Возвращение

В церквах та же баня, только духовная: православные каялись в грехах, очищали души от пороков и житейской мути.

Большинство прихожан исповедовались и говели раз в год – Великим постом. Это считалось не только христианским, но и гражданским долгом, ведь уклонившиеся от него попадали на заметку властей как неблагонадежные. Взрослое мужское население обязано было представлять в канцелярии по месту службы справки о допущении к причастию, а студенты отчитывались перед администрацией учебных заведений. Подобный формализм – одно из самых трагичных последствий синодального периода, превращавших таинство исповеди в подневольный «отчет о грехах». Это снижало и авторитет Церкви, и религиозные чувства населения. Исправляло положение лишь усердие духовно одаренных пастырей.

Городские священники во время поста трудились денно и нощно, а на Страстной и вовсе чуть не падали с ног от усталости. Больше всего исповедников было у протоиерея Марка Крестовоздвиженского, законоучителя мужской гимназии. Кроме учащихся, у него окормлялась вся городская знать.

Отец Марк был плотным румяным батюшкой с хорошим тенором и покладистым характером. Каждый год он умилялся при виде трехсот гимназистов, выстроенных на исповедь в длинную очередь, хвост которой терялся где-то в конце коридора, соединяющего домовый храм с учебным корпусом. Каждый исповедник сжимал в кулаке «лепту» – полтинник, а то и рубль, плюс обязательная восковая свеча. Батюшка великодушно отпускал мальчишеские грехи, покрывая вихрастые головы епитрахилью. Из свечей на аналое образовалась ароматная гора. Потом отец Марк «реализует» их через церковную лавку. Великопостные доходы шли на приданое его дочери.

Томясь в длинной очереди, Юрий вспомнил язвительные реплики отца в адрес Церкви. Через полчаса стояния и его одолел скепсис: «Тоже мне таинство! Раз в год под расписку торопливо наврать священнику любую ерунду и получить формальное отпущение грехов, – повторял он слова отца. – Ни за что не признаюсь в том, что было у меня с гувернанткой! Стану я срамиться. Хотя… ведь никто не узнает, кроме отца Марка. А он будет смотреть на меня как на развратника. Ужас! Зачем только я согрешил! А не сказать все же боязно…»

Так он мучился за грех юности, хотя с некоторых пор считал себя атеистом. Среди старшеклассников это было принято. Юрий вспомнил реальный анекдот, случившийся с Феликсом Ковальчиком, выходцем из поляков.

По-русски Ковальчик понимал все, но говорил как иностранец – слишком правильно. Но мог и ляпнуть что-нибудь не к месту.

Три года назад на исповеди он почему-то впал в ступор и не мог вымолвить ни слова.

Отец Марк стал поторапливать грешника:

– Чего молчишь, чадо? Кайся!

Тот моргал, сопел, но – ни звука.

– Рукоблудишь? – решил помочь батюшка.

– Да.

– Часто?

– Один раз. Еще в первом классе. Два калачика взял. И брат тоже.

– Ты ж говорил о рукоблудии? – начал путаться отец Марк.

– Да-а, рукоблудил.

– При брате?

– Да-а, и сестра видела.

– Свят, свят, как же вы посмели, да еще при сестре?

– Мы и ей дали.

Тут в голове священника стало проясняться.

– Чадо, ты знаешь, что такое рукоблудие?

– Это есть руками блудить – красть.

Батюшка понял свой промах:

– Ах ты горе луковое! Что за искушение! Так вы калачики воровали в кондитерской? Вместе с братом? А сестру на атасе поставили?

Ковальчик согласно кивал.

– Ну и сорванцы! Обещай Богу, что больше никогда не возьмешь чужого, – наставлял батюшка, улыбаясь в бороду.

Ковальчик простодушно передал товарищам свой диалог со священником, вызвав взрыв хохота. Многие даже повалились на спину и, как жуки, бессвязно дрыгали конечностями. Вдоволь насмеявшись, гимназисты объяснили полячку подлинный смысл слова «рукоблудие», чем едва не довели беднягу до самоубийства – он всерьез хотел утопиться.

Но вот и пасхальная заутреня. В нарядной переполненной церкви не продохнуть. Жар от горящих свечей и кадильниц мешался с запахом ладана. Золотом сверкают парчовые облачения священнослужителей и эполеты на мундирах военных, чиновников, гимназистов, студентов. Дамы тоже принарядились, но без излишеств, драгоценности оставлены дома – тут не театр. Церковь оглашали ликующие пасхальные напевы и частые возгласы с амвона: «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!» – с радостным воодушевлением отвечали богомольцы. Затем следовали объятия и троекратные христосования под веселый перезвон колоколов. Все вместе создавало несказанно нежное праздничное настроение, от которого веселилось сердце и взлетала к небу душа. Все веровали, и всем казалось, что они искренне по-братски любят друг друга. Пусть это чувство владело богомольцами недолго, может, только одно мгновение, зато память о нем сохранялась на всю жизнь.

Похристосовавшись с родителями и сестрой, Юрий пошел искать Натали.

– Христос Воскресе! – неожиданно вырос он из-за ее спины.

– Воистину Воскресе! – ответила девушка.

Они троекратно поцеловались.

Юрий вызвался проводить Натали домой, она не возражала.

– А вы верите, что Христос действительно воскрес? – спросила она.

– Не знаю, – хмыкнул Юрий, желая выглядеть «современным». – Зачем Ему было страдать и умирать, если Он – Бог?

– Тогда почему вы христосовались со мной?

Не мог же Юрий сказать, что это лишь предлог, чтобы поцеловаться. Выручил доктор, окликнувший дочь. Он тоже был на службе, но домой приехал на извозчике.

Натали помахала ему, затем повернулась к Юрию:

– А вот я иду разговляться с верою во Христа Спасителя, и у меня, в отличие от вас, настоящий праздник.

Юрий понял, что получил по носу, и поспешил исправить положение:

– Минуту, Наташа! Простите, что я не умею веровать, но поздравляю вас от всей души. Это вам! – он вручил ей розовый конверт с бабочкой.

Старики уверяют, что нет ничего прекраснее первой любви, а вот юных она терзает, мучает, лишает сна и покоя. Юрий не был исключением, он страдал. Зато, к радости родителей, стал лучше учиться. Николай Николаевич самодовольно кивал: «А я что говорил!»

Дважды в неделю Юрий бывал у Донцовых и продолжал выполнять все прихоти дамы своего сердца. Наташе нравилась его преданность, но о любви с ее стороны не было и речи. Даже поэтический «шедевр» не помог, хотя стихи с посвящением льстили ее самолюбию. Увы, Назаров был «маленьким». Она вот-вот окончит гимназию, а он лишь перейдет в восьмой класс.

Натали собиралась в Петербург на Высшие медицинские курсы. В столице жила ее тетя по отцу, которая настаивала, чтобы племянница приехала к ней сразу после экзаменов. Тетушка планировала увезти ее на лето в Финляндию, где она имела собственную дачу на берегу залива.

Натали окончила гимназию с золотой медалью. Юрий впервые был переведен в следующий класс без троек. За это потрясенные родители подарили ему серебряные часы.

Настал день разлуки.

Накануне Юрий провел у Донцовых весь вечер. Когда отец вышел из комнаты, Наташа быстро обняла и поцеловала его.

– Наша дружба не кончится с моим отъездом, – сказала она. – Я буду часто думать о вас, а вы будете мне писать.

– Я люблю вас, Наташа, – сказал он.

– Рано говорить об этом, Юрочка! Прежде надо получить аттестат, потом окончить университет и занять достойное место в жизни. Только тогда вы будете иметь право сказать женщине, что любите ее. А пока мы будем с вами друзьями, согласны?

Он покорно кивнул. Друзьями так друзьями. Мужчина должен уметь принимать удары судьбы.

На другой день он пришел на вокзал с букетом красных роз, но еще издали заметил в руках Наташи цветы, тоже красные. Рядом с ней, кроме отца, топтался все тот же Левицкий. Он по-прежнему нарочито не замечал Назарова, умаляя этим его достоинство. Новые часы оказались весьма кстати, и Юрий их умело продемонстрировал, пожелав сверить время с часами господина студента, дабы узнать, сколько минут осталось до отправления поезда.

У Левицкого часов не было – Назаров был отмщен.

Прозвучал третий звонок. Натали вошла в вагон. Поезд медленно пополз по перрону, набирая скорость. Юрий с тоской смотрел ему вслед.

Как теперь жить, он не знал.

Летом Благодатное снова ожило. Как обычно, съехались родственники Назаровых. Ко дню святой Ольги приехал Шумский. Он привез с собой покупателя имения – князя Великанова, который продал в Москве дом, решив перебраться с семьей в деревню. Князь искал поместье в какой-нибудь поволжской губернии. Шумского он знал давно, ценил его деловые качества, поэтому положился на его авторитет и опыт.

Попав на именины хозяйки имения, его сиятельство был представлен губернской знати. Перезнакомившись с окрестными помещиками, он пришел в восторг от здешнего общества и всего увиденного в Благодатном.

«Широко живут, – восхищался князь, – такой размах возможен только при больших доходах. Шумский прав, называя это имение “золотой жилой”. Авось, и мы станем здесь своими…»

Немного поторговавшись, Великанов сговорился с Назаровым о цене, оставил задаток и уехал.

В тот же день было объявлено, что Назаровы переезжают в Москву.

Анатолий Александрович сообщил подробности своего плана:

– Дом для вас я уже облюбовал – прямо на Арбате. Это бойкая торговая улица. Дом доходный, трехэтажный. В нижнем этаже, Николаша, ты откроешь свою канцелярию и займешься адвокатурой.

– Что ты, Анатоль! – испугался Николай Николаевич. – Ведь нужно не менее трех лет службы помощником присяжного поверенного.

– Это я предусмотрел и нашел человека, у которого есть стаж. Первое время он будет вести дела и выступать в суде.

– Он самостоятельный адвокат? – удивился Назаров.

– Да, и весьма опытный, но у него нет средств, чтобы завести собственную канцелярию. К тому же он уже не молод и у него большая семья.

– Но где я найду клиентуру? В Москве меня никто не знает.

– Уступлю тебе часть своих клиентов, тем более что я завален делами. Политика и связанные с нею хлопоты отнимают столько времени. Ты получишь несколько юрисконсульств в известных московских фирмах. Поверь, это очень выгодное дело. Со временем приобретешь новых клиентов. Есть такие дела, на которых можно изрядно заработать. Теперь на это большой спрос…

– О чем ты?

– О бракоразводных процессах. Дело нехитрое. Надо лишь уметь давать взятки консисторским попам и находить платных лжесвидетелей.

– Это грязные дела! – всплеснула руками Ольга Александровна.

– Зато весьма доходные, – ответил Шумский. – Раз уж консисторские не прочь нагреть руки, то где нам, грешным, устоять. Купчишки с жиру бесятся, заводят шашни с певичками и актрисками, а купчихи – с разорившимися дворянчиками. За разводы без скандальной огласки хорошо платят.

– Анатолий, ты занимаешься такими делами? – не поверил Николай Николаевич.

– Мне, как члену Государственной Думы, это неудобно, но ты, Николай, человек свободный. Раз другие не стесняются, то почему бы и тебе не заработать?

– Мне это не по душе, – сказала Ольга Александровна.

– Во втором этаже будет ваша квартира, – «не услышал» Шумский, – восемь комнат.

– Достаточно для нас, – Ольга Александровна опустила глаза.

– Ну а ты, Николай, согласен?

– Относительно дома – да. Но касательно адвокатуры… Я все перезабыл.

– Ничего, вспомнишь. Вначале дела будет вести твой помощник, потом и ты втянешься. Все будет хорошо. Надо только решиться. Внешность у тебя подходящая, а это много значит в нашем деле.

– По такому случаю следует выпить шампанского, – сказал Николай Николаевич, довольный тем, что кто-то за него все решил и устроил.

Горничная принесла бутылку и три бокала. Назаров разлил вино.

– За новую счастливую жизнь! – провозгласил Шумский.

Друзья звонко чокнулись.

Служанка доложила, что явился управляющий. Назаров велел просить.

– Вы мне очень нужны, Князь, – обратился он к вошедшему. – Новый хозяин имения согласен оставить вас в должности, ему нужен опытный и честный помощник…

– Не будем им мешать, Анатолий Александрович. Погуляем перед ужином, – предложила Ольга Александровна.

Они спустились в сад и направились к беседке.

От воды тянуло свежестью. За горизонтом садилось солнце. Его света уже не хватало для всех подробностей пейзажа. Деревья, кусты и луга на противоположной стороне Оки из лилово-изумрудных превращались в черные и не манили простором, как днем, а скорее пугали сумрачной тишиной.

– Ты будешь скучать по этому покою, – сказал Шумский.

– Я рада, что покидаю имение. Хотя, не скрою, будущее меня страшит. Смогу ли я решиться? Это меня гложет и не дает покоя.

Шумский обнял возлюбленную.

– У нас начнется новая жизнь, Оленька! Мы столько ждали.

– Если б ты посватался тогда…

– Прости мне эту ошибку, я дорого поплатился за нее. Не думай сейчас о грустном, ведь в Москве мы сможем часто видеться, пока окончательно не соединим наши жизни. Ведь так, дорогая?

– Только если Николай станет на ноги и сможет жить самостоятельно, – неожиданно твердо сказала Ольга Александровна.

– Пожалуй, ты принудишь меня молиться о благополучии Николая, – буркнул Шумский.

В течение месяца все дела по продаже Благодатного были закончены. Детей временно перевезли к бабушке. Николай Николаевич и Ольга Александровна приехали в Москву. Остановились в «Славянском базаре».

Дом, найденный для них Шумским, был превосходным. Они тут же его купили и заказали дорогой ремонт. Для квартиры и адвокатской канцелярии выписали новую мебель в стиле модерн. К осени вся семья была в сборе. Стали обживаться. Юрий пошел в восьмой класс Первой московской гимназии, а Марика – в гимназию Арсеньевой на Пречистенке. Николай Николаевич открыл канцелярию. Ее состав был невелик: сам Назаров, старичок-помощник и секретарь-машинистка.

Николай Николаевич в новом фраке от Жоржа, самого модного портного Москвы, производил на клиентов хорошее впечатление. Он отказался от монокля, чтобы иметь более строгий и деловой вид. Шумский ввел его в высшие круги торгово-промышленного мира. Эти знакомства и связи Николай Николаевич успешно использовал в своей практике. К началу театрального сезона Назаровы приобрели театральные абонементы: ложу в Большом и места в партере Малого и Художественного театров.

Все устроилось наилучшим образом, материальное положение семьи упрочилось, но на душе у Ольги Александровны скребли кошки. Ее терзал предстоящий разрыв с мужем и то, что она должна нанести ему незаслуженно жестокий удар. К тому же предстояло объяснять причину развода детям. Поймут ли они? И все же другого выхода не было. Она давно и страстно любила Шумского, соблазн истомил ее сердце. Впрочем, теперь и по моральным причинам ее отказ стал совершенно невозможен. Что подумает о ней Анатоль? Что она хитрая и расчетливая интриганка, разрушившая его надежду на личное счастье? Ведь Шумскому исполнилось сорок, а он так и не женился.

С этими мыслями она подходила к особняку, расположенному в одном из переулков Пречистенки. Шумский сам открыл дверь, помог ей снять пальто и повел в свой кабинет. Прислугу он заранее отпустил.

Перед камином на маленьком столике были приготовлены чай, конфеты, пирожные. Усадив Ольгу Александровну на тахту, он разлил чай, добавив в него ямайского рому из маленького хрустального графинчика. Печенье было ее любимое – миндальное.

– Наконец-то мы одни, Ольга. Я ждал этого всю жизнь.

Он попытался привлечь возлюбленную к себе, но она не поддалась:

– Нет, не сейчас, пожалуйста! Ведь я еще не свободна. Я не хочу лгать.

– Никакой лжи – только моя любовь и нежность…

У Шумского была безупречная репутация. Он считался опытным, прогрессивным и дорогим адвокатом, который успешно защищал в судах интересы своих клиентов из торгово-промышленных и помещичьих кругов. Делами представителей более низких сословий он не занимался. Левые симпатизировали ему, так как во время революции он не раз появлялся на московских улицах и площадях с красным бантом на груди и где-то что-то провозглашал, но что именно, никто уже не помнил.

Когда на основании октябрьского манифеста начал зарождаться русский парламентаризм и как грибы после дождя стали появляться многочисленные политические партии, то среди этого «микологического» многообразия ярко-красным мухомором на белой подкладке стала выделяться партия конституционных демократов – кадетов.

Либеральная профессура Москвы и Петербурга сразу же почтила партию своим авторитетом, после чего к кадетам стали примыкать либералы всех округов России. На этой платформе буржуазия объединилась с интеллигенцией. Кадеты ратовали за парламентарную монархию по английскому образцу. Социальные реформы, намеченные в ее программе, перемежались туманными, как древний Альбион, лозунгами. Аппетит лидеров партии распространялся исключительно на министерские кресла, в которых, по мнению кадетов, засиделись отжившие свой век бюрократы. Нужно было во что бы то ни стало убрать с высших государственных должностей замшелых чиновников и занять освободившиеся места, чтобы мягко, без социальной встряски, продолжить управление страной.

Представляя партию конституционных демократов, Шумский эффектно выступал на собраниях, писал статьи в газетах «Русское слово» и «Речь». На заседаниях Государственной Думы он сидел в кадетской ложе, где кучковалась оппозиция Его Величеству.

В последнем выступлении в Думе он громил министра народного просвещения Кассо за реакционное управление министерством. Шумский не мог простить ему нарушения автономии родного Московского университета.

В общем-то, вся деятельность Шумского в качестве депутата Госдумы сводилась к таким вот ежегодным выступлениям с парламентской трибуны. С этой целью он и ездил в Северную столицу. В собраниях правительственной комиссии разрабатывались вопросы первостепенной важности, в том числе и касавшиеся государственного бюджета, но он не принимал в них участия, так как вставал обычно поздно, до глубокой ночи играя в карты в английском клубе. Он останавливался в самых дорогих гостиницах – «Астории» или «Европейской», обедал у Кюба – на углу Большой Морской и Кирпичного переулка. Государство платило своему депутату кругленькую сумму, хотя для Шумского она мало что значила. Он был богат, тщеславен и считал себя крупным государственником. Никто и не спорил. В его адвокатской канцелярии на Мясницкой трудились несколько способных юристов – фирма процветала.

В делах ему, как правило, сопутствовал успех, а вот в любви не повезло. Когда-то из-за юношеской самоуверенности он опоздал сделать предложение обворожительной красавице Ольге Немеровской, в которую был влюблен. Его опередил приятель по университету Николай Назаров.

Самолюбие Анатолия Александровича было уязвлено, однако он не собирался с этим мириться и поставил своей целью развести Ольгу с мужем, чтобы самому на ней жениться. Он терпеливо ждал восемнадцать лет, и его чувство не охладело, хотя в разное время он имел содержанок из театральной среды. Романтичная Ольга Александровна поэтизировала рыцарскую верность Шумского и в то же время сильно преувеличивала свое мученичество в браке с Назаровым, из-за чего у Анатолия Александровича сложилось ложное мнение, будто семейная жизнь его возлюбленной состоит из душевных страданий и мук. Избавить ее от них было делом чести.

По совету отца младший Назаров поступил на юридический факультет. Родители были рады этому, и остаток лета семья провела на взморье в Майоренгофе.

По возвращении в Москву началась совершенно другая жизнь.

В новом, с иголочки, мундире Юрий каждое утро благоговейно входил в «святилище науки» – главный корпус Московского университета. Его переполняла жажда знаний. В мечтах о будущем он уже видел себя известным государственным деятелем, влиятельным вельможей.

Юридический факультет держался на авторитете и славе прошлых лет. Но сейчас все самое талантливое и передовое было загублено постановлением министра просвещения Кассо от 11 января 1911 года, лишавшим университет автономии. Градоначальник получил право вмешиваться в университетскую жизнь, а профессора и доценты стали такими же чиновниками, как учителя гимназий, разве что ходили в статском, а не в мундирах.

Вначале Юрий прилежно посещал и конспектировал лекции. Потом, как и прочие студенты, стал довольствоваться учебниками. Кроме нацеленных на карьеру белоподкладочников, большая часть студенчества была настроена либерально, если не сказать революционно. Молодежь увлекалась социализмом как учением о справедливом общественном строе, считая, что за ним будущее. Почти все негласно изучали труды Маркса, Энгельса, Плеханова и других социалистов. За идеалы свободы и демократии на баррикадах недавней революции студенты тоже проливали свою молодую кровь. Когда на фабриках и заводах бастовали рабочие, учащаяся молодежь, проявляя солидарность, примыкала к бунтовщикам. Никакие меры министра Кассо и полиции не могли сломить их решимость бороться «за лучшую жизнь в России». Не действовали ни угрозы исключения из университета, ни аресты, ни ссылки.

Юрий Назаров не примкнул ни к одной из политических группировок, потому что не мог разобраться в вопросах, которые будоражили его товарищей. Он ходил на дебаты, устраиваемые социальными активистами, читал политические и экономические статьи в толстых журналах, брался даже за «Капитал» Маркса, но не осилил его. Под влиянием общих настроений он в конце концов согласился: общественный строй в России «прогнил» и «должен быть изменен», необходима «буря» – революция. Юрий знал о французском эксперименте установления республики, и, в общем-то, этот вариант его устраивал, особенно тем, что преобразования не должны были коснуться материального положения его семьи, только-только вставшей на ноги.

В одном из деревянных переулков Самотеки, в скромной квартирке мелкого торгового чиновника Филимона Артемьевича Галкина собралась компания студентов по случаю дня рождения сына Галкина – Сергея. В тесной гостиной хозяйка угощала молодежь пирогами, а хозяин – наливками собственного приготовления.

Юрий Назаров выделялся среди гостей ухоженностью ногтей, щегольской прической и мундиром из дорогого сукна.

После тостов за здоровье «новорожденного», его родителей и «присутствующих здесь дам» спели Gaudeamus igitur, «Дни нашей жизни», «Повеяло черемухой».

Общее веселье остановил сам виновник торжества.

– Товарищи, – начал Галкин, – с каждым днем наша жизнь становится все невыносимее. Судите сами, на троне расселся невежественный Гришка Распутин, царица этому потрафляет, а наш венценосный только молится да мощи открывает. В министерских креслах сидят заплесневелые идиоты, как и во главе многих губерний. В Думе – бесконечная болтовня и свара. Одним словом, кругом отсталость и гнет. Власть сосредоточена в руках жандармов и охранки…

– Когда же, наконец, с этим будет покончено? – резко прервала его коротко стриженная курсистка.

Ответить взялся старшекурсник Холин, слывший знатоком экономики:

– Русский народ нищий, потому что вечно зависит от зарубежного капитала. Почти вся наша промышленность и торговля в руках иностранцев. Товары в основном привозные, начиная с посуды и кончая шампанским, духами, одеждой, детскими игрушками. Пройдитесь по главным улицам Москвы и Петербурга, посмотрите на вывески – сплошь немецкие фирмы. Та же картина и в других городах. Богатства Кавказа, Урала, Сибири, Донбасса в руках иностранцев. Фактически мы – колония.

– Разве у нас нет своих, русских, капиталистов? – спросил Назаров.

– Как же! – скривился Холин. – Русская промышленность! Жалкая кучка эксплуататоров, зависящих от иностранной валюты. Русским остается лишь преклоняться перед Западом и безропотно уступать свои богатства, а самим смиренно молиться и паломничать по монастырям, ведь мы – Святая Русь. «Смирись, гордый человек!» – призывал Достоевский. Ну хорошо, мы смирились и теперь торгуем селедками, водкой, керосином да спичками. И это в богатейшей стране!

– Мы стоим накануне войны с Германией. Воздух пропах порохом, – вступил в разговор студент Александров, происходивший из семьи военных. – И новую войну запросто можем проиграть, как провалили Японскую кампанию, ведь генералы-то остались те же: бездарные прибалтийские бароны да наши пьяницы.

Раздались голоса:

– Какой же из этого выход?

– Нельзя сидеть сложа руки!

– Только новая революция может спасти Россию! – горячился Галкин, выглядевший прекомично, как все учительствующие в хмельном кураже. – Да, только социализм способен преобразить страну политически и экономически. Пора сбросить эксплуататоров – и своих, и чужих! А сделать это должны мы – молодежь. За светлое будущее, господа!

Все подняли фужеры и чокнулись.

– И ты за это пьешь, Назаров? – поддел Юрия Холин.

– Почему бы мне не выпить?

– Неужели пойдешь с нами на баррикады?

– Понадобится – пойду.