Всё Начинается с Детства

Каждый из обитателей двора встречает утро по-своему. Вот Джек, например, сразу же приступает к собачьей зарядке, а на самом-то деле к бесстыдной демонстрации лености. Для начала он зевает, долго и протяжно, высовывая свой длинный красный язык. Потом блаженно потягивается, превращаясь в длинную палку с оттянутым хвостом. Потом присаживается и начинает почесывать ухо… Делает он это так быстро, что и лапа его, и ухо, если смотреть со стороны, сливаются воедино и напоминают работающий пропеллер самолета. При этом Джекова цепь мерно и быстро колотится об асфальт с таким звуком, будто это строчит пулемет.

Я считал, что зря Джек так простодушно почесывается при людях, вообще при любых обитателях двора. Ведь выглядит он при этом совершеннейшим лопухом! И к тому же признается в этом.

«Я лопух, – как бы заявляет Джек, мотнув лапой по уху. – Я большой лопух, – признается он, принимаясь чесаться быстрее. – Я самый большой лопух, – провозглашает он, когда начинает крутиться пропеллер. – Большего лопуха, чем я, не сыскать!»

Но Джеку, очевидно, нет дела до мнения окружающих, лишь бы самому было приятно.

* * *

Во дворе, между тем, стало довольно шумно. Воробьи с невероятным гомоном стайками носятся по кустам, по деревьям. Воробьи всегда в волнении и спешке. Слышится нежное воркование горлиц – горляшек, как мы их называли. Меня всегда поражало, неужели эти дикие горлицы – предки красивых, белых, как снег, домашних голубей? Ведь сами они такие невзрачные, в таком неярком коричневом оперении… Правда, эти дикие предки поют просто замечательно, у них такое нежное, протяжное, таинственное воркование. Усядется горлица где-то среди ветвей и начнет свое долгое, негромкое «гур-гур-гурррр…» Оно прямо в душу тебе проникает.

Самыми неприятными обитателями двора были мошки и мухи. Особенно большие зеленые мухи. Не успеешь выйти во двор, они уже почуяли тебя, несутся навстречу. Присядешь в тенечке, устроишься поудобнее – муха, как истребитель, проносится у самого уха: «вж-ж-ж!» Только и делаешь, что отмахиваешься. А зазеваешься, муха уже у тебя на носу, на лбу, в волосах. Я даже завидовал воробьям и другим птицам, которые так ловко на лету ухитрялись ловить мух… От мошек тоже иногда приходилось отмахиваться. Но обычно они никого не трогали. Лишь кружились, словно в вальсе, внутри солнечного луча, пробивающегося через крону урючины или шпанки.

* * *

Мое ленивое блаженство прервал Юркин вопль:

– Смотри, застрял!

Я так замечтался, что и не заметил, как Юрка вышел. Он стоял сейчас у своего крыльца возле шпанки, почти уткнувшись носом в ствол и что-то там разглядывал… Юрка всегда что-то разглядывал, углядывал, подмечал, глаза его не знали покоя, они были в вечном поиске чего-то интересного. Причем не только того, что обычно занимает детей, нет, устремления моего братишки были значительно шире, он жаждал приключений, небезопасных порой ни для него, ни для окружающих.

– Скорее! Ты что, спишь, Рыжик?

Нет, я не спал, конечно. Просто я был – по крайней мере, во внешних проявлениях характера – полной противоположностью Юрки. Для меня никогда ничего не «горело». Я не любил торопиться. Но сейчас уже медлить нельзя было: Юрка так и подпрыгивал возле своей шпанки. Он был в шортах и в белой футболке, благородный цвет которой только подчеркивал разбойничье выражение его загорелой мордашки… Чего он там высмотрел, кого мы сейчас будем уничтожать, пытался я угадать, подбегая.

На стволе шпанки, как раз на уровне Юркиной головы, замер огромный майский жук. Эти жуки, чьи спинки покрыты блестящим, переливающимся зеленым щитком и раскрываются, как две створки, обнажая черные крылья, нередко залетали в наш двор, особенно в конце весны. Жужжа, как бомбовозы, проносились они над забором, по непредсказуемой кривой облетали двор, словно желая осмотреть его, и исчезали где-нибудь среди густой листвы…

Вот такой жук и сидел сейчас перед нами на стволе шпанки. Он не спал и не отдыхал, он даже не притворялся мертвым, как делают обычно жуки, чувствуя опасность. Он бедняга влип в желтовато-прозрачный клейкий сок дерева, вытекший из ствола. Видно, при полете налетел на ствол или уселся на него, не разглядев опасности… Очень, очень неосторожный жук! Если бы он только знал, что его ожидает!

Жук встрепенулся, зеленая его спинка раскрылась, крылья закрутились – пленник сделал попытку вырваться. Тщетно! Природный клей был достаточно крепок.

– Скорее! – закричал Юрка. Глаза его светились. – Скорее! Тащи нитки… Нет, стой, лучше я сам! Стереги жука!

Он убежал, а я на всякий случай прикрыл жука ладонью. Нам редко попадалась такая ценная добыча. Юрка прав: очень много удовольствия может доставить такой жук!

Братишка примчался с катушкой черных ниток и маленьким ножиком. Придерживая жука за спинку, мы обвязали нитку вокруг одной из его задних ножек и покрепче – не дай Бог, если нитка отвяжется – затянули узелок. Это было не так-то легко. Жук понимал, что происходит что-то неладное, что с ним возятся в не слишком благородных целях и всячески сопротивлялся, дергая своими мохнатыми лапами насколько позволяла смола. Но и мы были упрямы.

– Так… Теперь выковыривай! – Юрка протянул мне ножик. Но тут я убедился, что хирургом стать не смогу. Пытаясь выковырнуть из смолы передние лапки жука, я, наоборот, вклеил его усы-антенну… Жук уже так устал, что больше не сопротивлялся.

– Задохнется сейчас! – перепугался вдруг Юрка. Выхватив у меня ножик, он сам проделал операцию. Жук был освобожден, потеряв всего одну ногу…

– Скорее! – крикнул Юрка, а сам уже бежал к урючине. Там место было более открытое, более подходящее для взлетной, так сказать, полосы, для нашего аэродрома. Потому что сейчас жуку предстояло стать самолетом, а самолеты, как известно, взлетают именно с аэродрома.

Осторожно и бережно поставили мы жука на асфальт, покрывавший двор. Для начала он замер – тут уж ничего нельзя было поделать, жук нипочем не тронется с места, не сочтя себя в безопасности.

Мы с Юркой, тоже замерев, стояли рядом. Я держал в руках катушку, отмотав нитку так, чтобы жук, взлетит он сразу или поползет, не почувствовал натяжения. Жук, наконец, пополз, но как-то медленно и нерешительно. Возможно, он чувствовал, что ему не хватает одной ноги.

Мы уже просто сгорали от нетерпения.

– Ну взлетай же! Хватит куковать! – приговаривал я, чуть потряхивая ниткой, чтобы напомнить жуку, что он все-таки на работе. И поняв, наконец, чего от него хотят, жук раздвинул створки, поднял крылья и взлетел… Грузно, медленно, но взлетел!

– Отматывай, отматывай! – кричал Юрка в восторге и волнении.

Наш самолет, все набирая скорость, норовил улететь подальше, но нам нельзя было выпускать его туда, где нитка могла бы запутаться в ветках. Значит, слишком разматывать катушку тоже было опасно. Жуком приходилось управлять, как воздушным змеем. Нить была достаточно длинна, но натянута, и теперь жук с жужжанием описывал над нами круг за кругом, круг за кругом, с каждым разом поднимаясь немного выше. Мы завороженно глядели на него. Закинув головы, кружась с катушкой в руках по центру площадки, мы испытывали блаженство. Может быть, управлять полетом жука не такое уж великое событие, но мы чувствовали себя могучими, всесильными повелителями.

Конец наступил неожиданно. Устав бороться с натянутой, отягощающей его нитью, бедняга жук камнем рухнул на землю. Все… Разбился наш самолет, думали мы, подбегая. Но жук был жив, он просто нуждался в отдыхе…

Конечно, можно было приберечь его для будущих полетов. Но мы были великодушны, мы пожалели инвалида. Хватит, он поработал, он выполнил свой долг, а теперь пускай улетает… Если сможет.

– Отпустим? Закинем на урючину, – Юрка отрезал нитку у самой лапки жука, подпрыгнул и подкинул его повыше, в гущу веток. Описав там дугу, жук начал камушком падать вниз… Мы ахнули, но почти у самой земли жук внезапно расправил крылья и, гудя, полетел вверх. Еще мгновение – и он исчез в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь сочную зелень дерева.

А мы с Юркой все глядели и глядели вверх. Мы не то чтобы жалели, что отпустили жука, – нет, нам было немножко грустно по другой причине. Мы ничего не говорили друг другу, но можно не сомневаться, что оба сейчас чувствовали одно и то же: ноги наши стояли на асфальте двора, а души парили высоко-высоко. Над крышей дома, над шпанками, усыпанными налитыми вишнями, рдеющими среди зелени, над черешней у топчана с ее сочными желтыми ягодами, над голубятней, в которой разевали огромные рты голодные птенцы, над урючиной, над всем двором, над всей округой!

Да, полетать бы вот так, как сейчас летает наш жук, без всякой ниточки. И чтобы взрослые ничего не замечали. Высота и сама по себе прекрасна, но к тому же сколько там могло бы быть приятных и веселых приключений!

– Ну, пошли! – вздохнул Юрка. – Пошли, я тебе чего покажу…

Очень жаль, что нельзя полетать, но нам с ним и во дворе совсем неплохо…

Глава 27. Лучшее место в городе Ташкенте

– Валерик, вставай, бачим…

Ну, вот. А я так сладко дремал! Было еще очень рано, но я уже с самого рассвета то просыпался, то задремывал снова.

Дело в том, что спал я в зале на раскладном диване. А диван, когда его раскладывали, почти упирался в телевизор, стоящий напротив. Комната оказывалась перегороженной – оставался только узкий проход. Но именно по этому проходу дед, встававший ни свет, ни заря, совершал рейсы из своей спальни на кухню. При каждом рейсе он «наезжал» на диван. И каждое столкновение сопровождалось коротким, но звучным восклицанием: «Э!..» Судя по интонации, оно означало: «Улегся на самой дороге! Тут люди на работу опаздывают…»

Однако несмотря на это маленькое неудобство, я предпочитал спать один в зале, а не в компании храпящего деда.

– Вставай, бачим! На голову польешь, – будил меня дед, потряхивая за плечо.

По кухне уже плавал аромат чойи каймоки. Бабушка, хлопотавшая у плиты, передала мне чайник с теплой водой.

Дед разделся до пояса, обнажив всегда поражавший меня торс. Его грудь, плечи, живот, руки и даже спина были покрыты черными и довольно густыми курчавыми волосами. В разительном контрасте с этим торсом была голова деда, хоть и увенчанная бородкой, но голая, блестящая, безволосая.

Дед не был лысым. Лишь на макушке у него была совсем небольшая, сантиметров в десять, плешь. Но увидеть ее можно было лишь очень внимательно присматриваясь. Думаю, что волосы дед сохранил благодаря постоянному бритью. Не давая волосам, так сказать, насладиться белым светом, дед в то же время лишал их возможности выпадать.

Как только дедушка наклонился над раковиной, в кухне сразу посветлело. Мне, по крайней мере, так казалось. Сверкающая, как бы полированная поверхность дедовой головы удивительно ярко отражала любой свет. То ли она имела такую благоприятную для световых лучей форму, то ли парикмахер так тщательно ее брил, то ли голова так блестела благодаря ежедневному мытью… Ежедневному! Подумать только, ведь на ней не было ни пылинки!

Раньше я, правда, подозревал, что дело тут в мыле. Заказывает дед какое-то особое мыло, куда добавлен лак – вот голова и блестит… Но ведь и я этим мылом пользовался! Где же результаты? Сколько я ни мылил руки, сверкающими они не становились… Нет, особыми свойствами обладало не мыло, а сама голова.

Так или иначе, дедушкиной головой я гордился. Бывало, если спрашивали, чей я внук и при ответе не сразу могли сообразить, кто такой Ёсхаим Юабов, я еле удерживался от пояснения: «Тот, что со сверкающей головой». Сразу бы припомнили!

«Чёп-чёп-чёп…» – это дед пошлепывал себя по затылку. Мол, лей сюда!

У него и этот звук получался неповторимым, как при почесывании живота. Ведь никак не скажешь, что голова у деда была пустой, нет она была светлой, мудрой, просто-таки набитой мозгами. Но этот живой и радостный звук напоминал тот, гулкий и звонкий, что раздается, когда похлопываешь по спелому арбузу.

Дед старательно мылил голову, и большой кусок мыла скользил по ней, как по катку. Мыло нет-нет да и выскальзывало из его рук и с грохотом падало в раковину. Хватит, мол, довольно! Я тоже так полагал, мне надоедало стоять над дедом с чайником в руках и слушать его команды: «Лей… Еще… Вот сюда… Теперь погоди…»

Бабушка Лиза, которая все это время возилась у плиты, была в глубине души довольна, что обязанность мыть дедову голову на время передана внуку, то есть мне, но зорко следила за тем, достаточно ли я старательно обслуживаю деда. И чтобы я знал, что нахожусь под контролем, а дед ощущал ее неустанную заботу, бабушка время от времени руководила мной: «ВалерИК, мимо льешь, воды не хватит… Не спеши, он еще мылит…»

Но вот, наконец, я последний раз окатывал голову деда водой. Теперь он принимался за уши. Его указательные пальцы так глубоко влезали в уши, будто были кротами, выкапывающими себе норы. Я даже думал иногда со страхом: а вдруг они там встретятся внутри головы, эти два землекопа? Что тогда? Но, к счастью, дед обычно занимался ушами поочередно – то одним, то другим.

Достигнув какой-то определенной точки, палец деда принимался трястись в ухе, точно вибратор. И палец, и ухо, и вся дедова голова вместе с бородой так быстро и уморительно смешно тряслись, ну, точь-в-точь Джек во время его утреннего почесывания!

Но вот закончены и умыванье, и завтрак. Я свободен! Впереди целый день!

* * *

Стоял июль. Неимоверная жара заставляла всех обитателей двора запрятываться к полудню в такие углы и щели, где не достигало их знойное солнце, где еще оставались жалкие остатки утренней прохлады. Еще бы, ведь даже в тени доходило до 40 по Цельсию! Спасала лишь сухость климата: при сухом воздухе жара переносится легче.

Но нам с Юркой жара давала кое-какие преимущества: кому из взрослых охота в такой зной приглядывать за детьми? Все сейчас сомлели, все отдыхают. И пока наша бабушка и Юркина мать, Валя, прятались где-то в глубине домов, мы с кузеном обсуждали свои возможности…

– Пошли к Анхору в бассейн. Искупаемся! – соблазнял меня Юрка.

– Надо же родителям сказать.

– Ты что! Одних ни за что не отпустят!

Юрка был совершенно прав, и я знал это не хуже, чем он. Ведь мне было десять, а ему не исполнилось и восьми. Но ему-то все было нипочем, а я дрейфил. О моих проступках докладывалось отцу. Наказание могло быть ужасным: немедленное возвращение в Чирчик. На все каникулы…

И все же страстное желание искупаться было сильнее благоразумия. Я решился.

– Пошли.

– Так. «Пойдешь первым, – деловито сказал Юрка, – а я Джека отвлеку».

Мы побежали к воротам, поглядывая то на окна, то на двери. Бабушкина тюлевая занавеска-разведчица не подрагивала, слава Богу. Хорошо, что у бабушки нет запасных глаз… А те, что есть, закрыты: посапывает небось бабушка на своей кровати. У Юрки тоже все было спокойно. Единственной опасностью оставался Джек.

Джек и по должности был сторожем. А кроме этого он был нашим с Юркой преданным другом и никак не мог бы промолчать, видя, что мы уходим. Ясно было, что Джек сейчас поднимет большой шум: загрохочет цепью, залает. Ну, как ему объяснишь, что он лезет не в свои дела, что лежал бы он сейчас лучше в своей будке да лакал воду.

Счет времени пошел на доли секунд. Как только Юрка приблизился к Джеку, я проскользнул к воротам. Юрка погладил Джека, пес завилял хвостом, прижал уши, даже лизнул Юркину руку. Но тут ворота, наши старые деревянные ворота, предательски заскрипели. Джек мгновенно скосил глаза.

– Джекочка, хороший, – фальшиво-ласковым голосом приговаривал Юрка. – Ну что же ты, Рыжик, давай, скорее!.. Джекочка, умница, не гавкай!

Ах, эти чертовы ворота! Как назло, я не успел их придержать, и они громко хлопнули. Но я-то уже проскользнул. А как там Юрка? Присев на корточки, я заглянул в щель между досками. Юрка все еще поглаживал Джека и вел с ним задушевный разговор.

– Ты мой хороший, мохнатый. Прости, что я в тебя камнями кидал. Хочешь, колбаски дам?

Эти слова Джек понимал очень хорошо. Повиливая хвостом, он тут же принялся обнюхивать Юркины карманы. К сожалению, пустые. Но Юрка, подняв руку с зажатой ладонью, стал помахивать ею: не там, мол, ищешь. Джек вытянул шею, готовый подпрыгнуть, схватить подачку.

– Ну, для кого ты собираешься лаять? Для бабки? Она же тебе только голые кости дает. Не будешь лаять, я дам колбаски, когда вернусь, – закончил свое вдохновенное вранье Юрка и кинулся к воротам. На ходу он махнул рукой, будто бросая что-то Джеку. Наш лопух, поверив, стал искать возле будки, вынюхивать, а Юрка выскочил за ворота. Но не успели мы пробежать по переулку и нескольких шагов, как жаркая тишина огласилась басовитым лаем. Джек опомнился, понял, что его провели.

Мы переглянулись: что там, во дворе? Эх, да теперь уже все равно! Поскорее бы уйти подальше.

* * *

Вот мы уже на улице Германа Лопатина. Широкая, тенистая улица, по краям которой весело журчит вода в арыках, реконструирована и переименована совсем недавно, в 1969 году. До этого она называлась Шелковичной, что всем было понятно, а теперь носит имя какого-то революционного деятеля, о котором мало кто слышал. Но к названию все уже привыкли. На самом углу улицы, там, где упирается в нее левым своим концом наш Короткий Проезд, красуется новенький четырехэтажный панельный дом с балконами. Это не простой дом, все местные жители называют его «цековским». Действительно, тут живут только работники Центрального комитета партии. Ну, может еще и правительства… И, конечно же, в правом торце дома для удобства этих почтенных людей открыт гастроном…

Вообще улица Германа Лопатина, бывшая Шелковичная, очень полюбилась нашим «хозяевам». Подальше, по левой стороне улицы и несколько в глубине находится дача самого президента республики, товарища Рашидова. Местным жителям хорошо известно, когда «хозяин» находится в своей резиденции: прошелестела вереница длинных черных ЗИЛов – значит, Рашидов тут. Сам приехал или гостей принимает.

Но мы, обогнув цековский дом, пошли в другом направлении. Сначала мы пересекли тенистую рощицу фруктовых деревьев. В этой рощице стояла каменная цилиндрическая башня, она, говорят, была частью разрушенной военной крепости прошлого века. Потом аллейка, извиваясь между постройками и садами, привела нас к хорошо знакомому мне глиняному забору – здесь был детский сад «Светлячок»…

– Помнишь, – мы сюда с Эммкой ходили? – спросил я у Юрки. И вдруг спохватился: как он может помнить! Я тогда был малышом, а он-то еще из пеленок не вылезал.

Однако дорогу к бассейну да и вообще окрестности братишка знал совсем неплохо.

Миновав детский сад, мы вышли на более открытое пространство – к набережной Анхора.

Анхор – так называется небольшой, но широкий канал, протекающий в нашей части Ташкента. Вообще-то это один из отводов большого городского канала, Бозсу. Но и Анхор, в свою очередь, в нижнем течении разделяется еще на два канала, выходящих за пределы Ташкента.

Все эти многочисленные водные артерии города существуют благодаря горным рекам, текущим с отрогов Тянь-Шаня. Потому-то вода в них и летом ледяная. Даже трудно представить себе, как жил бы без них город? Ведь почти полгода он охвачен летним зноем, выжигающим почву, растения, листву деревьев. Вода и только вода спасает их. Лишь благодаря воде Ташкент так зелен и красив. Он покрыт парками, скверами, сквериками. Почти все его улицы похожи на аллеи. Строительство любого дома сопровождается посадкой деревьев и газонов. Да и сами горожане, где бы они ни жили, засаживают и возделывают любой предоставленный им клочок земли.

* * *

Мы шли теперь с Юркой по тенистой зеленой набережной Анхора. Могучие дубы, высокие тополя, талы, вишни, яблони, урючины… Плакучие ивы, склоняющие свои ветви к водам Анхора… И вся эта зеленая красота отражается в водной глади канала, вперемешку с золотыми вспышками солнечных лучей.

Набережная Анхора была реконструирована недавно, после землетрясения. Тогда-то и появились здесь и деревья, и детские парки, и теннисные корты, и кафе, и тот самый бассейн, в который мы направлялись.

Квадратные цементные плиты так нагрелись за день, что мы даже через подметки чувствовали, как они горячи.

– Давай босиком? Кто дольше. – И Юрка тут же скинул сандалеты.

Вечно он что-нибудь да придумает. Хорошо ему – он целыми днями босиком гоняет по дедову двору. А у меня были изнеженные ноги городского мальчишки, не привыкшего ходить без обуви. Но не признаваться же в слабости!

Нестерпимое жжение я почувствовал, как только коснулся раскаленных цементных плит. Юркиным ступням, очевидно, тоже было жарковато. Но оба мы молчали и шли рядом, пристально, не моргая, глядя друг на друга. Каждый думал: «Если ты выдерживаешь, значит, должен и я…» Однако же, не замечая того, мы шли все быстрее. Потом начали подпрыгивать, стараясь как можно дольше не прикасаться к плитам. Я видел, какой страдальческой стала Юркина физиономия: глаза вот-вот выскочат из орбит, рот широко открыт… Но мне не было смешно – я понимал, что выгляжу не лучше.

Рывок – и мы, как два спринтера, рванули вперед! Горят, горят ноги, сухой, горячий ветер тоже кажется огненным.

– А – а-а! – кричу я безостановочно и пронзительно, и мчусь изо всех сил, оставив Юрку позади.

– Ры-ы-ы-жик, гад такой! – доносится до меня такой же пронзительный вопль.

Юрка, проигрывая, непременно должен «отводить душу».

Уф, добежали. Парк Гагарина, а вот и бассейн. Скорей, скорей, по ступенькам вниз. И прямо с разбегу – в воду! Блаженная прохлада охватила тело. Блаженство ощущала и душа. Ох, какое же это чудо – вода. Прикрыв глаза, наслаждаясь, я слышал, как пофыркивал рядом Юрка. Он тоже пребывал в блаженстве.

Отдохнув, мы начали плавать, плескаться и развлекаться, не упуская ни одного из удовольствий, которые можно было получить в бассейне. Мы то плавали наперегонки, то ныряли, стараясь ухватить друг друга за ноги или усесться верхом и самому вынырнуть, а сопернику не давать.

Я только вцепился в Юркину ногу, как услышал его истошный вопль «о-о-ой!» и почувствовал, что какая-то сила вырывает его из воды. Я вынырнул, но солнце слепило глаза, и я увидел только черный силуэт, ухвативший Юрку за ухо. А в следующую секунду прихвачено было и мое ухо, да так, что я сам рванулся вслед за рукой, потянувшей меня, и выпрыгнул из бассейна.

Мы с Юркой стояли возле бортика. Вода текла с нас ручьями. Мокрые шорты облепляли ноги. А Валя, Юркина мама – это была она, – не отпуская наших ушей и энергично их потряхивая, повторяла все один и тот же вопрос:

– Разрешения спрашивать вас учили? Учили? Учили?..

Глава 28. Купик

– Валерик, пошли ведра выносить!

Ну, конечно, вот таков мой дед.

Сижу на топчане возле дувана. Никому не мешаю. Так зачем же мне мешать? У меня каникулы! Вероятно, все бабушки и дедушки считают, что именно для их пользы существуют школьные каникулы. По крайней мере те бабушки и дедушки, которые имеют собственные дома с садом и огородом. Уж тут постоянно есть какое-нибудь дело для внуков и внучек. Впрочем, на деда я не злюсь, я его понимаю. У него, у деда, не было ни школьных каникул, ни отпусков. Вся его жизнь – постоянный труд. Исключая, конечно, субботние дни и время сна. Для него этого вполне довольно, сколько же можно бездельничать? А я вот тут даже не играю, а просто так сижу.

Я понимаю деда и люблю его. Я давно заметил, что он располагает к себе людей, – не только нас, любимых внуков, но и многих других, всех, кто с ним хоть немного знаком. Причем он делает это без всяких усилий, в любой обстановке.

Встретит, скажем, кого-нибудь на улице, в магазине, на остановке автобуса, человек на него и не смотрит, не узнает, а он подойдет, улыбнется, просияет всем лицом (в этом непременно участвует и борода) и первый начнет разговор:

– Шумо нагзед? Вы чей внук?

Вот так, без всяких вступлений. А когда человек ответит, дед почти непременно вычислит и его прадедушек и прабабушек. При этом еще иногда выясняется, что они дедовы родственники в каком-то там колене. Дед знает почти всех евреев в Ташкенте, память у него просто удивительная.

Очень мне жаль теперь, что я так мало слышал от деда Ёсхаима о его семье, о детстве, о жизни вообще. Знаю только, что его дедушка – тогда еще тринадцатилетний паренек – пересек на верблюде границу между Ираном и Туркменистаном и стал по эту сторону границы первым представителем рода Юабовых.

Еще знаю, что у деда Ёсхаима были три брата и сестра, что один брат умер, а двое жили от нас неподалеку, причем один из них был математиком, преподавал в институте. А дед почему-то остался без образования и выбрал скромную профессию сапожника.