-за перегородки отец.
– Я проветривала комнату, – не сразу ответила Настёна.
– Да ведь и так холодно, – отец повернулся на диван-кровати. – Я даже думаю, не протопить ли нам на ночь печку?
– Папа, ты уже спишь?
– Нет… Я читаю, а что?
Настена не ответила, поспешно забираясь под одеяло.
Она лежала с открытыми глазами, и предметы, расположенные в комнате, постепенно проступали из небытия. Письменный стол на двух тумбах, в которых нашли приют ее старые куклы и игрушки. Допотопный желтый комод с металлическими ручками в виде перевернутой створки морской мидии. Стул с необыкновенно высокой спинкой, сиденье у которого было обито натуральной кожей и так хорошо и вкусно пахло. Раньше этот стул находился в кабинете у отца, и она очень любила сидеть на нем и читать какую-нибудь умную книгу, составляя список вопросов на отдельной бумажке. Вечером, вернувшись из института, отец долго и подробно отвечал на каждый ее вопрос. И даже брошюру Фрейда, выпущенную в России еще до революции, он не отказался прокомментировать, хотя ей было тогда всего двенадцать лет… А потом купили новую импортную мебель и стул переехал сюда, на дачу. И здесь Настене было уже не трудно отстоять его для своей комнаты. А еще шифоньер горбился в углу, привалившись фанерной спиной к простенку. На нем лежал разобранный подростковый велосипед со спущенными колесами, которые уже несколько лет никуда не ездили…
– Доченька, ты спишь? – различила Настена встревоженный шепот матери.
Настена слышала, как поднималась мать по деревянной лестнице на второй этаж, сопровождаемая бурными напутствиями чем-то взволнованной Аглаи Федоровны. Затаившись, Настя легко отличила дыхание матери от дыхания снега за окном, и хорошо разглядела в темноте ее профиль, срезанный по пояс лестничным люком…
– Настенька, ты и в самом деле спишь? – вновь спросила мама.
– А в чем дело? – не выдержал и откликнулся из-за перегородки отец.
– Ох, извини, я тебя разбудила? – смущенно заговорила мать. – Я только хотела спросить, поужинали вы или нет? Там, в холодильнике, всего полно: холодец, сыр, колбаса…
– Спасибо, Саша, мы поели.
– Как-то нехорошо получается, Эрик, – вздохнула, наконец, мама. – Мы у Горелкиных, а вы здесь… Почему ты не пошел с нами?
– Я не хотел оставлять Настю одну.
– Но, возможно, пошла бы и она…
– Вряд ли… Ведь недаром же она так похожа на свою прабабушку… Извини, Саша, я хочу еще немного позаниматься.
– Да, конечно. – Мама выдержала длинную паузу и вдруг с горечью сказала: – А мне было так одиноко без вас…
Когда Настена возвращается в покинутое Северное Сияние, она, к своему удивлению, обнаруживает там палача. Это было так странно и непохоже на ее царство, что она тут же решила вернуться назад. Возможно, Настена так бы и поступила, вновь превратившись из Принцессы-снежинки в обыкновенную Настену, если бы в последний момент не разглядела жертву палача. Что-то огромное, темное, похожее на шкаф, неуклюже скользило по пространству Межвременья, и все хрустально-прозрачные снежинки презрительно сторонились его. Настена отвернулась и безмятежно поплыла по кругу, а когда вновь взглянула на жертву палача – увидела лишь большую грязную кучу снега, тяжело осевшую на задворках ее царства.
IX
– Вы только взгляните, сколько за ночь снега навалило! – отдергивая штору, сказал утром отец.
Настена, выскочив из-под одеяла, бросилась к окну и на мгновенье ослепла от нестерпимо белого сияния снега. А когда она еще раз взглянула на свой двор – не поверила собственным глазам… В небольшом сугробе посреди двора стояла высокая, пушистая елка, нарядно украшенная игрушками и щедро расцвеченная флажками и блестками…
– И елочка за ночь выросла, – задумчиво сказал отец. – Да сразу с игрушками, нарядная…
– Настенька, доченька, – сонно окликнула мама, – растопи, пожалуйста, печку, я сейчас встану.
Внизу, у печки, было почему-то особенно холодно и неуютно. Настёне все показалось здесь чужим и чуть ли не враждебным. Перед топкой небрежно валялась обувь Аглаи Федоровны, конечно же – сырая. Она даже не догадалась поставить свою обувь на припечек.
С вечера заготовленные сухие щепки охотно загорелись от крошечного кусочка бересты, и уже через пять минут из дымохода послышался ровный, упругий гул, который так любила слушать Настена. Все меньше становится дыма в топке, огненные завитки постепенно сливаются и вот уже единое пламя, синеватое внутри, выгнутое в сторону дымохода, туго бьется в кирпичные стены, облизывает чугунную крышу и, наконец, бросается к темному, закопченному выходу. Тяга слишком большая, и Настена слегка прикрывает вьюшку, чтобы тепло сгорающих дров успевало накалять хитрые проходы обогревателя, идущего колодцами вдоль всей печи. Про колодцы и обогреватель она знает потому, что прошлым летом вместе с отцом помогала старому печнику перекладывать печку…
– Настенька, так ты печку уже растопила? – удивленно спросил отец, спускаясь по лестнице. – В таком случае я пошел за дровами.
Вода, пролившись из чайника, сворачивается в маленькие мутные шарики и ошпарено катится по раскалившейся чугунной плите. Настена надевает шубку, шапку, на шею повязывает длинный шерстяной шарф, и в маленьких, аккуратных валенках выбегает на улицу. На веранде она сталкивается с отцом: высоко вскинув голову, почти ничего перед собой не видя, отец несет огромную охапку сухих березовых дров.
На улице свежо, чисто, снежно… Невысокое еще солнце в радужном ореоле – к морозу, который Настена хорошо ощутила почти сразу же: он пощипывает уши и щеки, заставляет прятать руки в карманы шубки.
Вокруг ёлки она видит слегка припорошенные следы: большие и поменьше. Все понятно – Кира увязалась за Мишей. Елка пока что почти как живая: еще ярко-зелены ее иглы, упруги широкие ветви, не шелушится и не осыпается кора. Но через неделю- другую она умрет, а затем, скорее всего, сгорит в их печке, как горят в ней сейчас березовые поленья, бывшие белоствольными деревьями. Глупо, конечно, устраивать сюрприз за счет погибшей елочки…
Настена медленно обходит елку, потом большими буквами пишет на снегу: «Неспасибо тебе!» Немного подумав, она решительно собирает ёлочные игрушки и этими игрушками выкладывает свои слова. Теперь даже издалека видно, что написано на снегу – «Неспасибо тебе!» На восклицательный знак ушла очень красивая, яркая сосулька…
Проваливаясь в рыхлом снегу, Настена медленно идет в сторону леса, но так и не доходит до него, потому что в валенки набился снег, растаял и вымочил ноги. Она поворачивает назад и видит, как сказочно-красиво выглядит сейчас их дача, по самые окна занесенная сугробами, с ровным, синим столбом дыма над острой двухскатной крышей из красной черепицы. А вон и окно ее спальни, вновь расписанное морозом…
Когда Настена заходит в дом, все уже встали, умылись и теперь сидят за большим столом, молча наблюдая за тем, как мама готовит яичницу с ветчиной.
– Доченька, ты не замерзла? – обеспокоенно спрашивает мама. Она уже гладко причесана, со слегка подведенными ресницами – красивая, строгая, какой бывает по вечерам на экране телевизора.
– Настенька, девочка, умывайся и садись за стол, – Аглая Федоровна доброжелательно смотрит на нее крупными,бесцветными со сна глазами. – Сейчас будем завтракать.
– Утром заходит в магазин один мужик и спрашивает, – начинает очередной анекдот Феликс…
Дрова в печке прогорели, и теперь она дышит ровным, устойчивым теплом. В комнате слегка пахнет угаром – от пролившегося на плиту жира. Хорошо бы сесть теперь на низкую скамеечку, привалиться спиной к теплому обогревателю и немного почитать Фенимора Купера. Представить себя на месте изящной и смелой Мэйбл Дунхен и избрать себе в спутники, конечно же, не Джаспера Уэстерна, а великодушного и доброго Следопыта, быть ему женой и дочерью одновременно, спасти его от старости… Как все было бы хорошо! Они бы поселились в большом двухэтажном доме на берегу Онтарио и по вечерам разжигали в гостиной большой камин…
– Доченька, иди кушать.
– Я не хочу.
– Как же – не хочешь? – всполошилась Аглая Федоровна. – Завтрак – не мамина прихоть. Завтракать надо обязательно, это непреложное условие для всякого, кто хочет сохранить свой желудок в здоровом виде…
– Аглая Федоровна права, – рассеянно поддержала подругу мама.
– А вы знаете, как солдат генералу яичницу жарил? – ухмыльнулся Феликс, разливая в фужеры сухое вино. – Он, значит, спрашивает генерала: вам яичницу приготовить или глазунью? Генерал глаза вытаращил: а какая, мол, разница? Да такая, говорит солдат, что когда глазунья – берут яйца и бьют о сковородку. А вот когда яичница – наоборот…
Завтрак проходит в неспешных разговорах, необязательных репликах, крутящихся все вокруг одного – предстоящей лыжной прогулки. Но уже ни у кого нет вчерашнего подъема, никто не горит желанием поскорее разделаться с завтраком и встать на лыжи. Даже Аглая Федоровна как-то сникла и стали заметнее мелкие морщинки в уголках ее глаз. Отец же и вообще неуверенно заметил:
– А я, собственно, хотел сегодня полистать журналы…
Но тут мама неожиданно категорично заявила:
– Эрик, в таком случае я тоже не иду не прогулку.
– Ох, уж эти мне прогулки, – тяжело вздохнул отец и пошел наверх переодеваться в лыжный костюм.
X
Неумело размахивая палками, последним по лыжне уходит отец. Настена некоторое время медлит у калитки, а потом круто разворачивается в сторону леса.
Под грузом выпавшего снега отяжелели и сникли лапчатые ветви кедров. Густые вершины вечно моложавых пихт и елей оделись в пушистую кухту. А тонкие и ломкие на вид веточки берез превратились в волшебно искристые пряди из сверкающего инея и снега… На посветлевших липах и осинах яснее стали выделяться курчавые, зеленые шары омелы, похожие на большие птичьи гнезда, щедро усыпанные бусинками оранжевых плодов…
Однажды Настена сорвала такое «гнездо» и с любопытством переломила жирно-зеленую веточку, неожиданно упругую, со светло-волокнистой мякотью внутри. Что-то отталкивающее и неприятное даже на взгляд было в этой омеле, уже успевшей иссушить молоденький ствол поблекшей осинки. Морщась и страдая, Настена брезгливо отбросила ядовито-зеленый клубок, лохмато покатившийся на дно неглубокого оврага…
Когда Настена свернула на свою поляну и увидела безобразно высокий, в белых потеках содранной коры еловый пенек, она лишь глубоко вздохнула и долго смотрела прямо перед собою. Ей показалось, что лес потемнел, деревья сгорбились и отвернулись от нее, и даже старый пень, еще вчера так задорно-задиристо разглядывавший ее, поглубже надвинул снежную шапку, словно бы не желая встречаться с ее глазами. Настена вспомнила елку, стоявшую посреди их двора, вспомнила слова, выложенные игрушками с этой елки, молча развернулась и медленно побрела в сторону дачи.
– Настька! Ты где пропала? – встретил ее возле дачи весело улыбающийся Миша, поправляя красную шапочку, лихо сбитую набекрень. – Я уже весь лес объездил, а тебя нигде нет.
Настена молча прошла мимо него.
– Настя! Ты чего? – удивился Миша. Он забежал вперед и заступил ей тропинку.
– Ничего, – тихо ответила она.
– Кончай губы дуть. Поехали на горку.
– Ты читал? – спросила Настя, глядя мимо Миши.
– Что? – не понял он.
– Там, возле елки…
– А что там? – Миша удивленно покрутил головой.
– Сходи и прочитай.
Настена отстегнула лыжные замки, обошла Мишу и взошла на крыльцо веранды.
– А на горку? – крикнул Миша, растерянно шаркнув варежкой ниже носа.
Покачивался замок на дверной ручке, где-то в снегах утонуло короткое эхо, да сорвалась откуда-то небольшая стайка снегирей, веером разлетевшись по лесу.
XI
Домой они возвращаются поздно вечером. При свете фар дорога кажется незнакомой, ведущей в чужой город, с множеством домов, расцвеченных сквозь плоские окна всеми цветами радуги. И как-то не верится, что за всеми этими окнами находятся люди, очень много людей, отгороженных друг от друга тонкими кирпичными простенками, узкими дворами и широкими улицами…
Заканчивается выходной день, и люди торопятся прожить его, чтобы завтра с утра начать новый.
– Один профессор приходит в зоопарк, – говорит за спиною Настёны неугомонный Феликс, – и видит там шимпанзе…
Если сидеть с закрытыми глазами, а потом резко открыть их – огни домов как бы бросаются тебе навстречу, и тогда в самом центре этих огней можно разглядеть пугающе-тяжелую и призывную глубину картин Айвазовского… Люди давно подметили и любят сравнивать все необычное, мало понятное им с глубиной: глубокий простор, например, глубокая тишина, глубокий сон… Глубокий простор – это когда смотришь с вершины горы и видишь, как до самого горизонта петляет речка Грустинка, без устали приглаживая мелкий приречный песок… Глубокая тишина – это когда под козырьком веранды вдруг замолкают мама и Мишин папа, так похожий на шкаф… Глубокий сон – это её Северное Сияние, ее царство с верными подданными-снежинками, над которыми без конца и начала…
– Настенька, девочка, обязательно приходи на новогодний утренник, – Аглая Федоровна трогает ее за плечо. – Я на тебя очень рассчитываю… Смотри, не подведи меня. Непременно перечитай современную сказку, что я тебе дала в прошлый раз. Там очень много умного, интересного в познавательном отношении… Договорились?
Перед въездом на городскую площадь машина останавливается, и все идут прощаться с Горелкиными. Настена видит, как закурили мужчины, как Мишин папа обошел свой «джип» и попинал все четыре колеса… Потом все вернулись, кроме Феликса, и дальше их машина поехала уже одна.
– Нет, Сашенька, это невозможно, – горячо шепчет за спиною Аглая Федоровна. – Он не может не понимать, в какое положение ставит меня своим поведением. В конце концов – нас видят дети! Я не могу этого не учитывать…
Настена потянулась и включила радио. Передавали хорошую музыку. Что-то грустное, похожее на продутую ветрами поляну, без стройной красавицы-елки, неумело срубленной Мишей Горелкиным. И так голо смотрелись теперь чьи-то тройчатые следы, наискось пересекающие поляну…
Подрулив к подъезду, отец остановил машину и устало откинулся на спинку сиденья: ночью, из-за близорукости, ему особенно тяжело водить машину.
– Все, приехали, – хрипловато сказал он.
– Настя, доченька, захвати продуктовую сумку, – попросила мама, подхватывая рюкзак. – Только осторожнее, не разбей термос.
И лифт поднимает их на пятый этаж. Сухо выщелкивается черная пуговка кнопки, распахивается полосатая дверь, приглашая покинуть зависшую над пятиэтажной бездной пластмассовую клетку.
– Слава богу, наконец-то мы дома, – облегченно вздыхает мама, перешагивая порог квартиры.
В доме какая-то странная, незнакомая тишина, холодно и враждебно притаившаяся во всех трех комнатах, и лишь на кухне, у подоконника, призывно белеет табуретка, оставленная Настёной лишь вчера. В самом деле – прошло немногим больше суток. А кажется, что…
– Настенька, доча, я уже набрала тебе в ванну воды.
На улице тихо и темно.У табачного киоска под фонарём останавливаются два человека. Он приваливается спиною к киоску и осторожно обнимает спутницу. У нее дорогая соболья шапка, холодно поблескивающая мертвыми ворсинками. Настене почему-то кажется, что эти ворсинки похожи на еловые иглы, которые тоже уже мертвы на елке, одиноко стоящей во дворе их дачи…
– Настенька, вода стынет.
И все продолжал падать на светло-голубую морскую гладь пучок света от невидимой луны. И бездонная глубина угадывалась среди волн простой копии с картины Айвазовского…
Интеллигент в первом поколении
Анатолию Бабаеву
I
Вера Николаевна Калашникова заканчивала прием, когда ее позвали к телефону. Она извинилась перед маленьким седеньким старичком, носившим старомодное пенсне, и пошла в ординаторскую. Звонил Калашников. Он густо прокашлялся, подул в трубку(отвратительная привычка!) и нерешительно спросил:
– Верочка, это ты?
– Нет, это тетя Маша! – раздраженно ответила Вера Николаевна.
– Извини, – Калашников засмеялся. – Я, кажется, не вовремя?
– У тебя совещание? – нетерпеливо спросила Вера Николаевна.
– Понимаешь, – Калашников обрадовался ее догадливости, – срочный вопрос…
– Вот и прекрасно! – перебила Вера Николаевна. – В таком случае я иду сегодня на день рождения.
– Отлично! Обязательно сходи, – она почувствовала, что Калашников улыбается, добродушно щуря близорукие глаза. – И я бы с удовольствием, да вот, понимаешь…
– Хорошо, Калашников, у меня пациент.
– Не сердись.
– Будь здоров…
Вера Николаевна опустила трубку и задумчиво посмотрела в окно, за которым медленно просыпалась земля, простреливаемая молодыми зелеными побегами. Вниз по течению, обнажая свинцово-холодную поверхность реки, медленно уплывали последние льдины. Странно, она и не заметила, как подступила весна, как сошли талыми водами снега, а на тополях в больничном сквере набухли клейкие почки. А теперь вот взглянула в окно, увидела греющихся под солнцем воробьев, мальчишек с новеньким скворечником, черную ленту дымящегося асфальта и удивилась – весна! Словно бы прожила она все последние недели взаперти, ничего и никого не видела, а сегодня вдруг вышла на улицу и зажмурилась от яркого весеннего солнца, жадно хватая ртом мягкий воздух, легонько попахивающий дымом. Где же она была?..
– Верочка! – впорхнула в ординаторскую Тоня Жигалкина. – Ты уже видела новенького?
– Вера Николаевна вздрогнула от потерянной тишины и непонимающе посмотрела на Тоню.
– Говорят, оч-чень интересный мужчина и прекрасный хирург, – с превосходством осведомленного человека сообщила Тоня. – Его к нам из Прибрежного перевели: будет заведовать хирургическим отделением вместо Петра Ивановича… Представляешь? А Петр Иванович остается простым хирургом… Представляешь?
– Представляю, – вяло ответила Вера Николаевна.
– А я за подарком бегу. Ума не приложу, что ей купить? Она ведь такая разборчивая, не угодишь – два года будет дуться.
Старичок прилежно сидел на стуле и понимающе улыбнулся вошедшей Вере Николаевне. Она еще раз извинилась, вспомнила жалобы пациента и вежливо предложила:
– Может, в стационар?
– Нет-нет! – даже привстал больной. – Ради бога! Я в состоянии на процедуры ходить – зачем же мне в стационар? – Он снял пенсне, протер его смятым платочком и не без смущения пояснил: – На улице весна, Вера Николаевна, все живет, все обновляется, а я – в палату. Не хочется. Кто его знает, может быть, последний раз вижу… Я вот летом путешествие задумал, на теплоходе. Хочется, знаете, на все насмотреться. А то ведь жизнь прошла, и все некогда было. Спасибо вам, но я потерплю, а если что, тогда уже зимой…
– Уговорили, – Вера Николаевна улыбнулась, – будь по-вашему.
Закончив прием, Вера Николаевна аккуратно подкрасила губы, с неудовольствием отметила легкие крапинки веснушек на носу, переоделась и, не заходя в ординаторскую, вышла на улицу.
До сбора в ресторане оставался час, и она направилась к Амуру, невольно отмечая, как переменились люди: перемена была не только в одежде, обуви – перемена была в самих людях. Кто его знает, может, она просто не обращала внимания, но показалось Вере Николаевне, что люди стали красивее, щедрее на улыбку. И она сама того не замечая, невольно расслабилась, облегченно вздохнула, свободно и просто глядя в глаза прохожих.
«Нет, все хорошо! – с радостью подумала Вера Николаевна. – Все в порядке… Просто здесь слишком длинные зимы – очень длинные. Шесть месяцев – это много. Все-таки, она южный человек, а здесь так вот сразу: метели и морозы, морозы и метели… Большая квартира и – тишина. Это ужасно, когда в большой квартире поселяется тишина, тогда квартира кажется еще больше, и приходят всякие неприятные мысли. Например, что ты уже похоронен, давно не живешь, и тебе лишь кажется, что над тобою бетонные перекрытия пятиэтажного дома, а на самом деле это крышка захлопнувшегося гроба…»
Вера Николаевна вышла к реке и с высокой набережной увидела глубокий простор приамурской поймы, пронизанный легкой голубоватой дымкой. Внизу, вдоль берега, громоздились грязно-серые льдины, выброшенные на камни мощным течением реки. Лёд был – вчерашним днем, голубой простор до отрогов Малого Хингана – днем сегодняшним, а высокое, безмятежное небо с кофейным шаром над сопками – всей будущей жизнью.
Рядом с Верой Николаевной остановились женщина и мальчик лет шести. Мальчик был в аккуратной курточке и джинсах, от чего казался потешно взрослым. Видимо, продолжая разговор, он серьезно спросил мать:
– А солдаты носами ходят?
– Носами? – удивилась мать. – Почему носами?
– А почему ротами ходят?
Вера Николаевна тихо засмеялась, распахнула плащ и медленно пошла по набережной в сторону стадиона.
II
В ресторане Вере Николаевне не понравилось, и она почти сразу раскаялась в том, что пришла. Начать с того, что их заперли в какой-то маленький банкетный зальчик, один из тех, которые давно и прочно именуют по всей стране «розовыми» и «голубыми». Трудно вообразить что-нибудь пошлее этих наименований. Было тесно, душно и отвратительно пахло из раскрытого окна с видом на мусорный контейнер.
