Спутница по июньской ночи

– Тихон, вы почему молчите? – насторожилась Лена.

– Да просто так, – мечтательно улыбаясь, ответил он.

Видимо, она почувствовала состояние Тихона, слегка придвинулась и опустила голову на его грудь.

– Тихон, вам было хорошо со мной, да?

И он, чумея от ее детской непосредственности, показавшейся ему вполне естественной, крепко и благодарно обнял Лену, жадно вдыхая горьковатый запах дыма от ее растрепанных волос.

– Д-да! – сквозь стиснутые зубы горячо прошептал он…

– Ой, Тихон, уже светает, – устало сказала она под утро, мягко, но настойчиво освобождаясь от его объятий. – Ночь пролетела, а мы так и не поспали…

– К чёр-р-рту сон! – приподнимаясь на локте и силясь разглядеть ее лицо, решительно объявил Тихон. – Разве можно спать в такую ночь?!

– А Валерик? – вдруг спросила она. – Вы забыли? Он же сразу поймет, что мы с вами не спали всю ночь…

– Валерик? – машинально переспросил Тихон и громко захохотал. – К черту твоего Валерика! Пусть приезжает и смотрит сколько угодно… Вал-ле-е-ерик, – передразнил он.

– Что вы этим хотите сказать? – сразу насторожилась Лена, и Тихон почувствовал, как напряглась и отдалилась она от него. И еще его неприятно удивляло, что она упорно говорит ему «вы».

– Лена, Леночка! – Тихон порывисто сел на своем спальнике. – Хотите все начистоту?

– Конечно! – живо откликнулась она.

– Ведь мы с вами здесь не случайно…

– Как это? – удивилась Лена.

– Да так… Только, чур, в обморок не падать.

– Со мной этого не произойдет, – твердо пообещала Лена, еще немного подвигаясь – теперь уже от Тихона, и удобнее устраиваясь где-то там, у себя в углу.

– Вот и отлично! – Тихона все еще не покидало приподнятое, по щенячьи восторженное настроение. И он рассказал ей все, даже о самом последнем предложении Валерки – немного поволочиться за молоденькой девчонкой… Наконец, он умолк, ожидая реакции Лены на свои слова, но она безмолвно лежала в своем углу.

– Лена, вы спите? – не выдержав, спросил Тихон.

– Нет, конечно, – спокойно ответила она и, немного погодя дрогнувшим голосом добавила: – Я всегда знала, что Валерик – хорошее трепло… Но он все равно классный… Правда, Тихон?

Тихон опешил. Он даже не нашелся, что ответить на это. Он ожидал, что на Валеркину голову сейчас же посыпятся угрозы и проклятия, и даже приготовился слегка защитить его, поскольку чувствовал не бескорыстность своего рассказа, и вдруг вместо всего этого – «Валерик все равно классный», да еще и сказанное убийственно спокойным тоном. И он, теряясь от неожиданной реакции Лены, совершил еще одну глупость, спросил ее:

– А как же теперь с этой… ну, беременностью?

– А никак! – легко ответила Лена и вдруг засмеялась: – Пусть вас это не беспокоит, Тихон. Зачем вам это? Мы с Валериком сами разберемся…

– Да мне-то что, – окончательно глупея, и с ужасом понимая, что Лена неудержимо отдаляется от него на невозвратное расстояние, пробормотал Тихон. – Я это только так спросил, для твоей же пользы…

К стыду своему он вдруг понял, что эта семнадцатилетняя девочка или в сто раз умнее его, или же сам он безнадежно отстал от современной молодежи, которая, в отличие от него, не только другую музыку слушает, но и живет по-другому. Именно из-за этого отличия Лена вдруг стала ему еще дороже и ближе: до горячего жара в груди, до пощипывания в глазах. Тихон тяжело подался к Лене, уткнулся головой в ее мягкий, теплый живот и бессвязно забормотал:

– Лена, Леночка… Я вас… Я все для вас… Я никогда не вспомню… Мы вместе все забудем. Леночка, поедем со мной… У нас хорошо, честное слово… У нас дом большой, под железной крышей. А если отдельно захочешь – пожалуйста: главному электрику всегда квартира найдется… Лена, Леночка, – бормотал Тихон, постепенно поднимая голову все выше, чувствуя, как не сразу, но начинает реагировать на его слова Лена, как медленно и неуверенно гладит она его жесткие волосы, изредка вздрагивая хрупким телом. – И никто не узнает, от кого у нас родится этот ребенок… Я детей люблю, Леночка, мне все равно – чей он там… Я буду знать, что он твой, и этого мне достаточно…

– Зачем, Тихон, зачем? – целуя его в губы, взволнованно ответила Лена. – Я же люблю Валерика… Я его очень-очень люблю, разве вы этого не понимаете? – Она сильно и требовательно потянула его к себе. – Тихон, Тихон, – смеясь, шептала она, – какой вы большой и глупенький… Нет, честное слово…

VII

Окончательно рассвело и дневные ощущения совсем не походили на ночные. Опустошенный и жалкий, Тихон уныло лежал в своем углу, стыдясь повернуть голову в сторону устало разметавшейся во сне Лены. Как ни старался, он не мог определить свое теперешнее состояние: с одной стороны, он был счастлив и мог, при желании, еще усилить это счастье, а с другой – Тихон отлично понимал зыбкость и временность этого счастья… Но еще больше угнетало Тихона сознание, что никакой силой он не в состоянии удержать эту девочку возле себя. Сейчас это сознание только зарождалось в нем, и Тихон с ужасом думал о том часе, когда оно достигнет вершины… Вот она, лежит рядом, загорелая, красивая, и он волен делать с нею все, что угодно, и в то же время он совершенно не властен над нею. Как это понимать? Как объяснить?

Тихон болезненно сморщился, непроизвольно раскачивая головой.

– Что с вами, Тихон? – сонно спросила Лена.

– Ничего…

– Вы все?

– Что?..

– Больше ничего не хотите?

Он хотел… Он очень хотел придушить ее сейчас же, немедленно, но вместо этого холодно и раздельно ответил:

– Я… больше… ничего… не хочу…

– Знаете, тогда вам лучше перебраться к костру.

– Почему это?

– А вдруг Валерик приедет? Вы вместе со спальником там устройтесь и поспите, а я здесь посплю… Хорошо?

Тихону так хотелось закричать: к черту Валерика! К черту этого приторного бабника… И спросить ее, неужели она не видит, кто такой на самом деле Валерик? Но ничего этого он спрашивать не стал, смутно догадываясь, что все слова и вопросы будут напрасными…

– Приятного сна, – с плохо скрываемым раздражением пожелал Тихон.

– А-а, это еще вы, – с трудом приоткрыла она глаза. – Спасибо…

Он выбрался из палатки в тот самый момент, когда солнце показалось над гребнем далеких гор. И было это вспучившееся из небытия светило таким чистым и ярким, так молодо и энергично взбиралось оно по невидимой паутинке в синий простор небес, что Тихон на мгновение забыл о всех своих ночных переживаниях. А еще через секунду ему нестерпимо захотелось, чтобы и она, эта так и не понятая им молоденькая девочка, увидела несравненное чудо – рождение нового дня. Бросив спальник у серого пепелища костра, Тихон вернулся к палатке и, откинув полог, позвал ее:

– Лена, вы спите?

– …

– Лена, проснитесь на минутку…

– Что такое? – не открывая глаз, возмущенно прошептала она.

– Вы только посмотрите, какой на улице рассвет! Вы, верно, никогда не видели такого, – Тихон даже не заметил, как вновь перешел на «вы». – Лена!

– Слушайте, Тихон! Идите вы вместе с вашим рассветом знаете куда… Я спать хочу, вы это понимаете или нет? – со злой плаксивостью проговорила она и отвернулась в угол палатки.

И Тихон в растерянности отступил.

С каждой минутой солнце набирало силу, и пока Тихон расстелил спальник, положив под голову рюкзак, оно, огромное и красное, тяжело повисло над горизонтом. И чем выше поднималось оно, тем меньше и ослепительнее становилось, довольно быстро иссушая росу на пологе палатки.

VIII

Тихон открыл глаза и рывком сел в спальнике. Тяжело переводя дыхание и слыша гулкие удары собственного сердца, он вначале увидел блестящую никелем машину, а потом уже смеющегося Валерку, стягивающего с себя майку.

– Ну, брат Тихон, ты и спишь! – удивился Валерка. – Поднимайся, несчастный, и смотри, что я привез… – Валерка выволок из багажника огромный полосатый арбуз и выжидающе уставился на Тихона. – Ну и как?

– Здорово, – Тихон полез из спальника, не в силах встречаться с Валеркиным взглядом.

– Знаешь, сколько он весит? – гордо спросил Валерка, вслед за арбузом извлекая из хозяйственной сумки обильную снедь…

«Неужели он и в самом деле ее не любит? – сворачивая спальник, думал Тихон. – Неужели он не видит, какая она! Приехал и рассказывает мне про арбуз. Ему и дела нет, что мы вдвоем провели здесь ночь… Да, наверное, не любит… А она его? Вот такого, узкоплечего, без единого волоска на груди, в смешно сидящих на нем плавках? Черт их тогда поймет, баб этих, если они таких вот любят».

– Что ты такой квёлый? – вдруг заметил Валерка настроение Тихона.

– Не выспался.

– А ты что, здесь, у костра, всю ночь кемарил? – удивленно спросил Валерка.

– Ну, а где же еще…

– Вот чудак! – Валерка захохотал. – Рядом палатка, все триста двадцать удовольствий, а он у костра загибается… – Валерка вдруг понизил голос и кивнул на палатку: – Ну и как она?

– Что? – Тихон невольно вздрогнул.

– Как она, говорю, реагирует?

– А никак… Женить тебя хочет на себе, – с мстительным удовольствием ответил Тихон. – На меньшее не согласна…

– Да ну! – Валерка нахмурился. – Так и говорит?

– Примерно…

– Вале-е-е-рик, – послышался тягучий, обрадованный голос из палатки, – ты уже приехал? А почему не идешь ко мне-е?

– Ладно, брат Тиша, – разводя руки, прошептал Валерка, – потом договорим…

– Иди-и сюда, – томно позвала Лена, – я соску-у-училась…

Тихон побледнел и быстро пошел вниз по косогору, по которому всего несколько часов назад поднимался вместе с Леной. Он не хотел, но все-таки думал о том, что сейчас происходит в палатке, втайне не веря, не в силах поверить в то, что Лена с Валеркой может быть такой же, какой была с ним…

Тяжело усталый, нисколько не взбодренный холодной ключевой водой, Тихон медленно и неохотно возвращался к стану. Солнце, взбираясь все выше по невидимой нитке-паутинке, начинало припекать, и Тихон машинально определил, что теперь никак не меньше одиннадцати часов утра. Постепенно стихали голоса утренних птиц, лишь сизый дрозд настойчиво продолжал выводить свою мелодию, да далеко в лесу дважды прокуковала кукушка.

–Ты где пропал, брат Тихон? – недовольным голосом встретил его Валерка. – Мы тут давно все приготовили, слюнки пускаем, а он… Давай, садись скорее!

Тихон подсел к «скатерти-самобранке», стараясь находиться пообочь от Лены, чтобы не встречаться с нею взглядом, и вообще – не видеть ее счастливое, улыбающееся лицо.

– А Ленка на тебя обижается, – сказал Валерка, разливая сухое вино в стаканы.

Что-то внутри Тихона охнуло и оборвалось, и он поспешно отвернулся, якобы удобнее устраиваясь у стола…

– Говорит, – продолжал безмятежно-довольный Валерка, – что ты мало внимания ей уделял, все убегал куда-то… Что же это ты, брат Тиша, женщину одну посреди ночи бросаешь? Нехорошо… А вообще-то, – вдруг покосился на Лену разговорившийся Валерка, – кто вас знает, чем вы тут на самом деле занимались, пока я машину ремонтировал? Но это – потом… С этим я отдельно разберусь… А сейчас – давайте выпьем… Давайте выпьем за настоящую дружбу и любовь! – с пафосом воскликнул Валерка, чокаясь стаканчиком с Леной и Тихоном…

– А со мно-ой?

Тихон вздрогнул от неожиданности, оглянулся и встретился с прямым взглядом круглых смеющихся глаз. Какое-то странное выражение этих глаз на мгновение словно бы загипнотизировало его. И лишь потом, много позже, Тихон понял, что за долю секунды он в ее вертикальных зрачках успел разглядеть улыбчивую насмешку, которой его спутница по июньской ночи как бы говорила: мы-то с вами хорошо знаем, как все было на самом деле, но никогда и никому об этом не расскажем…

Запрокинув голову, Тихон одним махом выпил вино, с презрительным любопытством прислушиваясь к тому, как что-то истончается и стекленеет у него в душе.

Принцесса северного сияния

Дочери Анастасии

I

На улице пуржит, и в доме тем уютнее, чем сильнее бьются в стекла порывы ветра, с шорохом рассыпая снежную крупу. Макушки тополей вздрагивают от этих порывов и тянут к окну бледно-зеленые, словно бы выгоревшие на солнце, голые ветви. Возле табачного киоска, который виден из кухонного окна, останавливается высокий мужчина в лисьей шапке. Он достает деньги из внутреннего кармана и протягивает в окошечко. Получая взамен блок сигарет и сдачу, мужчина неловко принимает деньги, и ветер тут же вырывает из его рук одну бумажку. Она, переворачиваясь, летит вначале по воздуху, затем падает на черный, выметенный дворником, тротуар и несется куда-то в сторону реки. Мужчина, сделавший за нею несколько шагов, безнадежно машет, плотнее запахивает утепленное кожаное пальто и торопливо пересекает улицу. Тетя Нина из табачного киоска приоткрывает дверь и поверх очков смотрит вдоль тротуара. Но бумажку даже с пятого этажа уже не видать. И тетя Нина, сердито поправляя очки, с треском захлопывает дверь. Маленький серый комочек, притаившийся за асбестовой трубой, сквозь которую протянуты в деревянный киоск электрические провода, испуганно взмахивает крыльями, и его тут же сносит ветром на молодой тополек. Распушив перья, воробышек недовольно встряхивается. И вновь только снежные змейки струятся по черному асфальту, да изредка пробегают осторожные машины, подслеповато вглядываясь в улицу залепленными снегом фарами…

Настёна вздыхает, поправляет на плечах теплую шаль и, подперев мягко-округлый, почти детский еще подбородок, вновь смотрит в окно. Теперь ее внимание привлек дядя Вася из соседнего дома. Он на своей инвалидной машинке заехал в небольшой сугроб, который намело возле детской площадки, и никак не может выехать из него. Смешная с виду машинка вздрагивала, дергалась, пытаясь вырваться из внезапного плена, и вместе с нею вздрагивала и раскачивалась Настена у окна. Наконец, словно выбившись из сил, машинка затихла, распахнулась широкая низкая дверка, и из нее вывалился на снег безногий дядя Вася. Сутулясь из-за костылей под мышками, он посмотрел под колеса, достал лопату с короткой ручкой и, присев на култышки, начал потихоньку копать. Коротенькие костыли торчали в снегу, и было как-то странно и нехорошо на них смотреть. Потом из подъезда выбежал молодой и сильный парень в синем спортивном костюме с белыми, широкими лампасами. Он, как показалось Настене, шутя подтолкнул машину плечом, и она выкатилась на ровное место так охотно, что ему даже пришлось придержать ее. Дядя Вася, вновь повиснув на своих почти детских костылях, снизу вверх протянул руку парню и потом ловко вскочил в машинку. Из тонкой выхлопной трубы выплеснулся сизый дымок, машинка дернулась и покатила по двору. Молодой и сильный парень проводил ее взглядом и убежал в свой подъезд. Узкие колеи, оставшиеся от колес в сугробе, задымились под снегом, и очень скоро затянулись им, словно лейкопластырем…

Настёна вновь поправляет шаль на плечах. Вместо левой, она опирается подбородком на правую руку, и в это время в зале звонит телефон. Настена вздрагивает от неожиданного звонка, спрыгивает с табурета, на котором стояла коленями и, чувствуя, как покалывает затекшие ноги, не спеша идет к надрывающемуся от звонков телефону.

– Да, – тихо говорит она в трубку и смотрит при этом на небольшой пейзаж Айвазовского, помещенный в небрежно сбитую рамку, покрашенную золотистой краской.

– Настенька, доченька, – слышит она голос матери, – ты пообедала?

– Конечно, – отвечает Настена.

– А что ты ела?

– Грибной суп и салат.

– Вот и молодец, – вздыхает мама. – А уроки приготовила?

– Нет еще…

– Что же ты делала?

– В окно смотрела, – все так же тихо отвечает Настена.

– Ну и ладненько, – растерянно говорит мама. – Но ты все-таки про уроки не забывай… Хорошо?

– Хорошо, я не забуду.

– Ладно, доченька, меня зовут…

– А на дачу мы едем? – Настена упорно и сосредоточенно рассматривает морской пейзаж.

– На дачу? Не знаю, в такую погоду вряд ли…А ты хочешь на дачу?

– Да…

– Ты ведь знаешь, это надо с отцом решать… Все, Настюха, до вечера.

– До вечера.

Настена положила трубку на рычаг, подошла к картине и потрогала то место, где на морскую гладь падает пучок света от невидимой луны. Но она ничего не почувствовала от этого прикосновения, только шероховатую поверхность кем-то сделанной копии…

Минут через двадцать телефон зазвонил вновь. На этот раз она услышала голос Миши Горелкина, и несколько оживилась, что было заметно, впрочем, лишь по проступившему румянцу на ее бледных щеках.

– Настя, ты опять сонная?

– Нет.

– Что-нет! Я же слышу.

– Я во сне по телефону не разговариваю, – очень серьезно ответила Настена и присела на тахту рядом с телефонным аппаратом.

– Ладно, не разговаривай, – видимо, Миша ухмыльнулся. – Вы на дачу едете или нет?

– Не знаю… Мама говорит, что в такую погоду вряд ли.

– Какая погода?! – вскипел Мишка. – Нормальная погода… В лесу сейчас тишина, только белки по веткам прыгают. Я не понимаю…

– А вы едете? – перебила его Настена.

– Конечно! Я, в случае чего, один поеду.

Вытянув округлые в коленях ноги и внимательно разглядывая тапочки с азиатским орнаментом, Настена спокойно сказала:

– Ишь ты, герой какой нашелся…

– В общем, вечером созвонимся, хорошо? А то у меня тут трубку вырывают, – послышался неясный шум, какие-то хлопки, а потом вновь пробился насмешливый Мишин голос: – Кирка-пробирка будет говорить…

– Настенька, здравствуй, – протяжно-ласково поздоровалась Кира.

– Здравствуй, Кира, – ответила Настя.

– Ой, Настенька, мне тебе надо столько-столько сказать, но при этом изверге разве можно спокойно поговорить по телефону…

– Тогда до завтра, да? – Настена живо опустила трубку.

II

На следующий день после обеда, когда низкое солнце, перевалив зенит, стало заглядывать в окна и в комнатах рассеялся тот особенно приятный зимний свет, которому радуешься, возвращаясь домой, уже с порога, Настена, вновь облокотившись на подоконник, смотрела на улицу. Метель прошла. Еще утром, когда она уходила в школу, суматошно раскачивались ветви тополей, и гремела водосточная труба над хлебным магазином, оторванная штормовым ветром в самом начале осени. Пронзительно-колючий, настывший во льдах и снегах порывистый ветер трепал полы ее шубки, раскатывался по теплым щекам, незаметно пробираясь под вязаную шапочку и что-то холодное, бесчувственное нашептывал в порозовевшие уши. Настена приподняла было руки, чтобы отогреть уши, но побоялась задавить этот шепот, такой тихий и беспомощный, как слепые котята, народившиеся у соседской одноглазой Мурки. А теперь вот ничего этого уже нет…Никуда не бежит ветер, на ходу подметая коробочки от мороженого, не хлопают плакаты с белыми буквами над зданием метеослужбы, не прячутся от его неловких, колючих прикосновений прохожие люди… Прохожие потому, что они проходят и проходят мимо дома, а люди – потому что все они – Че-ло-ве-ки… Все, кроме одного – Мишиного папы…

– Настенька, доченька! – кричит из комнаты мама. – Ты уже собралась?

– Нет, – Настена глубоко вздыхает.

– Ну как же, доченька, – мать, уже в брючном костюме, с рюкзаком в руке, заглядывает на кухню. – Скоро папа приедет, а ты еще даже не переоделась.

Мама у Настены красивая. И зовут ее очень хорошо – Александра Николаевна. Она работает диктором на телевидении. Настена думает, что таких красивых дикторов, с таким приятным родным голосом и большими добрыми глазами нет даже в Москве. И за Москвою – тоже. И вообще нигде больше нет. Так она думает уже давно, четырнадцать лет.

– Доченька, вот твой лыжный костюм, переодевайся скорее… Что ты на меня так смотришь? Ты же в этом костюме поедешь?

Минут через десять Настена видит в окно, как подъезжает отец на белых «жигулях». Он всегда ездит очень осторожно и держится только правой стороны. Наверное, это потому, что папа у Настены близорукий человек… «Жигули» медленно разворачиваются и замирают у самого подъезда, перекрыв узкий проезд вдоль дома. Настена знает, что едва папа поднимется в квартиру, как ему начнет длинно и зло сигналить какой-нибудь таксист, и тогда он, роняя в прихожей вещи, сорвет с вешалки пальто и пешком бросится вниз…

– Доченька, папа уже приехал?

– Да.

– Покричи ему в форточку, чтобы он не ставил машину возле подъезда. Только осторожно, не простудись…

Настена видит, как ее папа вновь достает ключи и долго возится, открывая переднюю дверь машины.

Деревья, уставшие от ветра, понуро и терпеливо ждут весну. И даже сегодняшнему солнцу они совсем не рады, потому что оно не греет, а только светит, как настольная лампа. Можно было бы подумать, что деревья с осени спят, как медведи в берлогах, но Вилена знает, что это не так…

Отец уже поставил машину возле мусорных баков, где была небольшая бетонированная площадка. Он вытянул и поднес к глазам руку, а потом быстро пошел в подъезд.

– Доченька, – опять зовет мама. – Достань, пожалуйста, из холодильника пакет с мясом, а то мы его забудем. И положи в корзину хлеб.

Деревья оживают, когда на них садятся птицы, пусть даже самые маленькие, как эти вот суетливые и любопытные синички. Вилена это очень хорошо видит: ветви у тополей становятся мягче, кора теплеет, и бесконечно долго пружинит какая-нибудь веточка, радостно раскачивая крохотную птицу с хорошеньким зеленым брюшком и черным клювиком. А когда синички начинают прихорашиваться, поочередно приподнимая крылышки и выщипывая из-под них дневную усталость – деревья улыбаются им. Этого нельзя увидеть, как нельзя увидеть глубину моря на картине Айвазовского, это можно только почувствовать…

– Настенька, папа пришел? Налей ему чаю и сделай бутерброд.

Папа пьет чай с бутербродом и читает газету «Известия».И уже никто не говорит ему о том, что это вредная привычка. Папу зовут Эрнест Иванович. Когда-то, очень давно, жила его бабушка эстонка. Мама говорит, что Настена страшно похожа на нее. Папа преподает философию в институте. Они учились вместе с мамой в Московском университете, и еще с ними учился Мишин папа. Oни все там и познакомились…

– Настенька, доченька, ты что обуешь – валенки или сапоги?

Тетя Нина из табачного киоска опускает на окна деревянные щиты и запирает дверь. Суббота. У нее короткий рабочий день. Подбегает какой-то маленький человек в заячьем треухе и начинает размахивать короткими руками. Тетя Нина вновь открывает киоск и дает ему пачку сигарет. Маленький человек убегает, а тетя Нина долго возится с замком, опечатывая киоск…

– Спасибо, доченька, – говорит отец, – очень вкусный бутерброд.

Наверное, была у отца эта бабушка эстонка, потому что он как-то странно выговаривает все слова с буквой «ч». У него за этой буквой всегда угадывается звук «э». Может, это потому, что страна его бабушки тоже начинается с буквы «э»?

Звонит телефон, мама снимает трубку, и уже только по тому, как она говорит: «Да, мы готовы… Да, уже спускаемся вниз», Настена догадывается, что она разговаривает с Мишиным папой. Никогда больше не становится у нее голос таким неестественным и противным, каким он бывает, когда она разговаривает с Мишиным папой…

III

– Настенька, девочка, ты так повзрослела – я тебя не узнаю…

Это мамина подруга, Аглая Федоровна, редактор детских передач на телевидении. Наверное, поэтому ей кажется, что она хорошо понимает детей. А вот Настена давно уже знает, что Аглая Федоровна очень хочет выйти замуж. Теперь – за Феликса Купермана, которого они захватят по пути. Они бы, наверное, и еще кого-нибудь захватили, но больше нет места в машине.

– Что же ты хочешь – восьмой класс, – многозначительно вздыхает мама. – Ужасный возраст.

– Да, да, Сашенька, в таком возрасте…

Через лобовое стекло шоссе кажется гораздо ближе и опаснее. Невольно начинаешь тоже управлять машиной и даже дергаешь ногой, когда надо тормозить. Но зато здесь такой хороший обзор и можно совсем не смотреть на длинное, чернобровое лицо Аглаи Федоровны, как-то странно неподвижное, с хорошо заметными следами пудры на лбу и щеках.

– Даже сам Макаренко недооценивал всех отрицательных факторов…

Они пересекают площадь, сворачивают на проспект Космонавтов и мимо больших, многоэтажных домов, построенных совсем недавно, направляются в западную часть города. Здесь очень много заводов – больших и маленьких, городская тепловая электростанция, видная отовсюду своими огромными трубами, которые, словно действующие вулканы, день и ночь курятся жирными столбами дыма, горизонтально плывущими по небу. Настене кажется, что и люди здесь живут особенные, чем-то похожие на все эти заводы, вызывающие в ней настороженное уважение и непонимание. Почему-то она представляет, что завод – это множество больших котлов, под которыми горят яркие костры, а мимо котлов ходят маленькие люди в промасленной одежде и длинной кочергой помешивают огонь. О том, что находится в котлах – Настена пока еще не думала…