Возвращение

– Приятно поговорить с образованным человеком. Жаль, ваше преосвященство, что служебная суета отнимает массу времени, не то мы бы могли чаще беседовать. Право, эти французы всегда были источником пороков.

– Не всегда, – возразил архиерей. – Франция была вполне добропорядочной страной. Вы читали роман Гюго «Отверженные»?

– Представьте, читал, – соврал губернатор.

– Помните, как влюбленный Мариус был оскорблен тем, что ветер слишком высоко приподнял подол платья его возлюбленной, обнажив ножку. Девушка была не виновата, но герой негодовал: в его глазах целомудрие было попрано.

Припертый к стенке губернатор решил не обострять отношений с Церковью. Он обратился к полицмейстеру:

– Полковник, распорядитесь, чтобы грудь танцовщицы была прикрыта!

– Перед началом ревю или после, ваше превосходительство?

– М-м… После. Я сегодня приеду и лично разберусь. Организуйте охрану.

Полицмейстер звякнул шпорами.

– Вот какими делами приходится заниматься губернатору, ваше преосвященство, – развел он руками.

– Не лучше ли вообще закрыть заведение, Карл Карлович?

– Закрыть «Мулен Руж» невозможно. По сути, этот Поль де Кок делает большое дело. Русский шантан – это же в своем роде прогресс. Довольно вывозить российский золотой рубль за границу, а оттуда импортировать табак да сифилис. Вы меня извините, ваше преосвященство, но раз уж зашла речь… В парижских шантанах все танцовщицы голые, я видел, да вы и сами знаете… И ничего ужасного в этом нет. Пусть старухи молятся и ставят свечи – это их дело. Не вводить же в городе монастырский устав. А этим вашим дамочкам, жалобщицам, ни к чему посещать подобные представления. Но меры моральной безопасности будут приняты, обещаю.

В полночь, по окончании ревю, грудь Мари-Роз была официально прикрыта. Полицмейстер составил протокол. Поль де Кок рвал и метал:

– Вы хотите меня разорить! Ревю не будет иметь успеха!

Губернатор пожалел было о своем решении, но изменить его уже не мог. Церковь протестовала, связываться – себе дороже.

Николай Николаевич долго при закрытых дверях беседовал с Князем в своем кабинете. Затем с нахмуренным лицом пошел к жене.

– Черт бы побрал этого Маркова! – выпалил он сходу. – Мне начинает надоедать эта канитель.

– Какая канитель? – встревожилась Ольга Александровна.

– Князь опять принес мне листовку, найденную на винокуренном заводе. Вот полюбуйся! – он положил перед женой смятый лист.

Она пробежала глазами текст, отпечатанный на гектографе.

– Почему Князь считает, что ее подбросил Марков? Листовки находили и в прошлые годы, когда его не было.

– Князь собрал улики. Хотел сегодня же передать их в жандармерию, но я сказал, что сам покажу листовку губернатору. Конечно, я не собираюсь ябедничать, так как не хочу, чтобы жандармы совали нос в наши дела, но согласись, дорогая, со стороны Маркова это свинство. Даже вор не ворует там, где живет, а этот пользуется всеми благами и тут же пакостит. Если бы не Юрка с его переэкзаменовкой, я бы ни минуты не потерпел этого прохвоста в своем доме.

– Не волнуйся, друг мой, – сказала Ольга Александровна, – я поговорю с Иван Егорычем. Он порядочный человек и больше нас не подведет.

– Ладно, ладно, слышал уже, – поморщился Николай Николаевич, – идейный революционер, интеллигент из народа и прочая. Передай ему, что я требую прекратить подобную деятельность в моем имении. А вот и он, – Назаров указал на фигуру за окном.

– Сейчас же поговорю с ним, – Ольга Александровна отложила вышивание и, взяв листовку, вышла из комнаты.

Обогнув цветник, она пошла по аллее навстречу учителю.

– Мне необходимо поговорить с вами, Иван Егорыч.

– К вашим услугам, Ольга Санна, – с несколько деланной вежливостью поклонился Марков.

Они сели на скамейку. Ольга Александровна замешкалась, подыскивая слова. Марков ждал с напускным спокойствием, хотя на самом деле чувствовал робость и даже растерянность. Он злился на себя за это и потому разговаривал подчеркнуто холодно, даже дерзко.

– Вам знакомо это? – она протянула ему листовку.

Он взял ее и, быстро просмотрев, вернул.

– Понятия не имею! Как она к вам попала?

– Принес управляющий, говорит, нашел на заводе. Мужу стоило большого труда уговорить его не обращаться в жандармерию. Все, ну абсолютно все уверены, что это вы подбрасываете листовки. У Князя есть какие-то улики против вас. А ведь вы и нас подставляете, Иван Егорыч.

Марков пожал плечами.

– Отчего ж вы так уверены, что это я?

– В листовке высказаны те же мысли и, главное, теми же словами, которые я слышала от вас во время наших бесед. Я, конечно, не сказала об этом мужу, иначе он бы принял меры.

Марков рассмеялся.

– У вас хорошая память, могли бы стать следователем. Что ж, сознаюсь, моя работа, – он вызывающе смотрел ей в глаза.

– Николай Николаич возмущен тем, что вы проводите антиправительственную агитацию у нас в имении, и требует, чтобы вы прекратили это.

– Сдрейфил барин. Вот пусть задумается теперь.

Ольга Александровна рассердилась:

– Как вы нехорошо ответили. За что вы так ненавидите нас? Марков опомнился.

– К вам лично у меня нет претензий, Ольга Санна. Еще раз повторяю: продавайте имение, бегите в город. Надвигается страшная гроза, попадет всем без исключения. Вам тоже несдобровать.

Она была оскорблена столь откровенными угрозами. Марков это понял, и ему стало стыдно за то, что он пугает женщину.

– Оль Санна, – сказал он как можно мягче, – я очень ценю вас, верю вам… и вообще… Вы – первая барыня, которую я уважаю. Я прочел по вашим глазам, что вы добры и справедливы, но вы – жена Николай Николаича, помещица, значит, мы стоим по разные стороны баррикад. Лично вам я желаю только добра, поэтому заклинаю: продавайте скорее свое имение! А Николай Николаичу скажите, что впредь у него не будет повода обижаться на меня.

Резко встав, он быстрыми шагами пошел вглубь сада.

На краю крутого обрыва над рекой стояла ветхая беседка – немой свидетель жизни нескольких поколений. Отсюда открывался прекрасный вид на Оку, а за рекой – широкая даль: поля, луга, синеющий на горизонте лес.

Ольга Александровна пришла сюда с книжкой, чтобы отдохнуть от гостей. Она читала последний роман модного английского писателя Уильяма Локка «Милый бродяга» и так увлеклась, что забыла обо всем на свете. Скрип шагов по тесовым мосткам вернул ее к действительности. От неожиданности она ахнула и чуть не выронила книгу. Перед ней стоял Анатолий Александрович Шумский – ее бывший жених и первая любовь.

Внешне он почти не изменился – такой же стройный, импозантный, породистый, разве что представительней стал. Как и Назаров, Шумский любил английский стиль, носил тонкие усики и эспаньолку. Теперь он известный московский адвокат, член Государственной Думы.

– Здравствуй, дорогая! – Шумский поцеловал обе протянутые к нему руки.

– Надеюсь, ты у нас погостишь? – спросила она, зардевшись.

– Всего на два дня вырвался, извини. А-а, и здесь все тот же Локк? – улыбнулся он, кивнув на книжку, но тут же забыл о ней. – Не застав никого в доме, я пошел разыскивать тебя и добрел до беседки. Что нового, Оленька?

– Ничего, – она пожала плечами. – Все то же…

– До каких пор мы будем страдать?

– Что же можно сделать?

– Стань свободной, милая!

– Слишком жестоко. Безо всякой подготовки и в особенности теперь, когда мы на грани разорения. Николай беспомощен, как ребенок, ты же знаешь. Мне кажется, что из этого тупика нет выхода.

– А вот я нашел. Для того и приехал.

– Что ты придумал?

– Вы продадите имение…

– Кто ж его купит в такое время?

– Я найду покупателя. Среди моей клиентуры попадаются разные чудаки. Потом вы переедете в Москву, купите дом. Я помогу.

– А что будет с Николаем? Ведь он умеет только играть на рояле.

– Я помогу ему стать адвокатом, он же юрист.

Ольга Александровна с некоторым удивленьем отметила, что Шумский говорит то же, что и Марков.

– Думаешь, из него может выйти адвокат?

– Не боги горшки обжигают. Я же стал.

– Ты! У тебя энергия, опыт, а Николай давно забыл все университетские науки, он привык к праздности.

– Другого выхода нет. Сама жизнь заставит его измениться. Когда мы все это уладим, твоя жизнь в доме Назарова закончится.

– Он никогда не согласится на развод. Для этого нужен серьезный повод, но как муж он безупречен.

– Я найду причину. Не бойся, твоя честь не будет задета.

– Он не отдаст мне детей, а без них я не смогу жить.

– Дети сами решат, где им лучше. Они любят тебя и, конечно, не захотят с тобой расстаться. Николай сможет видеться с ними, когда захочет. Что касается меня, то я давно люблю их.

– Спасибо, Анатоль…

– Ты жалеешь его, а меня тебе не жаль? Я жду тебя всю жизнь. Ты еще любишь меня, Ольга?

– Ты сомневаешься?

– Об одном только прошу тебя, дорогая, верь мне и делай, как я скажу.

– Обещаю слушаться во всем, – она подала ему руку. – Солнце садится, пора домой. Меня заждались к ужину.

Николай Николаевич радушно встретил старого друга, и ужин прошел весело. По случаю приезда Шумского выпили вина. Несмотря на поздний час, гость попросил сварить ему кофе.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, Николай, – сказал он.

– В таком случае прошу ко мне в кабинет. Кофе нам подадут туда.

В кабинете Шумский удобно устроился в кресле, закурил сигару.

– Николай, я знаю про твои финансовые затруднения и как друг хочу дать совет.

– Спасибо, Анатоль, ты прав, тут такое дело…

– Учет векселей?

– Как раз сроки подходят. Мне неприятно говорить об этом, но, кажется, я вконец запутался.

– Я помогу тебе. Завтра мы вместе поедем в город и все уладим.

– Ты мой единственный настоящий друг! – Николай Николаевич был растроган, а Шумский, опустив веки, поднял руки, как бы говоря: какие счеты между своими!

Шумский выполнил все, что обещал, и уехал в Москву.

Закончился летний сезон, без гостей и дачников усадьба опустела. Марков тоже отправился в Казань заканчивать курс в университете. У Юрия и Марики начался новый учебный год.

Имение находилось в пяти верстах от города, и детей возили в гимназию на лошадях, а зимой в возке, поставленном на полозья. Если было слишком холодно и слякотно, они ночевали у Надежды Андреевны Немеровской – матери Ольги Александровны. Она жила в небольшом особнячке с садом на одной из тихих улиц Нижнего Новгорода.

Переэкзаменовку Юрий с грехом пополам выдержал, но родители от него много и не требовали, они были довольны, что он перешел-таки в седьмой класс. Марика ходила в четвертый и, в отличие от брата, училась хорошо.

Юрий не стремился быть среди первых. Его вполне устраивали тройки. Вместе с тем он имел развитую память и много читал. Особенно легко давались ему языки. Но в целом учеба его не занимала.

Каждый день в гимназическом саду, на горке, дрались класс на класс. В пылу сражений бойцы щедро наделяли друг друга синяками, шишками и разбитыми носами. Но это не считалось геройством. Подлинным шиком были «выходы на пленэр». Озорники писали мелом на заборе соседней женской гимназии сомнительные стишки, а рядом рисовали соответствующие картинки. Например: «Меняю курицу и киску на фунт конфет и гимназистку»; «Софочку ругала Дама, чтоб держала спину прямо, мол, не то я накажу “мадемуазель Сижу”»; «Самым строгим классным дамам гимназистки льют касторку, чтоб спастися от догляда, от доноса и от порки». Потом из укрытия автор сотоварищи наблюдал за реакцией девчонок и классных дам. Возмущение последних было самой большой наградой «героям». В этих забавах Назарову не было равных, стишки он придумывал сходу.

Каждый год в гимназии устраивался осенний бал. К нему тщательно готовились, часами репетируя концертную программу, которой открывалось торжество. Старшеклассники задолго до праздника пребывали в приподнятом настроении и уже ни о чем другом не могли думать. Когда наступил долгожданный день, учителя и гимназисты явились в парадных отутюженных мундирах с сияющими серебряными пуговицами. Гимназистки были в форменных платьях и белых батистовых фартучках, а девичьи косы на затылке украшали белые муаровые банты.

Начала съезжаться фрачная публика. Дамы щеголяли немыслимыми туалетами, стараясь затмить друг друга. Ольга Александровна Назарова в лиловом вечернем платье и бриллиантах шла, опираясь на руку супруга, одетого в безупречный фрак и с неизменным моноклем.

Гимназисты толпились в актовом зале в ожидании высшего начальства. На хорах духовой оркестр драгунского полка настраивал трубы. Наконец прибыли барон фон Вурменталь с супругой, епископ Серафим, вице-губернатор, предводитель дворянства, полицмейстер, городской голова и прочая знать – кто с супругами, кто без оных.

Бал начался гимном «Боже, Царя храни» в исполнении хора гимназистов. Учителя и гости подпевали. Потом был концерт, после которого все облегченно вздохнули. Особенно оживилась молодежь в предвкушении танцев.

Оркестр заиграл мазурку, и кавалеры, как лихие жеребчики, заметались по залу. Особенно выделялись драгуны. Эффектно звеня шпорами, они ловко падали на одно колено и кружили своих дам, которые грациозно скользили вокруг своих кавалеров. За мазуркой последовали падеспань, венгерка, краковяк, падекатр, лезгинка, полька-бабочка…

Стало душно. Дамы остужали веерами свои разгоряченные лица в ожидании следующего танца. Но вот раздались звуки вальса Штрауса, и пары закружились по паркету.

В перерыве Юрия окликнул отец:

– Идем, я тебя представлю одной барышне, только веди себя прилично, не осрами меня.

Николай Николаевич подвел сына к известному в губернии врачу Донцову, еще не старому бородачу в сюртуке. Рядом с ним стояла гимназистка восьмого класса. Юрий мгновенно утонул в ее синих глазах.

– А вот и мой Юрий, – представил Николай Николаевич сына. – Прошу любить и жаловать.

– Приятно познакомиться! Моя дочь Натали, – ответил Донцов.

– Разрешите пригласить вас на котильон, – шаркнул ногой Юрий. (Ах, как уместны сейчас были бы шпоры!)

Распорядителем танцев был прошлогодний выпускник, а ныне студент первого курса университета Владимир Левицкий, выделявшийся среди гимназистов лишь белым бантом на груди и аксельбантами. Вместе с учащимися восьмого класса он обходил зал, держа на вытянутых руках специальные плоские подушки с приколотыми на них котильонными украшениями, которые моментально были разобраны. Дамы принялись украшать кавалеров, а кавалеры – дам. Наташа приколола к мундиру своего партнера миниатюрного медвежонка, а он преподнес ей розу, которую она стала прикреплять к своему платью.

Воспользовавшись паузой, Левицкий потянул Юрия за рукав, показывая взглядом, что хочет ему что-то сказать. Затем, приблизив к нему лицо, торопливо зашептал:

– Назаров, предупреждаю, Натали Донцова – моя давняя любовь, мы с ней знакомы чуть не с пеленок. Моя мать дружила с ее покойной матушкой. Будучи распорядителем, я не могу танцевать, но прошу тебя как брата…

– Извини, Левицкий, – громко сказал Юрий, – я не интересуюсь охотой.

Натянув лайковые перчатки, он предложил девушке руку, и они чинно вышли на середину залы.

Левицкий вернулся к своим обязанностям и стал выстраивать пары для котильона. Но необходимый для распорядителя бала кураж пропал. С ужасным произношением и ошибками он выкрикивал по-французски: «М'сье, аваже! Медам, рекюле! Баланже водаль! Ремерсье во дам!..» Он жалел, что согласился стать распорядителем – хотел покрасоваться перед девушкой, и вот что из этого вышло.

Никому не было дела до перемены в настроении Левицкого. Все послушно выполняли танцевальные фигуры. Гимназисты старались не ударить в грязь лицом, изображая опытных кавалеров. После котильона, по желанию гостей, снова последовала мазурка. Не зная всех фигур танца, Юрий нарочно выделывал странные па. Натали вежливо улыбалась его импровизациям. Сама она танцевала превосходно. После мазурки пары закружились под звуки вальса «На сопках Маньчжурии».

Поддерживая за талию легкую, как пух, партнершу, Юрий понял, что влюбился. «Наконец-то! – думал он, с упоением кружа девочку с белым бантом над каштановой косой. – Вот и меня посетила принцесса Греза». Из-за громкой музыки разговаривать было невозможно. Пришлось Юрию гипнотизировать красавицу томным взглядом и улыбкой утомленного жизнью интеллектуала. Образ был давно отрепетирован перед зеркалом.

У Натали это был первый в жизни бал, и она радовалась всему, не замечая ни плохого французского распорядителя, ни любовных томлений своего кавалера. Скромный актовый зал мужской гимназии казался ей дворцом, а провинциальная публика – изысканным обществом.

– Как мила Наташа Донцова, – сказала Ольга Александровна мужу, с нежностью глядя на танцующего сына. – Общество девушки полезно для Юры, он так огрубел в последнее время.

– Для этого я их и познакомил, – улыбнулся Николай Николаевич. – По лицу нашего дурачка я вижу, что он уже влюбился по уши.

Действительно, Юрий был очарован. «Сколько чистоты в ее взгляде! – думал он. – И какие синие глаза… Надо возвыситься самому, чтобы заслужить любовь такой девушки…»

А для Наташи он был только смазливым гимназистом, с которым приятно кружиться в танце.

– Где я могу вас видеть? – спросил Юрий в вестибюле, помогая ей одеться.

– Разве что случайно, – пожала она плечами.

– Почему же случайно, – раздался из-за спины голос доктора, – приходите к нам, молодой человек, вы же знаете, где мы живем.

Уходя с отцом, девушка «нечаянно» уронила перчатку. Юрий быстро поднял ее и спрятал. Вечером, укладываясь в постель, он положил перчатку на подушку возле своего лица. От касания перчатки его бросило в жар. Сон не шел, он был пленен женской красотой. Натали Донцова казалась ему «совокупностью совершенств»[6]: чистоты, целомудрия, красоты, хороших манер и прочих добродетелей, о которых им твердил на уроках Закона Божия школьный законоучитель протоиерей Марк. В гимназии мальчишки исподтишка гримасничали, слушая его проповеди, но сегодня в мыслях о Наташе Юрий мог использовать только возвышенную лексику – иные слова для выражения его чувств не годились. Упиваясь сладостью своих переживаний, он стал шептать стихи о любви. Первым пришло на ум «Я помню чудное мгновенье», но разве можно покорить женщину чужим талантом! Он вспомнил глаза танцующей Натали, и сами собой стали складываться строфы. Юрий отбросил одеяло, зажег лампу, взял карандаш и стал записывать.

Он не знал, сколько времени провозился у стола, но результатом остался доволен: получите, господа, шедевр любовной лирики! Он преподнесет его своей Музе при первом удобном случае, а папа – в этом Юрий не сомневался – захочет положить его стихи на музыку. Получится чудесный романс, который они будут исполнять дуэтом. Например, на Юрин день ангела, когда он пригласит в гости Натали.

Прежде чем потушить лампу, Юрий еще раз прочел:

Ты – моя неповторимость! —повторяю.Вторят звукиразбивающихся волн.Ты – моя невозвратимость! —возвращаюв эти рукивсе немыслимые муки,без которых мир неполн.Ты – моя необъяснимость!Объясни мнеясным утромвозле сонного крыльца:Для чего неукротимостьУкрощаем суемудро?Срежь на память локон с кудрейДля заветного кольца.

О каком крыльце шла речь и откуда взялись волны, причем, вероятнее всего, морские, поскольку они «разбивались», видимо, о скалы или волнорезы, – о таких мелочах Юрий не задумывался. Разве это так уж важно? И как тонко он подвел к заветному, читай, обручальному, кольцу. Сколько смысла и глубины в двух строфах, да и ритм вроде есть, и не коряво вышло. Теперь и у него есть своя дама сердца – Муза!

Счастье, включившее в себя «все немыслимые муки», наконец сморило творца. Проваливаясь в глубокий сон, он видел только синие глаза и тонкие очертания девичьих губ.

В течение нескольких дней после бала Юрий повсюду искал Наташу, но тщетно. Тогда он решился нанести ей визит. В воскресный день он купил в цветочном магазине три белых хризантемы. Заветный лист со стихами лежал в кармане, в розовом конверте. Третьего дня он приобрел его в парфюмерной лавке «Метаморфозы». Конверт был надушен, на картинке красовалась бабочка. В лавке были еще конверты с румяным сердечком, но Юрий боялся показаться пошлым.

Наташу он застал одну. Она сидела в гостиной за роялем.

– Вот, решился вас навестить, – Юрий протянул ей цветы.

– Чудесные хризантемы! Спасибо.

Она принесла вазу и поставила цветы на рояль, рядом с букетом роз.

«Меня опередили, неужели Левицкий?» – ревниво подумал Юрий.

– Я, верно, прервал вашу игру?

– Ничего, – улыбнулась девушка, указав ему на кресло. – Вы любите музыку?

– Люблю. Мой отец хороший пианист.

– А вы?

– Я больше слушаю.

– Что же вам сыграть?

– Все равно.

– Тогда незачем играть.

– Простите, я не то хотел сказать… Прошу вас, играйте то, что вам самой хочется.

– Я сыграю ноктюрн Шопена.

Она играла, а Юрий с умилением наблюдал, как скользят по нотам ее глаза, как перебирают клавиши тонкие проворные пальчики. Мысли уносили его в весну. Казалось, сейчас не зимний день, когда в окна гостиной едва проникает скудный свет, а теплый майский вечер и цветет сирень…

Музыка оборвалась.

– Превосходно! – похвалил он.

– А сейчас – мазурка!

Наташа очень темпераментно сыграла одну из знаменитых шопеновских мазурок.

– Если бы Шопен увидел, как танцуют мазурку в вашей гимназии, он бы в гробу перевернулся, – кольнула она, но Юрий не обиделся.

– Вы правы, – рассмеялся он, вспомнив свои «фигуры».

– Ну и хватит музыки, – сказала Наташа, опуская крышку рояля. – Будем философствовать? К примеру, что, по-вашему, в жизни лучше всего?

– Молодость и красота, – не задумываясь, выпалил Юрий.

– Но ведь все это временно, преходяще.

– Тогда любовь.

– Разве вы знаете, что такое любовь?

– Знаю!

Она с сомнением покачала головой:

– Мне кажется, что счастье существует только в воспоминаниях, как бы задним числом, а в настоящем его не замечают. Иначе все бы знали, что это. Точно так же и любовь…

– Вы это взяли из книг? Кажется, Тургенев в «Асе» писал что-то такое.

– Не только из книг. Из себя самой тоже. Внутренний голос мне подсказал. Кстати, пока не забыла: в городе гастролирует маэстро Гофман. Завтра он будет играть Второй концерт Чайковского, а также Брамса и Шумана. Как бы я хотела иметь автограф Гофмана! Фотографию я уже купила. – Она подбородком указала на рояль, где лежала открытка с портретом.

– Вы получите автограф, – сказал Юрий, пряча карточку в карман.

– Каким образом?

– Это уж мое дело, – ответил он, вставая.

– Вы уже уходите?

– Хочу навестить маэстро.

– Он вас не примет.

– Посмотрим.

Юрий совершенно забыл о розовом конверте с бабочкой и гениальными стихами. Им владела рыцарская решимость служить прекрасной даме и добыть сокровище, о котором она мечтает. Через полчаса он входил в гостиницу «Европейская», где остановился знаменитый музыкант.

– Мне нужно видеть маэстро Гофмана, он мне назначил, – соврал Юрий швейцару.

– Второй этаж, направо, тридцать шестой номер, – лениво ответил тот.

Юрий поднялся по лестнице и постучал в дверь.

– Connectez-vous![7] – ответил мужской голос.

Маэстро сидел в кресле и курил сигару. Это был брюнет с бритым лицом и пышной шевелюрой. Он вежливо поинтересовался:

– Чем я могу быть полезен молодому человеку?

Стесняясь того, что краснеет, Юрий стал объяснять по-французски:

– У меня к вам большая просьба, маэстро. Я люблю девушку и обещал ей ваш автограф. От вашего согласия зависит мое счастье!

– Ваше счастье зависит от такого пустяка? Вуаля! – Гофман взял две фотографии из пачки, лежавшей на столе, и, расписавшись на них, отдал Юрию. – От души желаю вам завоевать ее сердце, юноша. Я тоже был молод, но не столь находчив.

– Спасибо вам, маэстро! – растрогался Юрий. – Это будет лучшим воспоминанием моей жизни.

В антракте после первого отделения концерта он передал девушке фото с автографом пианиста. Это произвело впечатление, но проводить ее домой в тот вечер не удалось. Ему помешали два долговязых студента, одним из которых, конечно же, оказался Владимир Левицкий, не удостоивший Назарова даже кивка головы. Студенты и на концерте сидели подле Натали, и провожать пошли.

«До чего противно быть гимназистом! – признал Юрий преимущество соперников. – Студент, считай, взрослый. Девчонкам это льстит…»

На Страстной весь город пропитался запахом куличей. В домах мыли окна, снимали зимние рамы, скатывали в рулоны тяжелые ковры, скребли деревянные полы и до блеска чистили посуду.