Всё Начинается с Детства

Но нет, опять не догнал! А хохочущий Юрка уже у ворот. Выскакивая, он даже успевает помахать дядюшке рукой, приставленной к носу, и исчезает.

Запыхавшийся, разъяренный Робик в последний раз кричит ему вслед:

– Сукатина!

Хорошо хоть, что не выбегает в таком виде за Юркой на улицу. Бедняга, он еще не знает, что изобретенное им странное ругательство – «сукатина» – станет теперь новым его прозвищем.

Глава 30. Кошерные куры

День, который последовал за Юркиным буйством, начался для него невесело. Пострадавший жених, да и все свидетели скандала, пожаловались Мише, Юркиному отцу, и Юрка получил хорошую взбучку. Рука у дяди Миши была довольно тяжелая.

Мало того – и пострадавший, и его свидетели подчеркивали: Миша – учитель и обязан как следует воспитывать сына. Значит, Юрка должен извиниться перед дядей.

Особенно возмущалась поведением племянника и требовала жестких методов воспитания Тамара. Вся семья знала, что заниматься собственными детьми у моралистки Тамары не было ни времени, ни желания: их воспитывала улица.

Но ведь речь шла не о собственном ребенке. Словом, под давлением клана Юабовых Миша предъявил Юрке ультиматум, и тому пришлось извиняться публично.

Церемония была обставлена торжественно. Все члены семьи собрались во дворе. Бабка Лиза – на крыльце, Миша и Валя – у своей двери, Робик, подчеркнуто хмурый, – на топчане, я – неподалеку от него на стуле.

Все мы, вытянув шеи, с некоторой тревогой глядели, как виновник торжества, шаркая сандалиями, идет через двор к Робику. Что-то он выкинет? Не сомневаюсь, так думал каждый из нас.

Но Юрка на этот раз ничего не выкинул. Когда нужно было, он умел взять себя в руки. К тому же сцена извинения неплохо вписывалась в его обычную игру с дядей, игру кошки с мышью. Пожалуйста, пусть ненадолго почувствует себя победителем!

Изображая некоторое смущение, но лукаво поигрывая глазами, Юрка приблизился к дяде и что-то не очень разборчиво пробормотал. «Трогать не будешь, не полезу к тебе», – вроде бы расслышал я.

– Погромче, чтобы все слышали! – потребовал Миша.

– Шеф, извини, ладно? – громко произнес мой кузен.

И хмурое лицо дяди Робика сразу же просветлело, он улыбнулся улыбкой воина, которому удалось взять верх в тяжелом единоборстве. Слыханное ли дело – добиться, чтобы Юрка извинился перед кем-нибудь!

Как только с этим нравоучительным зрелищем было покончено, взрослые снова занялись подготовкой к свадьбе.

Несколько родственниц приехали помогать, пришла кайвону, женщина-повар, специалистка по обслуживанию многолюдных семейных торжеств. Кто-то уже отправился на рынок с нелегкой задачей закупить и привезти огромное количество продуктов.

Однако бабушка Лиза, чтобы поддержать репутацию хорошей хозяйки, решила добавить к закупкам собственную живность. Бабушка Лиза, надо сказать, была в этот день и веселее, и добрее, чем обычно. Подготовка к свадьбе, общая суета, присутствие посторонних – все это оживляло ее, она чувствовала себя главой большой семьи, а это, согласитесь, приподнимает. Стоя возле курятника, бабушка окликнула нас с Юркой очень веселым голосом:

– ВалерИК, Юрик, везите сюда коляску, возле кладовой стоит. Скорее, скорее!

Старая детская коляска с большими колесами, вместительная, словно для близнецов, была когда-то Юркиной. Теперь она служила чем-то вроде тачки. Мы подвезли ее к курятнику и получили новое распоряжение:

– Пять курей давайте поймаем. Нет, четырех и одного петуха. Отвезете в синагогу, чтоб порезали. Помнишь, Юрка, как идти в синагогу, да?

Юрка, конечно, помнил. Поездка с курами в синагогу показалась ему приятным развлечением. Он и ловить кур взялся с удовольствием, в отличие от меня. Мне было почему-то и противно, и жалко белоснежных квочек, моих собеседниц. Юрка полез в курятник один. Взволнованные, кудахчущие куры были одна за другой выловлены, мы помогли бабушке связать им ноги и уложили в коляску.

Дорога до синагоги занимала минут сорок. С Короткого Проезда мы вышли на Северную, оттуда – на Шпилькова. Это была тенистая, широкая улица, похожая на Шедовую.

Здесь было несколько магазинов, здесь находился хорошо известный в республике Музей Прикладных Искусств, где хранились изумительной красоты ювелирные изделия, чеканка, вышивка, ковры и другие произведения старых и новых узбекских мастеров.

У входа в музей стоял автобус «Интурист». Иностранцев привозили сюда постоянно, поездка в музей входила в туристическую программу. Поэтому обычно у входа толпились и ребятишки, беззастенчиво выпрашивающие у зарубежных гостей жвачку и сувениры. «Плиз, гам! Ю хэв гам?» – эти английские слова знали и школьники, и дошколята.

Однако милиция нередко разгоняла пацанов: считалось, что иностранцы фотографируют мальчишек с протянутыми руками, а потом у себя на Западе публикуют фото – «Советские дети просят подаяние».

Плавно покачивалась коляска, чуть слышно поскрипывали высокие колеса, укачиваемые куры печально бормотали «пок, пок, по-о-о-к». Наступил жаркий полдень и, хотя верх коляски был поднят, защищая пленников от солнечных лучей, курам, конечно, было жарко и вообще не по себе. Они лежали с приоткрытыми клювами, в которых видны были ярко-красные прямые язычки.

Прохожим, наверное, казалось: вот идут по улице два заботливых паренька, везут в коляске братишку или сестренку. Действительно, очень похоже – если не вслушиваться в звуки. Чем не младенцы, разве что не запеленатые. Кстати, коляску теперь придется отмывать как следует.

Так мы и шли, посмеиваясь, болтая, и Юрка только-только начал рассказывать, какие замечательные ножи продаются в ближайшем хозяйственном магазине, как вдруг все пошло кувырком.

Пронзительно, не своим голосом, заорал петух, захлопал крыльями, взметнулся к навесу, ударившись об него с размаху упал на кур, снова взметнулся и вылетел из коляски. Рухнув на асфальт, он запрыгал на связанных лапах, неистово треща крыльями и упал в пустой арык. В то же мгновенье из коляски, отчаянно крича, хлопая крыльями и теряя перья, начали одна за другой вылетать белые курицы.

Стоял дикий шум. Коляска тряслась, раскачивалась во все стороны. Казалось, что ею управляют какие-то магические силы. Перья кружились вокруг, как хлопья снега.

Все это произошло как-то сразу, невероятно быстро. Мы даже испугаться не успели, мы просто остолбенели. Очнулся я, когда последняя курица, взлетевшая повыше других, пронеслась у самого моего лица и – «пах-пах» – крыльями отвесила мне две пощечины.

Вокруг нас уже останавливались любопытные прохожие. Кто смеялся, кто давал советы.

Тут мы с Юркой опомнились.

– Лови! Сначала петуха лови! – крикнул он.

По сухому глиняному арыку мы с двух сторон начали подкрадываться к беглецу, стараясь не спугнуть его. Но петух и не думал удирать. Наоборот, он так и рвался в бой! С ободранными крыльями, со связанными ногами, он все равно похож был на разъяренного орла. Подпрыгивая, он царапал землю когтями, острыми, как ножи, глаза его сверкали, а клюв на вытянутой вперед головке готов был наносить удары.

Я остановился. Мы с петухом пристально глядели друг на друга. Я видел, что Юрка с другой стороны арыка уже подобрался к нему, уже протянул руки.

Но тут петух ринулся на меня! Из его могучего клюва вылетали дикие звуки, что-то подобное вороньему карканью. Он приближался ко мне со страшной быстротой, пружинисто подпрыгивая, и казался мне каким-то исчадием ада, какой-то чудовищной одноногой сказочной птицей, готовой убить меня.

Бегал я и вообще-то быстро, а тут… Ветер свистел в ушах, тело как бы потеряло вес и в то же время приобрело особую чувствительность. Мне казалось, что петушиный клюв вот-вот вопьется в мой худощавый зад… Или в позвоночник… И пробьет его насквозь. Я упаду, а разъярённая птица прижмет меня могучими когтями и начнет терзать.

Да, это бегство было моментом истины, который, может быть, не без умысла, послала мне судьба. Из палача я, пусть ненадолго, но превратился в жертву. Такую же, какой был в наших руках петух.

Я остановился, услышав Юркин голос. Петух уже не гнался за мной. Схваченный Юркой за ноги, он болтался в воздухе, но продолжал бешено вырываться, махать крыльями и орать.

– Сюда, Рыжик! – кричал кузен. – Скорее! Привяжем его к коляске!

Как только петух оказался в Юркиных руках, храбрость вернулась ко мне. Я бросился к коляске, нашел там, пошарив по дну, какой-то шнурок от ботинок, и мы с Юркой крепко привязали к раме бедного петуха, которого в этот момент я люто ненавидел.

С курицами мы справились без всякого труда – они барахтались, всем на потеху, неподалеку от коляски. Несчастное куриное семейство так устало от неудавшейся попытки к бегству, что всю оставшуюся дорогу не доставляло нам никаких хлопот. А мы еще долго ворчали, и бранили наших пленников, и сулили злобному петуху скорую неизбежную казнь.

* * *

Синагога помещалась в обычном частном доме – небольшом, двухэтажном, построенном в форме буквы «П».

Дворик, образованный постройками, уложен был кирпичом и камнем. С трех сторон двор покрывал высокий зеленый навес, идущий почти от крыш. А внизу были расставлены столы со стульями.

Свет, проходящий сквозь навес, окрашивал изумрудным, успокаивающим, приятным для глаз цветом и стены дома, и дворик. Поэтому здесь было очень уютно. Наверное, людям, молящимся в тени этого навеса, казалось, что сейчас они уж точно под защитой и покровительством Того, к кому с такой надеждой взывают.

В Ташкенте имелось несколько синагог, но их не хватало и обычно молящиеся страдали от тесноты. Дед посещал именно ту синагогу, в которую мы сейчас пришли, и нередко ворчал: ни сесть негде, ни встать. Но в этот будний день в синагоге было пусто.

Услышав скрип двери, откуда-то появился пожилой человек с бородкой и в яркой тюбетейке, заменявшей бухарским евреям кипу. Это был здешний шойхет. Спросив, зачем мы пришли, он деловито кивнул и вышел во двор.

Как известно, Тора разрешает евреям есть далеко не все мясные и рыбные продукты. Но даже и разрешенные должны приготовляться определенным образом, а забивать животных может только специалист – шойхет, то есть резник. Забивать так, чтобы под его руками из них вытекла вся кровь, потому что употребление крови запрещено Торой.

Если вспомнить о многочисленных праздниках, о семейных торжествах, днях рождений, о бар-мицвах и свадьбах, не трудно себе представить, сколько у шойхета было работы!

– С которой начнем? – заглянув в коляску, спросил шойхет.

Но ни Юрка, ни я не ответили ему. Злоба на петуха, жажда мести почему-то вдруг покинули нас, куда-то исчезли. Мы молча стояли у коляски. Мы глядели не на кур, а на странное сооружение, стоящее во дворе у самого входа. Оно было деревянное, довольно высокое, в нем торчали конусообразные желоба, на одном из которых лежала обыкновенная опасная бритва с запекшейся кровью и куриным пухом на лезвии. Вот от этой-то бритвы, увидев ее, я уже не мог отвести глаз.

Куры в коляске молчали и даже не шевелились.

Шойхет больше не задавал нам вопросов. Он взял одну из кур за крылья, оттянул ей холку и полоснул бритвой по горлу. Алой струей брызнула кровь, курица вздрогнула, будто под током, судорожно дернулись ее ноги, она затрепыхалась, пытаясь вырваться. Глаза ее и клюв широко раскрылись и дворик огласился хриплым криком.

Этот ужасный крик и нас с Юркой пронзил, словно током. Но рука Шойхета не дрогнула. Словно в тисках держа курицу, он опустил ее в желоб головой вниз – и через несколько мгновений жизнь ушла из нее вместе с кровью.

Вскоре коляска опустела. Из пяти желобов торчали пять пар ног с растопыренными когтями.

Шойхет положил кур в коляску, мы расплатились с ним и ушли.

Кырк-кырк, – все так же поскрипывали колеса, плавно покачивалась коляска. Куры устилали ее дно пушистым белым ковриком, кое-где замаранным пятнами крови.

Куры будто спали. И мы шли молча, словно боясь разбудить их.

Над городом стояла все та же жара.

Глава 31. Сражение у старой крепости

Нет, наверное, на свете мальчишек, для которых существует понятие «ненужная вещь». У мальчишек свои представления, своя шкала ценностей, свои потребности. Выброшенный кем-то кривой гвоздь – отличная скоба для рогатки или рыболовный крючок. Пластмассовая бутылка из-под шампуня – вот тебе и брызгалка, проделай только дырку в крышке. Косточки от вишен – прекрасные пули для ружьеца-обреза, тоже, конечно, сделанного своими руками из всяких «ненужных вещей». Вот этим мы и занимались в то утро.

Только я проводил деда на работу, как во двор выскочил Юрка, все еще сонный и встрепанный, но уже деловито-озабоченный.

Дело в том, что вечером нам предстояло принять участие в сраженье, большом сраженье у Старой Крепости за цековским домом. А оружие – эти самые обрезы – было еще не готово. И времени терять не следовало.

Впрочем, начали мы с вишневых косточек, которые я предусмотрительно припрятал после варки варенья: пули всегда могут пригодиться. Они хранились в бумажном пакете, поэтому были сыроватые, на некоторых оставалось немного мякоти. Мы рассыпали косточки тонким слоем на столе возле топчана – пусть как следует прокалятся на солнце! Пули должны быть очень сухими.

Теперь можно было заняться оружием.

Основой был деревянный ствол двадцати примерно сантиметров в длину. С переднего конца к поверхности деревяшки прикреплялась бельевая прищепка. К заднему концу по бокам прибивалась резинка – бельевая или, еще лучше, такая крепенькая, желтоватая, ее иногда используют в торговле для упаковки, у нас ее называли «венгерка». В резинку, как при стрельбе из рогатки, закладывалась косточка-снаряд. Но на этом и кончалось сходство с рогаткой.

Ружье действовало сложнее: резинку вместе с косточкой, в ней находящейся, надо было аккуратно оттянуть и зажать в прищепке. Далее вы прицеливаетесь, нажимаете на прищепку и… ба-бах! Словом, ружье наше стреляло почти как настоящее. Надо было только сделать его хорошо, аккуратно, чтобы и резинка прочно держалась, и прищепка не виляла.

Деревяшки для прикладов мы без труда разыскали в груде обрезков возле летнего душа. Теперь нужны были гвозди – и не просто какие-нибудь, а определенного размера. Где их найти, мы прекрасно знали. Только бы до них добраться…

Гвозди – и большие, и маленькие, и специальные сапожные – хранились в кладовой деда здесь же во дворе, неподалеку от уборной. Заходить сюда нам было запрещено. Юрка, конечно же, уже не раз и не два делал это без разрешения. Я, приезжий, в кладовую до этого дня заглядывал только вместе с дедом. Сейчас надо было проникнуть в нее быстро и незаметно, а вот как – мы не могли придумать: дверь кладовки ужасно скрипела…

– Прошлый раз, когда я открывал, Джек лаял, – вспомнил Юрка. – Давай Джека подразним.

Мы прыгали, кривляясь и гримасничая, вокруг Джека, но пес спокойно лежал у будки и лениво на нас поглядывал. Возможно, он думал: «кто вас знает, чего вы хотите… То не лай, а то вдруг лай…»

Схватив горсть маленьких камушков, Юрка начал швырять их в Джека. Один из камушков громко стукнул по будке, тут уж Джек не выдержал, вскочил и залился басовитым лаем. В то же мгновенье мы юркнули в кладовку и прикрыли дверь за собой, оставив небольшую щель.

Солнечные лучи, проникая сквозь щель, освещали темный сарайчик с невысоким потолком и земляным полом. Напротив входа у стены стоял и, казалось, угрюмо смотрел на нас, не ожидая от непрошенных гостей ничего хорошего, старый шкаф. Это был очень почтенный шкаф, не покрытый лаком, но прекрасно сохранившийся, без единой царапины. Возможно, вечно окружающая его темнота была для шкафа хорошей защитой.

Юрка придерживал дверь, чтобы она не скрипнула, а я распахнул шкаф. Чего в нем только не было! Прямо хоть открывай во дворе обувную фабрику.

На верхних полках лежали свернутые рулончиками, как свитки древних пергаментов, обрезки кожи. От них исходил приятный запах. Нижние полки были уставлены бумажными пакетиками с каблуками, подошвами, набойками, подковками, шнурками и всякой другой мелочью, необходимой для починки обуви.

– Быстрее, чего копаешься! Смотри ниже! – торопил меня кузен.

Но, добравшись до пакетиков с гвоздями, я не сразу разыскал то, что нам было нужно. Гвозди, как ежиные колючки, перекололи мне все пальцы, я повизгивал, постанывал, а Юрка нетерпеливо приплясывал у двери.

Наконец, гвозди у меня в кармане. Но уходить не хотелось, уж больно интересно было в этом маленьком сарайчике! Весь он был заставлен коробками со старой домашней утварью. Тут были и чайники, и тазики, и красивый медный кувшин с длинным и тонким, как у лебедя, горлышком и узорчатой крышкой. И множество других замечательных вещей. «Ой, гляди-ка», – с восторгом шептали мы, роясь в коробках (Юрка, подперев дверь кирпичом, присоединился к этому увлекательному занятию). Мы чувствовали себя кладоискателями, которые вот-вот обнаружат шкатулку с золотыми монетами или саблю из дамасской стали, или хотя бы старинный пистолет. Конечно, наши находки были намного скромнее, но и моток изолированного провода был неплохой добычей: можно наделать из него шпонок для стрельбы из рогатки.

С изготовлением обрезов мы справились довольно быстро. Теперь нужно было их проверить и заодно потренироваться.

Мишеней во дворе было множество: хоть по листве стреляй, хоть по старому ведру у дувала. Но мы предпочитали живую мишень, движущуюся. Такую, например, как Джек. Он в это время как раз что-то вынюхивал возле своей будки.

Это вынюхивание, надо сказать, вовсе не было случайным занятием или результатом того, что чем-то вдруг запахло привлекательным для Джека. Нет, это была часть особого собачьего ритуала, Джек неизменно совершал его, проснувшись. А так как Джек за день засыпал не раз и не два, то и ритуал мы наблюдали достаточно часто.

Начиналось с того, что, проснувшись, пес усаживался и, раздвинув пошире задние лапы, вылизывал свой пах и живот. Джек был чистоплотен и делал это не торопясь, добросовестно. Затем он начинал потягиваться. Все сильнее, сильнее, пока не превращался в подобие стрелы. Каким-то образом и шерсть прижималась к телу, становилась гладкой, лоснящейся. Приглаживался и становился недвижим даже кончик мохнатого хвоста. А какое же наслаждение выражала морда! Джек прижимал уши, блаженно щурил глаза, он широко улыбался – иначе никак не назовешь то, что происходило с его пастью.

Сколько бы раз я ни смотрел, как Джек потягивается, мне всегда казалось, что он может удлиняться и удлиняться до бесконечности. Если, скажем, привязать его задние лапы, а самому встать где-то далеко впереди с чем-нибудь вкусненьким в руках, с колбаской, например, Джек начнет перебирать передними лапами, продвигаясь вперед. Метр, два, три… он все приближается ко мне, а тело его все растягивается, растягивается… уже совсем как ленточка стало, вот-вот порвется… Тут я, конечно, не выдерживаю – и отдаю Джеку колбасу.

Но эти эксперименты я пока проделывал только мысленно. А Джек, благополучно и всласть потянувшись, приступал к вынюхиванию. Думаю, что это была проверка, притом строжайшая: все ли благополучно на принадлежащей ему, Джеку, территории? Не произошло ли за время его сна чего-либо неожиданного? Не вторгался ли сюда какой-нибудь хитрый, замаскировавшийся враг? Не заминирована ли, говоря языком военных, местность?

Насколько мне известно, это древнейший обычай собак, унаследованный ими от диких предков. Как и неизменное правило – помечать границы своих владений, орошая их… Учитывая, в каком окружении Джек находился, это правило, пожалуй, не было излишним. Юрке ведь ничего не стоило подобраться к бедному псу, когда он спал, и прицепить к его хвосту пустую жестяную банку или учинить еще какую-нибудь пакость. Виноват ли был Джек, что Юрка о значении его отметок не подозревал и вообще «законам джунглей» не подчинялся.

Обычно Джек при осмотре своих владений никаких тревожных признаков не обнаруживал, разве что сталкивался с какими-нибудь безобидными нарушителями границы – муравьями либо жуками. Безобидные-то безобидные, а наказать их было необходимо. Джек это делал с огромным наслаждением. Для какого-нибудь несчастного муравья это была смерть, погибель, а для Джека – увлекательнейшая, веселая игра… Согнув передние лапы и грудью почти приникая к земле, он на мгновенье замирал, виляя высоко поднятым хвостом, потом подпрыгивал – и начинал резвиться. Но как! Это был настоящий танец. И хотя танцевал Джек вокруг жертвы, он вовсе не выглядел кровожадным, наоборот, морда его выражала прямо-таки младенческую радость! То фыркая, то повизгивая Джек наклонялся над пришельцем и начинал его обнюхивать. Черный влажный нос ерзал во все стороны, ноздри то расширялись, то сужались… Вот этот нос почти прижимается к насекомому, глаза смешно скашиваются… Р-раз! С неуловимой быстротой мелькает красный язык – и муравья как не бывало… Впрочем, иной раз Джек для разнообразия выпускал когти и затаптывал, затирал ими несчастную букашку.

* * *

Когда мы искали мишень, Джек замер возле будки с поднятым хвостом, обнюхивая какого-то жука или муравья. Пушистый красивый хвост был великолепной целью. Юрка первым стрельнул по ней, я – за ним. Пес продолжал свои забавы… Промахнулись! Второй залп был удачным. Джек подскочил, уселся и стал покусывать хвост. Может, подумал, что его укусила блоха?

Решив, что с Джека довольно, мы переключились на более сложные движущиеся мишени – на мух и мошек. По мошкам, например, очень здорово стрелять, когда они плотным облаком роятся в воздухе. Стрельнешь по этому шарообразному туманному облаку и видишь, как пуля его рассекает. Тут косточки, конечно, попадали и в листву деревьев, и в стены построек. Приятный мальчишескому уху свист пуль и их пощелкивание несколько часов оглашали двор. Натренировались мы вволю.

Но пора уже было идти к башне. Отпросившись – на этот раз удирать не хотелось – мы покинули двор.

* * *

Жара уже спадала. Напряженность знойного, будто в пустыне, воздуха ослабевала понемногу, он смягчался, охлаждался, только асфальт еще излучал горячие волны, разряжаясь от дневного накала. И железные крыши, раскалившиеся за день, теперь сужаясь, «постреливали», будто жалуясь на перенесенные испытания. После дневного отдыха в укромных уголках начали пробуждаться и птицы: зачирикали воробьи, загугукали горлицы.

Короткий Проезд, где мы жили, протяженностью не более трети километра, вполне соответствовал своему названию. Он имел форму буквы «Т» и на него выходили сразу три улицы. Справа и слева от наших ворот находились соответственно Шелковичная и Северная, а напротив, у конца среднего отрезка – Германа Лопатина, бывшая Шедовая. Сюда мы и направились, зайдя по дороге за Камилем, нашим с Юркой общим другом.

Камиль, мой ровесник, рослый не по годам, был мальчиком спокойным, молчаливым и очень скромным. Вот уж кто никогда не хвастался, хотя и мог бы…

Двор его, очень похожий на наш, был поменьше, но зато блистал чистотой. Это был типичный узбекский двор, уютный и гостеприимный.

От входа тянулась аллейка, ведущая к дому и в сад, где среди плодовых деревьев стоял большой, устланный ватными одеялами, топчан. Когда ни зайдешь к Камилю, тебя как дорогого гостя встретят его дедушка и бабушка. Старик, постукивая своей палочкой, проведет к топчану, усадит, начнет расспрашивать о родителях, о житье-бытье в новом городе. И тут же к топчану, позвякивая пиалами, засеменит бабушка, подаст душистый чай. Ну, просто неловко, неудобно!

Я, бывало, все норовил ускользнуть и поиграть с Камилем. Но дедушка с бабушкой твердо следовали старинным обычаям. К тому же они, вероятно, скучали без общества. И я неизменно получал свой чай, а в придачу к нему – множество историй. Таких интересных, что уходить уже не хотелось, и я иногда часами просиживал со стариками и с Камилем на топчане, слушая то о басмачах времен гражданской войны, то о землетрясениях, а то и о грозном завоевателе Тимуре.

Этот красивый и гостеприимный двор был к тому же удивительно тихим. Здесь не кричали, не ругались. Старики разговаривали друг с другом уважительно и любовно. Я удивлялся иногда: как это они столько лет прожили вместе и не надоели друг другу? И вспоминал своих деда с бабкой… Может быть, думал я, и Камиль поэтому вырос спокойным, отзывчивым?

Кстати, и дядя у него был такой же. Этот невысокий пузатый человек был одним из самых популярных людей среди окрестных мальчишек. У дяди Саида было ружье – правда, ружье для стрельбы в тире, его заряжали маленькими капсулами. Друзьям племянника дядя Саид разрешал пользоваться этим ружьем. В своем присутствии, конечно. А сам при этом становился инструктором по стрельбе.