Робокол

То ли укус, то ли подбадривающий толстый карапуз с экрана, но Дима вдруг ощутил необычайное вожделение. Наверное, в его глазах отобразился огонь, потому что только это впервые напугало девушку. По ее взгляду можно было заключить, что бедняжка не знает, как сопротивляться такому зверю.

И вдруг – Дима готов был поклясться, что глаза его тогда не обманывали, – на детском канале рекламу сменила компьютерная игра. Сама по себе никакая игра не смогла бы остановить его страсть в ту минуту; но то, что было в игре, заставило замереть. На характерном для игр ядовито-лиловом фоне, имитирующем море, прямо по цифровым волнам шел… «Робокол» и гудел, жужжал и чуть не орал каким-то неистовым звуком. Если все элементы игры на том телевизионном экране были с неровными, зубчатыми краями, напоминавшими, что игра родом из девяностых годов двадцатого века, то судно было выполнено в превосходной современной графике, и поэтому не было сомнений, что профиль был именно того корабля. Камера стала наплывать на мыс посудины, и, к изумлению зрителя, сначала из невзаправдашней воды выскочила невзаправдашняя золотая рыбка, а когда невидимый рыбак подхватил бедную на крючок и уволок из поля зрения, на борту приблизившейся посудины Дима прочитал криво написанное название – «Скайбриз».

Если быть точным, сначала он подумал, что все померещилось, но кораблик с экрана не исчезал и, хотя раскачивался на ненастоящих волнах, все также гордо нес свое название. Дима снова и снова перечитывал английское «Скайбриз». Его шок на этом не закончился, поскольку из кают-компании весело выкатился белобрысый англичанин, а в том, что это был именно англичанин с катера береговой охраны, Дима не сомневался. Так вот, капитан вытащил огромный ластик, перегнулся напополам и стер название, быстро начиркав другое. Пересохшим ртом Дима попробовал проглотить слюну, но только засаднило горло. Название, написанное белобрысым, шло мелким шрифтом. Перескочив через Китти, Дима рванулся к телевизору и прильнул почти к самому экрану. Надпись на корабле гласила – «Sunshock» («Солнечный шок»). Потом белобрысый оголился и подставил под солнечные лучи свою треугольную спину. На весь экран возник поднятый большой палец белобрысого и смачный звук «Вау!»

Наверное, лицо Димы вызывала подлинное сочувствие. Девушка могла бы пять раз убежать, но, словно околдованная, сидела на полу. Ее лицо было измазано помадой и выражало недоумение и даже жалость к нравственно поверженному. Так юные владельцы домашних животных смотрят на неудачи своих питомцев, глазами говоря: «Ну, и глупенький же ты у меня!» Прискорбно, что Дима сам не понимал, что произошло, – не понимал умом, но концы событий неминуемо сводились в его голове, изо всех сил тянулись друг к другу. Тонкая стенка отделяла молодого человека от осознания только что увиденного.

– Ну, я пойду? – наконец, произнесла девушка по-английски.

– Ага… Давай деньги и иди.

– Ага. Сколько я у тебя… заняла?

– Ты заняла у меня… тысячу евро, иен там тысяч пятнадцать, не помню – давай что есть.

– Все не дам, – грустно ответила она, – Мне самой надо.

– Ты знаешь, мне тоже надо – за отель мой заплатить, тут тоже за ночь, ну, на еду еще.

Китти видела, что у осы вырвали жало, но парень брал на жалость. Она достала кошелек и отсчитала несколько бумажек, но подходить к раненой осе не решилась, а положила деньги на матрас.

– Пока,– проговорила она и выскользнула в коридор. По лестнице заскучали ее каблуки, но во втором лестничном пролете она остановилась, по-видимому, сняла туфли, чтобы ускориться. Вскоре все звуки исчезли, лишь через пару минут вдалеке затрещал скутер, потом все стихло.

Дима с опасением взглянул на экран, на нем уже не было изображений, и на синем фоне горела надпись из иероглифов. Эта буквы должны были значить что-то важное, поэтому Дима вынул из сумки ручку и переписал значки с намерением узнать их тайный смысл.

Бездельник

Девушка дала совсем не щедро, но в самый раз, чтобы заплатить по счетам и не умереть с голоду. Визит в страну Восходящего Солнца мог продолжаться. Дима проспал до часу дня, и воспоминание о детском мультике притупилось. Становилось понятно, почему японское аниме десятилетиями оказывает неповторимое воздействие на детей по всему миру. «Поистине глубинный, взрывной эффект», – произносил про себя Дима, каждый раз вспоминая ночной эпизод. Помогла ослабить шок и захваченная из отеля Китти упаковка с баночным пивом – японцы крайне непредусмотрительно оставляют такие ценные вещи в холодильниках на этаже. Дима решил, что при угрозе голодной смерти обойдет близлежащие отели и, как выразилась Китти, «возьмет в долг» еды.

Однако после обеда Диму догнал здравый смысл и потребовал объяснений случившемуся. Для этого хорошо было бы перевести иероглифы с финальной заставки, но пока, кроме Китти, ему не встретился ни один худо-бедно понимающий английский язык. Мысли роились в мозгу, им не хватало места, и это вынудило Диму отправиться на прогулку. Инстинкт шептал, что лучше бродить по разным местам, чем пребывать в одной точке: современные системы геолокации и всевидящие камеры токийских кварталов делали частную жизнь невероятно прозрачной. По своей немецкой деревне он знал, что можно запросто обмануться безмятежностью тихих улочек, где в действительности жители непрерывно следят за обстановкой из всех окон, – обо всех нарушениях сообщается сразу же, а из-за неправильно поставленной на ночь машины полицейский постучится уже рано утром.

Уподобиться местным и не выделяться из толпы означало спешить в начале дня на работу, а к вечеру, изображая изнеможенное лицо, плестись домой, зайдя по дороге в бар. Пока тетя не пришлет заветную карточку, занятий не было. Прогулочным шагом, против толпы, растекающейся по домам, Дима шагал в сторону высоких зданий на горизонте. Но, зайдя в офисный центр, он наткнулся на такое количество камер и сотрудников секьюрити, что немедленно ретировался. Всего-то ему хотелось забраться повыше и полюбоваться погружающимся в сумерки городом. Такое было невозможно и в пятнадцатиэтажке – из-за высокого процента суицидов ограды верхних площадок представляли собой дизайнерский вариант заграждений из колючей поволоки.

Наконец Дима увидел строящийся мост эстакады, работы на нем не велись. Как и подобает в Японии, на всех въездах и поворотиках к этой архитектурной дуге грозно стояли мигалки и суровые запрещающие знаки; на одном был изображен стрелок, из ружья убивающий нарушителя зоны. Но так можно испугать мнительных азиатов, а не юриста, который понимал, что картинкой сэкономили на живом охраннике. Если вдруг… так у него близорукость: знаки путаные… Запретных табличек для курильщиков в Токио больше, чем автобусов, но прямо под знаком то и дело кого-то дожидается подросток с сигаретой, а иной раз родители, покуривая, удобно располагаются напротив знака с пятизначным штрафом и ждут, пока их дитя попрощается со сверстниками и причалит к ним на накуренный островок.

Так что нарушитель запросто перелез через оградку и стал взбираться по эстакаде, пока не дошел до обрыва, где из дорожного полотна в никуда торчали две сваи. С этого места открывался грандиозный закат, так что любой попавший на эту стройку не пожалел бы о своем нарушении.

– Время прощания с солнцем, господа! – произнес Дима, по-шутовски поклонился и шаркнул ногой.

Спецзадание птиц

Всего минутой раньше точно такую же фразу произнес капитан Сострадательное Око и три раза звякнул в корабельный колокол. Вскоре команда стояла на палубе и смотрела на запад, куда опускался дрожащий оранжевый диск. Только свист ветра да привычное лязганье штоков вмешивались в идиллию заката, но не нарушали ее – благодаря плавным звукам четче вырисовывалась необъятная тишина и мистицизм такого неизменного за миллион лет и вечно нового явления – заката солнца.

Моряки полминуты постояли после исчезновения диска, а потом стали молча расходиться. К Раулю сзади подошел капитан и тронул его за локоть. Парень вздрогнул. По тому, как тот испугался, Сострадательное Око заключил, что время не пришло и, вернее всего, в минуту заката Рауль думал о своем, о чем-то беспокоился, или вынашивал план. Новичку не было дела до того, что происходит на корабле и на водах, через которые проходит корабль. Капитан выразил мнение, что в этом они похожи с Димой.

– Сэр, я не знаю моего соседа. В первый день я дежурил, а он уплыл на катере, с тех пор не приходил. Но, доложу, этот Дима неряха, мне пришлось убирать, и до сих пор я не все разгреб. Как вы таких матросов держите?

Капитан поинтересовался, не беспокоит ли его что-нибудь еще, кроме нерадивого соседа?

Рауль пожал плечами:

– Я вот не пойму все насчет ваших ритуалов. Поспрашивал, никто толком не объяснил. Навигация из рая. Это расходится с Писанием Господа. Божественное не использует приборы, оно вверяет действие человеку.… Пожалуй, вот это.

На выдохе капитан ответил, что не помнит, говорил он или нет, – корабль здесь главнее капитана; как и Рауль, капитан несет здесь вахту, и еще до его прихода установилась традиция. Как и остальные моряки, и десять, и двадцать лет тому назад он каждый день по два раза выходит на палубу и делает в точности то, что и все остальные.

– Все же это… как-то по язычески. Я не против, люди тут разных вероисповеданий.

– Дорогой друг-человек, ты не замечал, что, когда все становится понятным, минуту спустя накатывает грусть? Но и это половина человеческой беды, мы же с тобой в человеческом мире, не так ли? Сегодня я поглядел на тебя, поэтому и остановил. Вижу, ты гоняешь туда-сюда десятка два мыслей, которые давно стали понятны, однако они не отпускают тебя, а ты их не прогоняешь. Узнанное утрачивает привлекательность, причисляясь к тому, что годами накапливается как пластиковый хлам. Чтобы не чувствовать горечи этого, чтобы узнать новое и восхититься им, надо получить освобождение.

Ты в гальюн ходишь по этой же причине – неуютно ведь все в себе держать, так?

Капитан вывернул ноги крестиком, а корпусом подался вперед, будто сгорал от нужды немедленно опорожниться. Потом произошел действительный, довольно громкий выхлоп газа, и, не меняя позы, капитан стал пятиться в направлении кают-компании, где находился ближайший гальюн. Два или три голоса искренне рассмеялись где-то позади, а, когда капитан скрылся за дверью, Рауль сморщил нос.

Хотя ему было не смешно, он подумал, что Элизия лопнула бы со смеху, увидев эту сцену или даже расскажи он ей этот случай. Волей-неволей он улыбнулся: «Капитан, по ходу, шутник. Но что он там наговорил про мысли? Главное, хитрец, так и не объяснил ритуала – точно языческая традиция! Головы сейчас они не отрубают, вот придумали другую странность …»

Не успел Рауль додумать, как ему предстало еще более странное явление. Джентльмен, явно не из числа матросов (поскольку одет он был в белый пиджак, такие же брюки и рубашку немного старомодного кроя со складками), стоял вдалеке, у носа корабля, и делал непонятные жесты. Пока капитан разыгрывал фокус, своим телом он заслонял обзор; а когда ушел, возник этот, будто на сцене сменили друг друга эквилибристы. Белый не просто танцевал на месте, он еще щурился, наводя взгляд на тоненькую палочку или трубку, которую держал зажатой между ладоней.

Рауль встал как вкопанный. Дело в том, что сам человек, как бы странно он ни выглядел, не приковал бы его внимания; шутку сыграла вся сцена. В небе за «танцором», точно с северо-востока надвигался настоящий тихоокеанский тайфун. Находясь над морем он имел исполинский вид. Но и это не все. Так же резко, как костюм танцора, на фоне неба выделялись белизной птицы. На чаек Рауль насмотрелся сполна, но сейчас готов был поклясться, что эти твари были минимум в два раза больше. Без сомнений, птицы хищные, и всего Рауль насчитал восемь. Появление в открытом море птиц, причем таких размеров, могло говорить об одном: рядом должна находиться земля. Одна птица спикировала и по наклонной понеслась на танцора. Из-за шума, поднятого моряками ввиду приближающейся непогоды, белый джентльмен ничего слышать не мог, к тому же, он был погружен в свой странный танец.

Потом, вспоминая этот эпизод, бразилец не мог понять, как же законы физики соврали: он – физически не лучший атлет – ускорился до такой степени, что успел сбить с ног танцора и получить глубокую рваную рану от шеи через все плечо. Но тогда он не вскрикнул, а всего лишь отметил, что произошло столкновение. Других атак не последовало, а странные птицы развернулись и улетели в стихию.

Капитан пришел прямо в медкабинет, где Генрих делал бразильцу перевязку. Капитана интересовало с какой стороны возникли птицы, подавали ли они голос, что делали другие, пока первая готовилась к атаке. Рауль ответил, что другие начинали нарезать такие же круги над танцором, но, поскольку личность белого джентльмена была раненому неизвестна, он не решался рассказать всего.

– Этот сеньор… я его не видел в команде, он с «Робокола»?

– Его имя Сэмуил, – отозвался капитан. – Любой на корабле – это часть команды…

– …даже женщины, – не дал договорить Рауль. Парень чувствовал, что капитан из-за инцидента размяк и позволительны некоторые вольности.

– Люди, контуженый ты наш, люди одинаковы. Тот или иной пол – неважно, поскольку внутри и того, и другого рычит животное. Что самец, что самка акулы – одинаковые хищники, самка посвирепее, но и то надо знать сезон. Однако твой ящер сегодня отступил на шаг, дал человеку поработать…

Рауль сделал вид, что не понимает. К нему возвращалась боль, и парень слабел. Больше всего Раулю не хотелось, чтобы теперь капитан ушел, не рассказав главного: что это за птицы.

– Они тоже хищники – белые птицы?

– Бакланы, что ли? Они не убийцы вовсе и не нападают на человека… обычно. Мне надо выяснить – то ли Сэмуил напортачил, то ли выкуп за него стали просить; самое скверное – если брат подбирается. Надо выяснить!

Ответный визит

Все еще там, на недостроенной эстакаде, Дима мечтал, наслаждался вечером и не думал бы уходить, если бы не случай. Откуда ни возьмись, прилетела стая ворон, и, покружив над мечтателем, крикуньи уселись на торчащие балки, по четыре вороны на каждую, итого восемь штук. Удивила Диму их симметричность – птицы заняли балки одна против другой и сидели молча.

– Что уставились? – услышали японские вороны вопрос на немецком языке.

Возобладала скрытая агрессия – то, о чем всякий раз говорил капитан. Можно любить птиц или не любить, но если вдруг они дружненько уселись и не боятся вот так молчаливо поучать человека, то надо преподать им урок.

Дима поднял из-под ног осколок бетона и размахнулся. Бросать не пришлось, поскольку городские вороны хорошо знают этот жест. Семеро сразу вспорхнули. Одна продолжала сидеть и не засуетилась, даже когда Дима на нее прикрикнул. Топот ногой не помог, а кидать большой булыжник в единственную ворону по соображению человека, получившего юридическое образование, было глупо. Птица была больной.

– Что, старуха, хвораешь? Вдруг заснешь да свалишься с этой палки? Хотя бы придвинулась ближе… А, понял, в этой стране суицид в почете – это у вас что-то вроде храбрости, так? Видел я, какие здесь, на станции, поставили зеркала, три метра, на всю стену. Вот только, думаю, остановит это меня, если бы решился?.. Ну, рассуди: поджидаю скоростного поезда, смотрю на себя в это здоровущее зеркало, задумал поквитаться с жизнью, так? Нет, не так – мерзко на себя в такую минуту смотреть, хитро власти придумали, я ведь других неудачников буду видеть на платформе, всех этих в черных пиджаках, белых рубашках. Это же между платформой и прибывающим поездом, точь-в-точь как между жизнью и смертью – ты, ворона, следишь? Говорю, что видеть себя в депрессии – все равно как подсматривать за занавеску смерти: здесь я живой, а там – нет, там сохранилось одно отражение… Это если абстрактно рассуждать, образно так… Понимаешь?

Наболевшее желание с кем-то поболтать, пусть о глупом, наконец, сбылось. Ни с одним двуногим, прямоходящим японцем не удавалось так качественно пообщаться, как получилось с вороной. Она казалась не черной и клювастой, а больше серой и с оттенком синевы. Но это если вглядываться. Дима поймал себя на мысли: «У ворон интересно – всмотришься в птицу и узнаешь что-то интересное, а если в человека всмотреться, одни пакости в глаза лезут…»

Как ни крути, птица эта была нездорова, а сородичи ее забыли или сочли, что о ней сумеет позаботиться кто-то другой. В итоге, рассудив, что ворона много знает про жизнь, а теперь, в частности, про Диму, что она не перебивала, пока он говорил, и не пыталась вставить глупые комментарии, человек решил взять ее к себе. Она ничуть не сопротивлялась и только поворачивала к Диме тот или другой глаз, зорко присматривая за ним, чтобы быть спокойной насчет намерений ухажера. Когда Дима закутывал бедняжку в свою майку, ему вспомнилась рифмованная история из школьной книги, в которой раскрывались непростые взаимоотношения вороны и лисы.

Подобно этой контуженой особи, ворона из стишка была неразговорчива и предпочитала молчать. Редкое у данных птиц умение вылилось в необыкновенную удачу – вороне перепал большой кусок сыра, и пусть маленький Дитер не считал сыр деликатесом, но верил писателю, что воронам, лисам, волкам и медведям сыр сильно нравится. С огромным куском сыра размером чуть не с нее саму ворона отдыхала на ветке и, по своему обыкновению, молчала, готовясь отобедать, как тут под дерево явилась лиса.

У лисы, как потом стал анализировать Дима, была исключительная юридическая сноровка – мастерство преднамеренной провокации. Лиса осыпала молчаливую ворону комплиментами. Как и Дима, лиса отметила, что ворона не черная-чумазая, а вполне стильная, элегантная особа, обладающая вкусом и знанием моды. Но все эти достоинства меркнут перед неописуемой красотой голоса вороны. Каково было вороне в один день обрести столько счастья: и сыр, и признание, и главное – хоть кто-то за рваным карканьем услышал звуки небесной гармонии.

Апофеозом вороньего счастья стала просьба лисы, не откладывая, сейчас же исполнить хоть один куплет, сразить обитателей леса неповторимым звучанием фальцета-баритона и тем утвердить за вороной звание певчей всего мира.

Треть земного шара знает, что произошло, как только ворона распахнула клюв. Дима же был уверен, что ворона поступила правильно, несмотря на то что литературные критики с тех пор несколько веков насмехаются над нею. Ведь когда подзащитный ведет себя так, как предписывает юрист, в глазах последнего подзащитный стопроцентно прав. Если ворона прислушалась к просьбе лисы, что она потеряла? Только противный сыр (Дитер его действительно не любил), но приобрела она больше, поскольку научила огромное количество людей не упускать то, что попадает в руки.

Дима испытывал небывалый душевный подъем, пока спускался с недостроенной эстакады. В нем ожило сострадание и любовь к ближнему, пусть этим ближним и была птица. Но первые встречные люди увидели все искаженно и превратно поняли Димины мотивы. Он стал опасаться, что ворона – часть какой-то традиции и что ее не принято таскать в руках, да еще завернутой в майку. Беглый моряк сообразил, что давно не брился и обшарпанный вид иностранца, несущего подбитую птицу, провоцирует подозрение что за углом птичку поджарят и съедят.

Капитан как-то сказал, что Дитер был лисом, и, хотя бывший лис в это не верил, климат страны Восходящего Солнца, скульптурки Будд и архаические ритуалы в сочетании с современными технологиями наталкивали на мысли о мистической стороне мира, равно как и о том, что птица тоже может быть употреблена в пищу.

Дима решил спрятать ворону подальше от глаз и не придумал ничего лучшего, как засунуть ее себе за пазуху. Прямо не разворачивая, как есть, – завернутой в майку. Клювастая приятельница моряка не сопротивлялась и своим видом выражала покорность. Лишь изредка Дима мог слышать звуки, производимые пернатой, но прохожие могли принять их за урчание живота.

«Как же много у них тут народу живет – не верится, что всех их можно вместить в крохотные дома».

Настроение было, как будто он кого-то спас от смерти и теперь переживает триумф самовосхваления. Весь в приятных мыслях, Дима зашел в отель и понес ворону в свой номер. Скрытый в нем лис еще ничего не чувствовал, но спрятанная за пазухой ворона затревожилась.

Ножом

Первый удар пришелся в челюсть, но юрист выстоял. Второй кулак попал в ухо, и мир вокруг наполнился звоном. Дима все еще не понимал, что за внезапная атака и кто те грубияны, которые оказались в его номере. Сыпавшиеся удары не давали сообразить, пока он сам, наконец, не заехал одному подонку в переносицу. Длинноволосый взвыл, а двое дружков стали окружать Диму и размахивать ногами.

Тот, что поздоровее, состроил циничную морду и выпалил что-то на своем языке, в конце произнеся «Китти». Теперь стало понятно, за что наказывают. Простой местью здесь не пахло, трое на одного и такие злые. «Было бы ради кого?!» – мелькнуло у Димы. Меньше десяти секунд потребовалось, чтобы понять, что молодчики хотят денег. Сухопарый с подбитым носом сделал знак, чтобы Диму схватили за руки, и после недолгого его сопротивления им это удалось. Подбитый нос трусил и нервно шарил по Диминым джинсам, находя одну только мелочь. Тут крепыш по правую руку сообразил, что деньги не могут лежать в кармане. Ему стал поддакивать тихоня слева, на вид самый старший, но как по японцам доподлинно скажешь о годах?

Все трое одновременно увидели сумку, в которую не догадались залезть до прихода хозяина. Трусливый полез перетряхивать вещи, а Дима старался наносить увечья обидчикам, вырываясь и лягая то одного, то другого. Те тоже могли отвечать лишь пинками, отпускать крепко сложенного немца никому не хотелось.

Дима стал догадываться, что они хотят найти какие-то большие деньги, совсем не тот пустяк, который он забрал у Китти. Следующим осознанием стало, что плутовка, вероятнее всего, наврала с три короба, что Дима украл у нее какой-нибудь миллион. Профессиональный его взгляд мог видеть по градусу царящего беспокойства, что за пару тысяч иен втроем бы они не приперлись и уж всего меньше попытались бы проучить его за некрасивое обращение с их подружкой. Нет, паршивка Китти им наплела и глазом не моргнула!

– Денег нет, – жестко произнес Дима на английском, – вообще нет!

Крепыш недоверчиво посмотрел на него и спросил, будто ничего не слышал:

– Где деньги, сукин сын!

– Это ты сукин сын! – обиделся Дима и толкнул крепыша к стене. Вся сцепка, напавшие и жертва понеслись в сторону от мощного толчка и громко стукнулись о стену.

Шум их потасовки перешел все границы, и молчун сообразил, что пара минут – и сюда пожалуют свидетели. Выяснилось, что тихоня и есть их главный: он бросил Трусу и Крепышу короткие, емкие фразы, но закончить приказ не успел, поскольку произошло два неожиданных события. Откуда-то из середины комнаты, никто не мог понять откуда, раздался нечеловеческий вопль, будто кто-то прочищал засорившуюся глотку, но голосом чрезвычайно противным, скрежещущим.

Молчун поднял руку вверх, приказывая всем замереть. Этим замешательством вмиг воспользовался озлобленный Дима. Теперь он пихнул связку в сторону Молчуна, и раздался грохот падающего со стены телевизора. Пока летели брызги рассыпавшегося экрана, Дима направил гневный взгляд на Труса и стал пытаться въехать ногой в его презренную физиономию.

Дико, неблагородно, как поступают лишенные мужества и подлые натуры, Трус выхватил складной нож и, ни с кем не совещаясь, прочертил закаленным металлом по Диминому животу.

Раны нет

Вслед за ударом раздался протяжный каркающий звук. На пол упала единственная капля крови. Все стихло.

Преступная троица замерла, двое недовольно посмотрели на Труса, и Крепыш скомандовал прыгать в окно. Трус отказался и бросился к двери, в его руках откуда-то взялась медицинская маска, которую он мгновенно нацепил на нос и рот, и именно в тот момент в комнату постучали. Беглец в маске грубо отпихнул стоявшего за дверью мужчину, так что тот вскрикнул и повалился на спину. Двое других скрылись за окном, наделав шуму внизу.

Дрожащими руками Дима извлек из-за пазухи убитую ворону: нож разрезал бедняжку на две неравные части.

Ему было страшно смотреть на изувеченную птицу, еще страшнее взглянуть на свой живот и обнаружить рану. Кровоточащая десна, ссадина под глазом и ушибленное ребро не давали почувствовать, есть ли в животе дырка или пронесло.

Господин, которого так нещадно толкнул подлец-поножовщик, вызвал подмогу. В разгромленную комнату уверенно вошли двое:

– Сеи шейикито сунасава рету? Сеи морооши ватинава, сеи шикузуро короноки вери?! – раздались незнакомые слова у двери. Дима не мог придумать, что делать; все болело, речи он не понимал, и, что хуже всего, дело запахло полицией. Две искореженные половинки вороны остались на матрасе, в то время как избитый иностранец осматривал царапину на своем животе. Все вместе с ним смотрели на небольшую кровоточащую ранку.