Потерянный рай. Роман

Игоря, играя на его самолюбии, упрекали в том, что он так легко отступился от невесты, и пытались стравить с его другом, но он слишком любил Наташу и готов был во всём помогать влюблённым.

Однажды, когда Костя был отправлен в длительную командировку, а Игорь уехал на симпозиум в Москву, Наташа осталась совсем одна без поддержки. Вот тут-то и возник около неё некий Михаил Кузнецов, который начал красиво за ней ухаживать, утешать в её горе, и Наташа, поняв вдруг в один из своих сумеречных дней, что они с Костей обречены, неожиданно и скоропалительно дала согласие на брак с Кузнецовым. Они подали заявление в ЗАГС, был уже назначен день их бракосочетания, причём странным образом им разрешили расписаться не через месяц, как это было положено, а через неделю после подачи заявления (связи решают всё).

По роковому стечению обстоятельств в этот день Костя должен был вернуться из командировки. Он, едва сошедший с поезда, поначалу в первый миг был удивлён, увидев Ольгу с детьми на вокзале, а потом раздражён фальшивостью этой якобы радостной и долгожданной встречи с главой семейства, особенно когда жена вдруг поцеловала его в щёку, чего раньше никогда не делала. На этот поцелуй он не ответил, глаза его сузились и злой огонь сверкнул в их глубине. Ольгу это не смутило, она как ни в чём не бывало доиграла роль примерной и любящей жены, подтолкнув к нему пятилетнюю Жанну со словами: «Иди к папе на ручки. Ты же его так всё время ждала. Она постоянно про тебя спрашивала, Костя». Он подхватил на руки дочь, и счастливое семейство направилось домой. Но даже наличие повисших на нём детей ненадолго удержало его дома. После торжественного, фальшиво-торжественного обеда, он, несмотря на попытки жены под любым предлогом удержать его, поехал на своей новой машине (неожиданный подарок его отца, чтобы задобрить строптивого сына) к Наташе. Костя уже подъезжал к её дому, когда увидел Наташу, выходящую из подъезда в свадебном платье, и обомлел. До ЗАГСа невеста не доехала. Костя посадил Наташу в машину, и они весь день катались где-то за городом, после чего был весьма неприятный разговор с отцом, закончившийся тем, что Виталий Николаевич отнял у сына машину, которая была предназначена для его семьи, а не для прогулок с любовницей да ещё на виду у всего Города. Костю это не очень огорчило, хотя он страстно, самозабвенно любил машины и обожал быструю езду.

И вновь влюблённые пошли по этому адскому кругу: бесконечные угрозы, разговоры, убеждения от заинтересованных родственников, от начальства и даже от друзей Константина, дичайшие скандалы его жены, которые заканчивались разбитой посудой, её провокации, истерики, театральные страдания и театральные же попытки самоубийства, чтобы собрать побольше сочувствующих зрителей.

– Ему развестись не позволят, – говорил Наташе Николай, в то же время присматриваясь к ней и оценивая её девичьи прелести с тайным желанием насладиться этой аппетитной девочкой («может соблазнить эту дуру?»).

– Он не крепостной, – возмущалась Наташа, не замечая этих плотоядных взглядов. – И, в конце концов, он уволится из армии и уже точно будет свободен и от ваших начальников и от вас, и никто не сможет ему приказывать, – и тут она вытянула свой главный козырь: – Я беременна от него, и он уже точно разведётся.

– А от него ли ты беременна, цыпа? Не от своего ли несостоявшегося женишка?

– Нет, совершенно точно нет. Он ко мне не прикасался.

– А Костя в это поверит? Он у нас ревнив, как дьявол, просто бешеный становиться.

– Это подло так говорить, вы… вы…

– Детка, я бы на твоем месте был бы осторожней. Ты же знаешь, если надо, я всё сделаю, чтобы стереть тебя в порошок, как это некогда сделали с твоим отцом. Веди себя тихо и смирно и проживёшь долго и счастливо.

– Не думайте, что я вас боюсь! – негодовала Наташа, отважно и яростно защищаясь от этого страшного человека, хотя и была очень напугана тем, что рядом с ней не было Кости (его опять отправили в Москву в командировку), и она опять осталась один на один с его воинственными и всемогущими родственниками и чувствовала себя по-детски совсем беззащитной. – Меня теперь ничто не остановит.

Несмотря на эту её решимость, всё вдруг закончилось неожиданным и загадочным исчезновением Наташи из Города, после чего все страсти улеглись, вулкан потух, отшумели грозы и затих ураган, оставляя за собой разрушенные судьбы и разбитые сердца. Говорили, что какую-то роковую роль в этой истории сыграла жена Константина Витальевича Ольга Станиславовна, что она приходила домой к Наташе, и они о чём-то около четырёх часов беседовали, но достоверных сведений об этом не было, поэтому ограничились тёмными неясными слухами и намеками. Константина стараниями его отца отправили куда-то в командировку за границу, пока всё не забудется. Куда уехал Константин и где был несколько лет, не знала даже его жена, слышала только, что он был где-то в юго-восточных странах и участвовал в каких-то военных действиях. Поговаривали, что его отец даже рискнул жизнью сына, лишь бы замять этот скандал. По возвращении оттуда Константин уехал в Москву, не взяв с собой жену, и продолжил учебу в Высшей военной академии. Со временем всё забылось и кануло в Лету, а Константин Витальевич вернулся в Город героем, героем Советского Союза, но за какие заслуги он получил эту высшую награду, он никогда не рассказывал. Он быстро взлетел по карьерной лестнице благодаря своим уникальным способностям и сейчас имел звание генерал-полковник-инженер и был директором Военного Научно-Испытательного Института (ВНИИ).

****

Ранним воскресным летним утром 1972 года, когда жаркое солнце ещё не успело раскалить безлюдные, пустынные улицы спящего города, а воздух был ещё прохладен и свеж, на Золотой набережной появился первый человек – мужчина лет пятидесяти с лишним в летнем сером костюме и в фетровой чёрной шляпе. Это был не кто иной, как отец Натальи Лесковой – Владимир Петрович Лесков, только что сошедший с московского поезда. Ни сумки, ни чемодана при нём не было. Бывший известный архитектор, бывший член Союза архитекторов СССР и Международного союза архитекторов, много лет назад он получил очень престижный правительственный заказ на проектирование крупного магазина в Москве, который оказался для него роковым и последним в его карьере. По окончании строительства магазина он был жёстко раскритикован за «порочные излишества в архитектуре» своими же коллегами-завистниками, которые яростно боролись за получение этого заказа, и Владимир Петрович, не выдержав травли, впал в жестокую депрессию и начал спиваться. Даже сейчас он был под хмельком, хотя выпил скорее для храбрости, оставив последние деньги в вагоне-ресторане. Единственный дорогой заграничный костюм уже давно потерял свой вид и полинял, а изъеденная молью шляпа вышла из моды и была не по сезону тёмного, мрачного цвета, но, по мнению её обладателя, придавала ему солидности и была необходима для предстоящего делового разговора. Резким порывом ветра шляпу вдруг сорвало с головы и унесло за решетку набережной реки. «Ах, ты!» – от досады Лесков шлёпнул ладонью по мраморному парапету, глядя на безвозвратно уплывающую от него шляпу, единственную в его гардеробе.

Лесков свернул в Нагорный переулок, вверх, туда, где на холме за чугунной кружевной решеткой в глубине изумрудного сада стоял трёхэтажный особняк, там на третьем этаже жил Константин Витальевич Макаров со своей семьей.

Константин Витальевич в это время пил в своём кабинете свой утренний кофе, выкуривал трубку и изучал письмо, которое только что принесла домработница Вера. Обычный прямоугольный конверт с простеньким банальным изображением каких-то красных цветов, но без обратного адреса и имени отправителя. Константин Витальевич, уверенный в том, что это очередная анонимка или признание в любви неизвестной поклонницы, хотел выбросить письмо, не читая, остановило лишь то, что конверт был с авиапочтовой маркой, а значит, отправлен из другого города. Почтовый штемпель был не очень четко отпечатан и даже размыт, но можно с трудом различить первые три буквы названия города, из которого это письмо было отправлено – М, О, С, и последняя буква А или Л. Между буквой С и последней А или Л оставался промежуток достаточный только для двух букв. «Москва», – решил Константин Витальевич и вскрыл конверт. Письмо было написано на неаккуратно вырванном из ученической тетради листе торопливым и всё-таки женским почерком, но начиналось очень официально: «Тов. Макаров, я Вас не знаю, но надеюсь на Вашу порядочность или хотя бы сострадание к Вашей дочери. Я не стала бы к вам обращаться, но у неё начались неприятности и мне трудно ей помочь. В московский детский дом №2 Ваша дочь поступила всего четыре месяца назад, но сейчас она попала в очень неприятную историю, защитить её некому. Я бессильна против ТОГО человека, он может навсегда исковеркать её судьбу и возможность на нормальное будущее, может, и не счастливое, но сносное. При Вашем положении и влиянии вы могли бы вмешаться, достаточно вашего звонка. Он струсит, я знаю. Вы можете изменить. Хотя бы перевести её в другой детский дом, если вам не нужна. Я надеюсь, что все-таки у вас есть капля совести. Вы поможете своему ребенку, примите участие в судьбе». Подпись «Анна Ковалёва».

Письмо написано сумбурно и торопливо, последние фразы обрывисты, не закончены, где-то перечеркнуты, некоторые буквы были пропущены и уже отсутствовали знаки препинания, а уж понять, о ком и о чём идет речь, было просто невозможно.

Константин Витальевич едва успел дочитать письмо, когда услышал в прихожей лай Цезаря, его молодой немецкой овчарки, которой категорически было запрещено подавать в доме голос, чей-то хриплый бас («Извольте доложить») и возмущенный голос домработницы Веры. Константин Витальевич поспешил к месту происшествия. Входная дверь была приоткрыта, какой-то гражданин дергал за ручку двери, пытаясь пошире её распахнуть и втиснутся в образовавшуюся щель, но Вера тянула дверь на себя, да и собака пугала непрошеного гостя.

– Цезарь, молчать, – тут же призвал к порядку собаку Константин Витальевич. – Вера, в чём дело?

– Этот гражданин говорит, что он к вам. Но он же пьян.

– Я не пьян, мадам, – поправил её Владимир Петрович, а это был он, Константин Витальевич узнал его. – Я чуть выпимши, совсем чуть-чуть, а это другая категория человеческого падения.

– Вера, идите, я сам разберусь.

Владимир Петрович наконец-то втиснулся в дверной проём, задевая косяк двери, ввалился в прихожую и, пошатываясь, поклонился, сожалея, что нет шляпы, которую в самый раз приподнять при поклоне.

– Здр-р-равия желаю, – нагло и развязано начал было Владимир Петрович.

Константин Витальевич не ответил, смутив Владимира Петровича стальным с хищным прищуром взглядом, а поскольку у Владимира Петровича в планах такой приём не значился, он растерялся. Он-то был твёрдо убеждён, что Костя (для него он был ещё Костя) в его тайной власти и будет смущён и поражён, а, может, даже застыдится. Но Константин Витальевич смотрел на него холодно и бесстрастно, выдерживая паузу, достаточную для того, что бы Владимир Петрович занервничал.

– Ты… вы… – промямлил он, не зная как обращаться к Константину Витальевичу, и пристально вглядываясь в его лицо.

Лесков с трудом узнавал в этом суровом человеке некогда вежливого, утонченного кавалера его дочери и судорожно вспоминал заранее приготовленную речь, которая должна была повергнуть Костю в смятение и раскаяние, уничтожить его. Владимир Петрович уже начал терять чувство превосходства и уверенности, а Константин Витальевич даже не пытался помочь ему выпутаться из этой ситуации, ожидая, когда он наконец скажет что-нибудь вразумительное.

– Чем обязан? – в конце концов сухо и жёстко спросил Константин Витальевич.

Владимир Петрович окончательно оробел перед ним и растерянно промямлил:

– Ну-у… я… хотел бы насчёт вашего ребёнка.

– Какого ребёнка?

– Как?! А Сашка.

– Какой Сашка?

– Ребёнок наш… ваш, то есть… Этот… ну Саша… Ну вы же знаете… Наташин. Вы же мне деньги высылали.

Константин Витальевич тут же взял его под руку и отвёл в кабинет.

– Так, быстро, – Константин Витальевич поставил стул посредине кабинета перед своим столом, взглядом велел сесть, и сам сел в кресло напротив. – У вас есть пять минут, чтобы всё объяснить. Кратко и доходчиво.

Впрочем, аудиенция затянулась. Мимолётно оценив роскошь квартиры, наличие прислуги в доме и соответственно высокое положение Константина Витальевича, который наверняка не захочет огласки некоторых эпизодов своей биографии, Владимир Петрович понял, что здесь можно поживиться и очень неплохо поживиться на вполне законных основаниях. Он уже начал приходить в себя, приобрёл былую уверенность в предвкушении радужной перспективы получать немалое ежемесячное денежное довольствие, вальяжно уселся на стул и перешёл на официально-деловой тон:

– Я… мм… у меня, видите ли, нет сейчас возможности содержать нашего… вашего ребенка. Я всё-таки рассчитываю на достойную компенсацию…

Константин Витальевич резко поднялся, не желая выслушивать этот бред, и Владимир Петрович, испугавшись, что с ним церемонится не будут и попросту выгонят, а он отчаянно нуждался в деньгах, торопливо заговорил:

– Нет, нет, подождите, вы должны выслушать меня. Это очень важно. Это же ваш ребёнок, ваш и Наташин. Я вам писал, вы же мне деньги высылали.

– Вот как?

– А разве нет?

– Что с Наташей?

– Гуляет, жизнью наслаждается, а я с её ребёнком должен возиться.

– Где сейчас мальчик?

– Мальчик? А разве был ещё мальчик? А, да, кажется, был мальчик, давно, но он умер.

– Как умер?! («Что он несёт?!»)

– Даже не помню… был он или не был…, – впал в какую-то странную задумчивость Владимир Петрович.

– Саша умер?

– А? Саша? Ах, Сашка. Так ведь девочка.

– Всё-таки девочка?

– Ну да, Сашка. Наташка хотела мальчика, и имя уже наготове было, а вот досталась девка.

– Сколько ей лет?

– Восемь… или девять. Не помню.

– В каком месяце она родилась?

– В июне… не, в мае… э-э-э… ну, жара тогда была под сорок, торфяники горели под Москвой.

– Подождите.

Константин Витальевич позвал Веру, попросил её принести закуски с кухни, быстро сервировал стол, выставил бутылку водки. Владимир Петрович с явным удовольствием выпил предложенную рюмочку водки и закусил малосольным огурцом.

– Я же вам письмо написал, – сказал он, сам уже по-хозяйски подливая себе водку. – Вы, конечно, не ответили, я понимаю, очень заняты, но деньги получал исправно, а потом вдруг перестал.

– Давно писали?

– Ещё в феврале.

– Где сейчас Наташа?

– Сбежала. Нас бросила, главное Сашку мне подбросила, сама гуляет где-то на юге со своим хахалем. Пальмы, море, яхты, рестораны. Уже четыре месяца как не появляется. Я даже в милицию подавал на розыски. Совсем как её мать, по тем же стопам пошла. А ведь сватался к ней знаменитый режиссёр, с женой готов был развестись. Такие подарки дарил! Нет же, и его бросила, сбежала с каким-то проходимцем. А так всё могло бы устроится. И чего не хватает? И ваш братец её обхаживал, очень обхаживал. Мы ведь могли бы породниться. Хе-хе, родственничками были бы. Может быть. Если Николай не врал, да что-то Наташа с ним рассорилась. И что она со всеми ссориться? Не умеет жить, не умеет.

Последняя новость слегка ошарашила Константина Витальевича, но вида он не подал. Владимир Петрович быстро опьянел и уже нёс бог знает что, Константин Витальевич не мешал ему и изредка подбрасывал вопросы:

– Девочка с кем сейчас осталась?

– А она в детском до.., – чуть не проговорился Владимир Петрович и, хотя уже был изрядно пьян, тут же спохватился: – саду.

– В детский сад ходит?

– Да.

– Ей девять лет?

– Да. А что? Ах да, в школу. Но сейчас каникулы. Дома, дома сидит.

– Она одна дома осталась?

– Да. Ну и что, чай, не маленькая.

– Так я вам, говорите, деньги высылал?

– Да, сразу же после моего письма. А разве нет?

– Да. Пейте, пейте. И как часто?

– Раз в месяц, как положено в благородных семействах. А разве нет? – Владимир Петрович силился понять смысл этих странных вопросов, но всё больше пьянел и уже отвечал машинально, а Константин Витальевич не скупился и щедро подливал.

– Какая сумма вам высылалась?

– Сумма? Ах, разве это сумма, разве это деньги, на хорошую водку с закуской не хватит.

– В последний раз когда выслал?

– Уже два месяца как не высылаете, Константин Ник… Василь… ич… – Владимир Петрович пытался вспомнить отчество своего будущего благодетеля, но Константин Витальевич даже и не думал ему подсказывать. – А я ведь последние деньги на неё потратил, а она растёт и растёт. И чего они так быстро растут? Сегодня купил ей платье, а завтра оно уже ей мало. Столько денег на неё уходит, ай-яй-яй. А накормить ещё надо и не просто так, а витамины там всякие: апельсины, яблоки… картошечка…, – Владимир Петрович даже закрыл глаза и благодушно счастливо заулыбался, мечтательно перечисляя все свои любимые закуски под водку: – селёдка с лучком тоже неплохо…

– Допивайте, – прервал его Константин Витальевич. – Пошли, провожу вас.

– А как же мой вопрос? – вдруг спохватился Владимир Петрович, вспомнив, зачем пришёл.

– Решим, обязательно решим. Сегодня же.

– А куда я сейчас пойду?

– На свежий воздух, на скамейке посидите. О вас позаботятся.

Владимир Петрович подхватил недопитую бутылку водки, вложил её во внутренний карман пиджака и нетвёрдым шагом, пошатываясь, вышел из кабинета. Идя по длинному коридору, он постоянно пытался ввалиться в другие комнаты, но Константин Витальевич, взяв его за рукав пиджака, перенаправлял по нужном курсу. Владимир Петрович уже плохо соображал. Он вышел в сад и сел на скамейку под сиренью. Жара. Совсем разморило. К ограде особняка подъехал милицейский УАЗик, из него вышли два милиционера и направились к Владимиру Петровичу, один из них, приложив к козырьку фуражки руку, представился:

– Старший лейтенант милиции Смирнов.

– Угу, – только и смог ответить Владимир Петрович, кивнув головой.

– Ваши документы, гражданин.

– Пож-ж-жаста.

Но достать паспорт из внутреннего кармана пиджака Владимир Петрович уже не смог, вытащил и протянул им бутылку водки.

– Пройдемте с нами.

– Куда? Зачем?

– Пошли, пошли.

Владимира Петровича подхватили под руки, а он уже не имел сил сопротивляться. Его посадили в машину, отвезли в отделение и поместили в отдельную камеру. Константин Витальевич в это время вызвал к себе в кабинет своего девятнадцатилетнего племянника:

– Олег, вот деньги. Купишь билет до Москвы, вечером возьмёшь такси, заберешь из первого отделения милиции Лескова Владимира Петровича, отвезёшь на вокзал и посадишь в поезд. Всё понял?

– Да. А он кто? – не удержался от любопытства Олег.

– Не твоё дело, – осадил его Константин Витальевич. – Можешь идти. И Ольгу Станиславовну попроси зайти ко мне.

Разговор с женой начался с короткого, довольно жёстко произнесённого вопроса:

– Где письмо?

– Какое письмо? – машинально спросила Ольга Станиславовна.

Вопрос этот был, конечно, лишним: Вера уже успела ей доложить о визите Лескова, и она была готова к этому вопросу.

– Ты прекрасно знаешь, о каком письме я говорю. Уточняю во избежание лишних вопросов и для краткости диалога: письмо, которое писал Лесков с просьбой выслать деньги на содержание моей дочери; письмо, которое предназначалось мне и было перехвачено тобой не без помощи, надо думать, Веры.

Ольга Станиславовна ответила не сразу, она знала, Константин Витальевич терпеть не мог никакой лжи и притворства и сразу пресекал возможность, как он выражался, «дурочку играть», задавая недоуменные вопросы «Какое письмо? Не понимаю, о чём ты» и так далее, да и Ольге Станиславовне показалось унизительным перед ним оправдываться.

– Его нет, – наконец ответила Ольга Станиславовна.

– Отличный ответ, главное краткий. Хорошо, продолжим. Как давно ты посылаешь Лескову деньги и сколько?

– Не понимаю, это что – допрос? – поднялась со стула возмущенная Ольга Станиславовна.

– Называй это как хочешь. Можешь поэтическим вечером назвать, можешь игрой в шашки.

– Зачем тебе это нужно? Зачем это всё нужно ворошить? Это отвратительное, гнусное письмо гнусного шантажиста. Я же тебя пыталась оградить от этого, нашу семью. Неужели мне мало того ужаса, что пришлось пережить и…, – Ольга Станиславовна вдруг поняла, что муж почти её не слушает, равнодушно попыхивая трубкой и холодно поглядывая на неё, настолько он пренебрежительно относился к её мнению, но всё же, теряя свой напор и уверенность, она продолжила: – Я надеюсь, что всё это закончилось, и мы больше не услышим этой фамилии. Пусть они не пытаются навязывать тебе какого-то ребёнка, неизвестного, между прочим, происхождения и вешать эту обузу. К тому же…

– Хватит кружева плести, – вдруг прервал её тираду невозмутимый Константин Витальевич. – Ты не ответила на мой вопрос: сколько и как давно ты посылаешь деньги? Прошу кратко и точно.

– Пятьдесят рублей. С февраля.

– Похвально, не сильно поскупилась. Деньги, правда, пошли не по назначению. Не очень ты разумно ими распорядилась, так что я думаю урезать твой бюджет, тем более, что ребёнка я возьму к себе.

– Да ты что! – подскочила Ольга Станиславовна. – Да ты… о, боже! Ты уверен, что это твоя дочь? Он же просто аферист и эта… твоя… бывшая… тоже не промах. К тому же там был этот Кузнецов и неизвестно чей это…

– Не тебе об этом говорить, – жёстко оборвал её Константин Витальевич, хищно суживая глаза.

Ольга Станиславовна на миг растерялась. Она-то знала, на что он намекал, но, к его чести, вслух никогда и ни при каких обстоятельствах её грехи не обсуждал, слишком был порядочным, чем она всегда пользовалась. Взяв себя в руки, она продолжила уже спокойней:

– И зачем тебе эта обуза? Ты это мне на зло делаешь, а будут страдать дети. На меня-то можно наплевать, но ты о Жанне подумай, о Коле, что им придется вынести. Людям-то рот не закроешь. Все на них пальцем будут показывать: «Вот их сестра, то ли сестра, то ли нет». Как ты им будешь объяснять, кто это, откуда она взялась. «Это ваша сестра, познакомьтесь». А вдруг она не нормальная. Они все там не очень…

– Я обсуждать это не намерен и спрашивать твоего совета, тем более разрешения, не собираюсь. Ребёнка я заберу. И не вздумай строить из себя жертву: ты ей не мачеха, она тебе не падчерица. Она моя дочь и только. Всё, разговор закончен.

Ах, как он изменился, повзрослел и стал совершенно чужим и уже неподвластным ей. Где же тот мальчик, тонкий, ранимый, напичканный романтическими, сентиментальными глупостями мальчик, которым она, холодная и расчетливая, никогда и никого в своей жизни не любившая, могла повелевать как презренным рабом, могла мучить, доводить до исступления, заставляя ревновать? Куда исчезло его мальчишество, безудержная горячность и дикая страсть? Когда она упустила его? Когда неосторожно призналась в том, что Жанна не его дочь? Может, это была её роковая ошибка? Хотя после этого неосмотрительного признания он, всегда робевший перед ней, как будто взорвался. Ольга была ошеломлена его напором, его силой, которой в нём не предполагала, и даже прониклась хоть и слабым, но чувством уважения к нему. Нет, он тогда ещё продолжал её любить, любить ещё более ревностно и неистово, порой до жестокости, но не от желания причинить боль и сокрушить её женское тело, а просто от переизбытка чувств, которые уже физический не мог сдерживать, правда, по окончании этой сумасшедшей бури ему нужно было вовремя увернуться от её прелестной ручки, щедро раздающей пощёчины в награду за его старания. И хотя по ночам она была в полном его распоряжении (в мучительно-сладостном плену), утром власть переходила в её руки, он по-прежнему был её рабом, она ещё долго держала его в узде и вдруг упустила.

Когда же он вдруг охладел к ней? Когда ускользнул? И как она позволила появиться в его жизни Наташе, этой рыжей бестии? Ей тогда казалось, что он всего лишь хотел позлить её, заставить ревновать, а всё оказалось так серьёзно, вплоть до развода. Сколько ей пришлось подарить его отцу Виталию Николаевичу, пользуясь тем, что он был явно к ней неравнодушен, обольстительно-заманчивых улыбок и взглядов, чтобы заручиться его поддержкой, и в то же время удерживать его под самыми разным предлогами от нескромных порывов, позволяя, правда, некоторые вольности. Сколько пришлось приложить усилий, чтобы уговорить влюблённого в неё Михаила Кузнецова за соответствующее необременительное вознаграждение, какое только могла дать красавица, обольстить и отвлечь от её мужа Наташу. Сколько пришлось проявить силы убеждения и артистического таланта в том разговоре с Наташей, чтобы разжалобить свою соперницу (а этого унижения Ольга ей никогда не простит) и уговорить не портить ей, её мужу и их детям жизнь, и в конце концов она добилась того, что взбаламутившая их семью Наташа исчезла из их жизни и из Города. А сейчас эта рыжая бестия вновь напоминает о себе своим выродком.