Белокурый. Грубое сватовство

Босуэлл кивнул. Только умелое вмешательство Джона Брихина в тридцать седьмом году уберегло его от того, чтоб быть включенным в перечень лиц, склонных к разврату тела и духа, составленный Дэвидом Битоном для короля Джеймса.

– Если они не испытывают этой вражды на деле, – развил свою мысль Хантли, – то мы имеем дело с парочкой таких спетых негодяев, каких мало в подлунном мире… знаешь ли эту чудную историю, как регент подал кардиналу случаем – лежали рядом в поясном кошеле – письмо Большого Гарри вместо собственных деловых бумаг?

– Нет.

– Ошибся пакетом, как говорят. Питтендрейк был там – и после мирил их двоих. Письмо Аррану передали при Битоне, в Холируде, а в письме Тюдор последовательнейше излагал, как Аррану следует избавиться от кардинала – в выражениях прямо-таки людоедских. И вот это красноречивое послание наш регент по ошибке сам дает в руки кузену Битону… Как по-твоему, вражда, настоящая кровная вражда допускает такие оплошности?

– Так что ж, он – идиот?

– Ральф Садлер сказал примерно вот это самое, что и ты, когда услыхал, как было дело. Арран чуть в обморок не грянулся, едва понял, что именно сам дал в руки кардиналу. Питтендрейк мирил их обоих дня два подряд…

– И помирил?

– Спрашиваешь! Кого только не помирит Питтендрейк! Если ты хочешь моего мнения, они, эти двое – Арран и Битон, терпеть друг друга не могут, и большей гадости мы не могли бы устроить сейчас регенту, чем поспособствовав освобождению кардинала… но и обходиться друг без друга они не могут тоже. Арран молод, он опирается в основном на Гамильтонов – их много, да, но опора только на своих чревата, и он душу продаст, чтобы не утерять власть. А у Битона – всё, он Папой уполномочен на сбор десятины для войны с Тюдором, у Битона – деньги, на которые Арран не может наложить лапу, связи за границей и авторитет церковного иерарха. Нет, им друг без друга не обойтись, и они прекрасно друг друга уравновешивают. Но вот теперь, когда одна чаша весов пуста… мы наблюдаем разительный перекос не в правильную сторону, дорогой мой.

Босуэлл выпил, подцепил кончиком ножа ломоть свинины, бросил его на хлебный тренчер, отрезал добрый кусок, отправил в рот и после паузы спросил:

– Как обстоит дело на границе? Назначения покойного короля были весьма… хм, сумбурны, а вот этот несчастливый рейд, который закончился Солуэем, вообще все смешал.

– Смотритель Долины – ты же об этом спрашиваешь? – старый Максвелл… и лорд-адмирал – тоже он. Но поскольку сассенахи взяли его на Солуэй-Мосс и упекли в Тауэр…

– Да, знаю, – леди Максвелл еще оставалась в Карлавероке под опекой младшего пасынка, Джона, однако Патрик подозревал, что довольно скоро увидит мать в Эдинбурге.

– … то всеми делами его заведует старший сын, Роберт. И щедро сует лапу в казну Адмиралтейства, когда только может. Он стоит за англичан, вот Арран его и прикармливает.

– Робу Максвеллу смотреть за Долиной – все равно, что медведю танцевать гальярду, ему бы со своими Джонстонами разобраться, а не лезть ко мне в спорран. И Адмиралтейство я ему припомню, дай срок. И мой старый друг Вне-Закона тоже не слишком доволен нынешним порядком вещей…

– Уолтер Скотт, – с отвращением произнес Хантли, – никогда не бывает доволен порядком вещей, от этого в Средней Марке почти всегда – изрядные безобразия… говорят, он писал Тюдору о том, чтобы передать ему нашу маленькую королеву? Правда это?

– Уот? Джорджи, побойся Бога. Если только для того, чтобы выманить денег, ничего не дав взамен старому дьяволу, – отвечал Патрик с легкостью, обнаруживающей изрядное умение в делах подобного рода. – Впрочем, я не слыхал об этом от него самого, спрошу при случае.

– Ты не ошибся, – спросил Хантли, возвратясь к основному вопросу вечера, – в намерениях регента относительно тебя?

– О нет! – Белокурый криво усмехнулся. – Видел бы ты эту сцену! Он замер на месте так, словно увидал Медузу Горгону, а его кошель издавал явно слышимые вопли отчаяния.

– Сам виноват, поздно прибыл. Появись ты на похоронах Джеймса вот с этим твоим любимым выражением вежливой угрозы на лице, Аррану было бы куда трудней тебе отказать.

– Это верно. Но верно также и то, что теперь, когда партия начата и пешки разменяны, та сторона, которая приобретет мою поддержку, в численном преимуществе весьма выиграет…

– Я понял, понял, – Хантли рассмеялся. – И сколько стоит приобрести тебя, Патрик?

– Торгуешь для себя или на сторону? Для тебя я бесценен, стало быть, бескорыстен…

– А для королевы?

– Она велела спросить или это твой вопрос?

– Мой, – Хантли посерьезнел. – Я замаялся в этом гнилом болоте выискивать сухую тропку – и человека, который не предаст.

– Тут можешь на меня положиться. Тебя лично я не предам никогда.

– А королеву?

– Как женщину? – Белокурый улыбнулся. – Тоже нет.

– Что-то мне не приходило в голову рассматривать королеву-мать как женщину… – пробормотал Хантли.

– Это потому, что ты – слишком придворный, Джордж. Приобрести меня целиком и полностью – дело хлопотное, но если ты хочешь дать мне денег в долг, не стану тебе препятствовать.

– Много тебе нужно?

– Тысячу, а лучше полторы.

– Ты с ума сошел, – возмутился Хантли, – я такими суммами не располагаю. Пятьсот фунтов я найду для тебя ко Благовещению, так и быть… но не ранее!

– И это говорит человек, который собирался купить Босуэлла! – засмеялся Белокурый. – Я стою дорого, Джордж, очень дорого… Но раз тебе не под силу купить меня, ты же не станешь возражать, если служить я буду королеве, а корм находить там, где привык?

Хантли поразмыслил. То, что он слышал, ему не нравилось, но поделать с этим он все равно ничего не мог. И молчал довольно долго, потом произнес:

– Дело твое.

Босуэлл быстро улыбнулся, при свете догорающего в камине огня по тонким чертам его бежали живые тени, быстрые и горькие, темные и полные тепла.

– Чем еще, – спросил он кузена, чтоб сменить опасную тему, – досадил нам регент, кроме того, что заполучил все земли и доходы покойного Джеймса Стюарта?

– Кладет нас под англичан, чего ж тебе еще надобно? – отвечал Хантли. – Но и мало того…

– Мало того, знаешь, что он сделал? – внезапно вопросил Аргайл, поднимая заспанное лицо от стола – на бритой щеке его глубоко отпечатался выпуклый узор вышивки рукава дублета – голосом столь внятным и ясным, что трудно было понять, в какой именно момент он пробудился. – Этот худосочный говнюк-лоулендер выпустил из Эдинбургского замка Дональда Ду Макдональда!

– Ну, как – выпустил? – примирительно возразил Хантли, ничуть не удивившись его пробуждению, продолжая беседу, словно Бурый волк при ней присутствовал безотлучно. – Бежал твой кровничек оттуда, Рой…

Аргайл, прищурясь, взглянул на кузена – как ножом по лицу полоснул:

– Джорджи, опомнись! Кто когда мог бежать из этой тюрьмы, если ему не помогал ее хозяин? За одно это уже я когда-нибудь вставлю сукину сыну регенту раскаленную кочергу в зад! Холодным концом… чтоб весь клан Гамильтон не сразу вытащил!

– Арран кормит мятежи в диких частях страны, – серьезно пояснил Джордж Гордон, – пытаясь сыграть на хаосе для укрепления своей власти. Странная политика, как по мне – ему будет не справиться с резней на Островах или в Хайленде, ежели, не дай Господь, она таки начнется.

– Этот мелкий засранец, – продолжил Гиллеспи Рой Арчибальд, – хочет вышибить нас с Хантли вон… подальше от двора, замутив войну в наших землях, но я это ему припомню. А ты, Босуэлл, ведь Лиддесдейла обратно тебе не видать – как ты станешь возвращать свое, что ты решил?

– Что Ее величество королева-мать и кардинал Битон мне более пригодны для этой цели, нежели ваш увертливый регент.

– Какая свежая мысль! – хмыкнул Хантли. – Но Ее величество ничего не сможет сделать без нас, без вот этих презренных тобой карточных тысяч, и более всего – без кардинала. А мы уже голову сломали в попытках понять, каким образом избавить его от Дугласов…

– Я не буду штурмовать Далкит, и не смотри на меня! – отозвался Аргайл на молчаливый вопрос Хантли. – Мои людоеды с гор дороги мне, как память о простой и добродетельной жизни предков. То есть, я согласен сыграть на них в карты, но вымостить их телами дорожку под красные кардинальские туфли Битона от Далкита и до Сент-Эндрюса – вот уж нет, даже не просите!

– У тебя светлая голова, – вкрадчиво сказал Джордж, обнимая Белокурого за плечи, и Аргайл осклабился. – А, кроме того, из нас троих ты сейчас самый трезвый. И ты только-только вернулся в наше болото, тебе и карты в руки. Придумай, как нам его вызволить, и я тогда…

– Что? – Босуэлл приподнял бровь. – Неужели по дружбе заплатишь мои долги?

– Нет. Но дам взаймы еще раз. Чтоб тебе было на что купить штаны твоим мифическим четырем тысячам, приграничный бахвал.

– Жид!

– Горец! – наставительно поправил его Хантли. – Куда там до нас жидам-то.

– Нам не хватало только тебя, – подвел итог совещанию граф Аргайл, и взгляд у него был до странности трезвый в этот момент. – Ты вернулся вовремя. Если мы наберем десять тысяч, Босуэлл, нам будет, что рассказать Аррану даже в отсутствие кардинала Битона. Мы поднимем мятежный Парламент в Перте!

Еще немного – за стенами дома забрезжит слабый мертвенный свет мартовского утра. В отворенное окно на троих мужчин дышала отлетающая свежая ночь, Босуэлл оглядел своих собутыльников почти что с нежностью – до чего же любил он эти чудовищные и хмельные заговоры, узлы кровной вражды, сплетенные между чаркой виски и дружеским мордобоем:

– Что ж, по рукам. Недурная тройка для хендба сложилась, как я погляжу.

– Я предпочел бы не мяч, но честное метание валунов, – потянувшись, хрустнув плечами, отвечал Бурый волк, – да чтоб Арран стоял на месте мишени… И нас не трое – четверо, Патрик.

– Кто будет четвертым?

Забавно, но никто не брал в расчет беднягу Сазерленда, блуждающего сейчас в мокрой темени в поисках женской ласки.

– Морэй, разумеется.

Джеймс Стюарт, граф Морэй, единокровный брат покойного короля, был женат на сестре Роя Арчибальда.

– Старина Морэй жив еще?

– Жив, но часто хвор. Однако это не помешает ему поднять знамя за честь племянницы-королевы… а если и помешает, я подбодрю.

В подбадривающих способностях Бурого волка никто не сомневался, и лорды сдвинули чарки. Шальная, бешеная идея обретала плоть с каждым глотком, и кровь, что по-настоящему прольется не на словах…

– Ах да, – небрежно обмолвился тут Аргайл. – Но ведь есть еще и Леннокс!

– А что, он здесь уже? – в глазах Белокурого блеснул острый огонек интереса.

Битон вызвал Мэтью Стюарта, графа Леннокса, из Франции письмом сомнительного содержания, о коем достоверно знали только трое: Битон, королева-мать и сам адресат, но разговоры ходили разные. Четвертый граф Леннокс, сын того Леннокса, которого в свое время обезглавил Финнарт по поручению первого графа Аррана, отца нынешнего регента и графа второго… Они же сцепятся насмерть, и полетят клочки по закоулочкам.

– Нет, но со дня на день ожидают, по слухам… Этот выступит не с нами, но против Аррана лично, однако я бы не стал принимать его в расчет заранее, до того, как королева-мать бесповоротно прельстит его своею улыбкой.

– Рой! – возмутился рыцарственный Хантли.

– Будет тебе! – оборвал его Аргайл. – Не станешь же ты отрицать, что по наущению Битона она писала ему едва ли не с брачным предложением…

– Себя или свою дочь? – уточнил Белокурый.

Он и не ожидал, что будет единственным претендентом на сердце Марии де Гиз, слишком уж цель заманчива – однако офранцуженный Леннокс может стать серьезным соперником.

– Того мне не ведомо, – отвечал Рой. – А Хантли – он обижается, когда мы все его спрашиваем.

– Потому что это ложь! – возмутился Джордж. – Королева-мать не дает обещаний, которые не может выполнить!

– Королева-мать – женщина, – выплюнул Бурый волк с пренебрежительным оскалом, что непременно привело бы к жаркому диспуту горских кузенов, если бы сей момент не скрипнула входная дверь.

Вернулся Сазерленд, таща за собой упирающуюся молоденькую девчонку. Увидав перед собой в комнате еще троих нетрезвых мужчин, та остановилась на пороге как вкопанная и побледнела явно не от восторга.

Повисла пауза.

– Добрая телочка, – молвил Аргайл, прищурясь. – Поди сюда.

И послал девчонке жест, не оставляющий разночтений.

Босуэлл, развалившийся было в кресле, спустил ноги со стола и сосредоточил взгляд на пришедших с явным неудовольствием – он полагал, что Джон удовлетворит свои потребности, не привлекая к участию хозяина дома. Устраивать свальный грех именно теперь отнюдь не входило в планы его досуга.

– Подойди сюда, женщина, – велел он, и та неуверенно сделала несколько шагов, а Сазерленд все еще держал ее за руку. – Если тебе по душе кто-нибудь из нас, можешь выбрать и пойти с ним, остальным я тебя в обиду не дам.

Аргайл осклабился, окинув жертву одобрительным взглядом:

– Что за нежности, Патрик? Это же вилланка, у нее луженый задок-передок! Хантли, кости! Бросим жребий, кому куда.

Но Босуэлл плавно повернул к нему голову, улыбнулся:

– Рой, я у себя дома, и выкину в окошко любого, кто скажет мне хоть слово поперек. Желаешь проверить?

Кемпбелл очень ясно прочел угрозу, серые глаза его блеснули, но он быстро, несмотря на количество хмеля в крови, погасил ответный порыв:

– Ты в уме, Босуэлл? Было бы из-за чего ссориться, из-за грязной курицы…

Сазерленд переводил взгляд с одного на другого, не понимая, отчего у него отбирают добычу. Он не то, что не протрезвел за время своей прогулки, но захмелел на мартовском ветру еще больше. Женщина замерла, словно зверек в силках, не двигаясь, словно и не дыша вовсе, Босуэлл нетерпеливо бросил ей:

– Ну? Если не хочешь никого, уходи.

Та без колебаний стряхнула с себя руку Сазерленда и шагнула к Белокурому, ухватившись за столбик спинки его кресла, как за алтарь-убежище в церкви.

Аргайл, всхрюкнув, захохотал:

– Босуэлл, это скотство! Неужто не ясно, что с такой рожей, как твоя, только слепая баба не предпочтет твою милость?! Это шулерство, Босуэлл!

Сазерленд решил было протестовать, но вместо возмущенного восклицания горло ему сдавил спазм – и Хантли, подхватив родственника под руку, точным движением отправил парня снова за дверь. Остальные двое проследили за ним равнодушным взглядом.

– Лорды, желаю вам доброй ночи! – Патрик подвел итог вечеру. – И, Бога ради, научите пить Джона, который блюет сейчас у меня в передней – такая невоздержанность к вину и женщинам не доведет его до добра.

Когда храп и ржание коней, перекличка клансменов на грубом гэльском, лай собак, пятна горящих факелов, пляшущие в предутреннем тумане, возвестили, наконец, окрест, что дом вдовы Огилви исторг беспокойных гостей графа Босуэлла, сам хозяин все еще сидел в кресле, возле догорающего камина, водрузив сапоги на кованую решетку… и думал. Мысль, пришедшая ему за разговором с Джорджем – насчет освобождения кардинала – была дерзкой, но вполне оправданной, если глядеть со стороны и помнить всю его репутацию, сложившуюся до сего дня. А ведь Ангус – Господь с ним, не Ангус, конечно, но многоумный Джордж Дуглас Питтендрейк будет глядеть именно со стороны. Поверит ли он опять, как тогда, в двадцать восьмом году, будет ли пойман на эту приманку? Ненависти кровной и горячей присуще провидение, равное тому, что обретают люди в любви. Концовку предсказать невозможно, но попробовать стоило…

Он совсем забыл о ней, притаившейся за спинкой кресла. Хрипловатый прерывистый вздох, похожий на всхлип, вывел его из задумчивости, Босуэлл вздрогнул и взялся на дагу на поясе одновременно, когда услыхал робкое:

– Милорд?

Стояла возле кресла на коленях, готовая к услугам. Почему не ушла, интересно, когда он ей предложил? Испугалась, что Джон Гордон подкараулит снаружи? Посмотрел в обращенное к нему лицо: миловидная, но худая, как болотная крыса, светлые спутанные волосы, на скуле синяк, должно быть, от нежности Сазерленда. Небрежно провел кончиками пальцев по впалой бледной щеке. Она не отстранилась, стерпела, опустила глаза, но видно было, что ей для того потребовалось усилие. Молодая совсем, ей еще в новинку эти игры баронов. Отмывать и выводить вшей, прежде чем укладывать под себя. Откуда только глупый мальчишка ее вытащил?

Спросил мягко:

– Что встала-то? Проваливай.

Как завороженная, замарашка наблюдала: в холодном лице мужчины еле-еле проступает усмешка, куда более теплая, чем можно было ожидать, хотя и слабая, как отблеск зимнего солнца, и он становится не просто хорош собой, а пронзительно красив – у нее защипало в глазах, но скоро она опомнилась.

– Спасибо, ваша милость, – отвечала тихо и исчезла.

И помолись за меня – не прибавил теперь даже в мыслях. Молитвой в нем уже ничего не исправишь и не проймешь.

Рай не для Хепбернов – дядя был прав.

Бледный от выпитого и от недосыпания, хотя Ее величеству сказали – от усталости, ведь граф Босуэлл только вчера вернулся из Эдинбурга, от регента, стоял он, преклонив колено перед дамой своего сердца, которая жадно ждала новостей, имея основания полагать, что граф изложит ей их с сочувственной точки зрения. Белокурого красило утомление, придавая правильным чертам, помимо благородной холодности, некую утонченность. На минуту Мария де Гиз позволила себе задержаться взглядом на светлой голове, склоненной перед нею. Если ей нельзя думать о нем, как о мужчине, то кто сказал – и любоваться нельзя, как породистым животным? Она в достаточной степени владеет собой, она может с собой справиться. Босуэлл являлся во дворец всегда в окружении шумной свиты своих бойцов, от них шел запах порока, хаоса, грубости и разбоя ничуть не меньший, чем – кожи, крови, лошадиного пота, человеческого немытого тела. На фоне их рож, их манер он уверенно выглядел ангелом, хотя и ангелом падшим, но до такой степени привлекательным…

– Какие новости с юга, граф?

– Из столицы, Ваше величество? Не из тех, что могли бы порадовать мою королеву.

Поднялся во весь рост, подметая полой плаща изразцовые плиты пола – это прозвучало как шуршание чешуи гадюки по камню – и Мария внутренне содрогнулась. Как быстро Босуэллу удавалось переходить от светлой своей стороны к темной… и этот контраст всегда пробуждал трепет в ее душе – рябь глубинных ключей неостывающего влечения. Но она справится с этим.

– И, тем не менее, говорите!

Ее мягкий, властный голос действовал на Белокурого словно запах крови на волка, и думал он сейчас не об эдинбургских новостях, но о том, что слаще покорять властную, чем безвольную… а после молвил:

– Вряд ли я открою вам тайны сердца графа Аррана – я не был радушно встречен лордом-правителем, Ваше величество.

– Неудивительно. Он ведь знает, что вы уже были здесь, прежде чем поклониться ему.

Босуэлл удивился:

– Поклониться регенту? Боже упаси. Я хотел узнать только, чего стоит его хваленая справедливость к изгнанникам, возвращающимся на родину – и нашел, что для меня лично Джеймс Гамильтон сделал исключение… в довольно неприятную сторону.

Вот еще один пример для тех, думала королева, кто считает Джеймса Гамильтона глупцом – как бы не так! Пребывавший всю жизнь за надежной спиной Финнарта, теперь этот молодой человек заходит с козырей и показывает себя взбалмошным, непредсказуемым и потому опасным игроком. Верни он Босуэллу достояние – это приведет его к чудовищным осложнениям отношений с Ангусом, а Дугласы, родня Аррана по жене, ныне в большой силе… однако и Босуэлл вроде бы в родстве с братом регента, потому неизвестно, когда Аррану придет в голову переменить гнев на милость. Он может придерживать приграничника в ожидании, до поры, когда разочтется с Дугласами. И пока колеблется регент, она должна опереться своей слабой рукой на перчатку графа.

– Это опрометчиво с его стороны, – молвила Мария де Гиз и взглянула прямо в глаза Белокурому.

Так игра началась.

Если бы то был мужчина, Патрик Хепберн прочел бы в его лице неприкрытый вызов. Бедняжка, что ж, она думает, что выстоит в этой битве? Долгое мгновение мужчина и женщина смотрели друг на друга, и время остановилось, затем Мария де Гиз отвела взор и заговорила первой, по-прежнему мягко, с той легкой иронией, что равно сообщала словам ее и увлечение, и отстраненность:

– Да, опрометчиво… ибо тот, кто в эти бурные дни приобретет вашу поддержку, граф, весьма выиграет, я полагаю.

Сказала почти в точности его словами, только вчера обращенными к Хантли.

– Понятия не имею, о ком вы изволите говорить, – отвечал ей Босуэлл, – ибо моя поддержка уже обещана вам и нашей маленькой королеве. И мне казалось, я достаточно ясно выразил мои чувства. Мои люди и я сам в полном вашем распоряжении, госпожа моя.

– Вы выразили чувства, да… но чувства так переменчивы. Будете ли вы подлинно верны мне, граф?

– Вы желаете присяги, Ваше величество? Вам лично или нашей государыне?

– Согласитесь, милорд, что, ввиду слухов… – она помедлила, назвать ли прямо, ибо названная болезнь всегда горит жарче.

– А вы верите слухам?

Граф Хантли с живейшим интересом переводил взор с одного лица на другое.

Хантли был слишком придворный, чтобы видеть во вдове Джеймса Стюарта женщину, однако в достаточной степени мужчина, чтобы вполне понимать кузена.

– Хорошо… Ввиду прямого обвинения в измене, предъявленного вам моим покойным мужем, королем Джеймсом…

Да, если он ожидал, что вдова спелым яблочком скатится с ветки к нему за пазуху – он ошибался, тут придется потрудиться. Но ошиблась и королева. Таким уколом, вероятно, можно смутить рыцаря, но не рейдера. Босуэлл чуть склонил голову, лениво рассматривая изразцовую плитку пола – подвытершуюся с той поры, как он был в покоях королевы в последний раз – и молвил, дерзко, бесстыдно:

– Покорно прошу прощения, моя госпожа. Но следует ли верить обвинениям вашего покойного мужа, Царствие ему Небесное, и моего кузена Джейми?

Он не назвал Джеймса Стюарта королем, только кузеном.

– Вы забываетесь, граф!

– Отнюдь нет, – и поднял взор, упершись в лицо королевы пристальным взглядом, словно выставив вперед, на врага, дагу. – И не вам ли более всех прочих известна цена его обвинениям?

Джордж Гордон Хантли первый раз за всю сцену вдруг почувствовал себя чужим – как соглядатай при личном разговоре, словно эти двое знали нечто, недоступное посторонним. Мария де Гиз смотрела на графа Босуэлла, не веря ушам своим: не прежде ли, чем она сама призналась себе, он проник в ее тайну? – и легкая краска появилась в лице королевы-матери под самую малость насмешливым взглядом Белокурого. Нет, открытую усмешку он сейчас позволить себе не мог. «Не вам ли более прочих» – да он впрямую, прилюдно, обвинял ее как причину своих злоключений, своего изгнания! Но Патрик Хепберн, помедлив, вытянул иной козырь из рукава:

– Не вам ли ведома глубина той черной ночи, куда погружалась в те поры страждущая душа Его величества? Джеймс порой подозревал и самых близких, верных ему людей…

В многозначительной паузе королева ощутила легкий морозец по спине. Не успела она успокоиться, что ошиблась в подтексте его фразы, как добил новым намеком. Кто бы ни сказал ему, но доносчики у Босуэлла были отменные. Да, верно, Джеймс Стюарт в последний год едва ли не публично предъявил ей обвинение в супружеской измене – и с кем! С Дэвидом Битоном, архиепископом Сент-Эндрюсским!

– Граф, Джордж Дуглас Питтендрейк, прибыв из Лондона, прямо называл мне вас в числе «согласных лордов» Генриха Тюдора.

Босуэлл пожал широкими плечами, зашуршала черная тафта плаща, свечной отблеск перемигнулся на алом шелке вышитых львов:

– Верить Дугласам, Ваше величество – все равно, что верить дьяволу.

– Возможно, – согласилась королева не без иронии. – Но безопасней ли верить Хепбернам? Не вас ли мой муж прозвал Люцифером, а вовсе не Джорджа Дугласа?

– Только оттого, что у Джеймса не находилось для Дугласов и столь доброго слова, – отвечал Белокурый невозмутимо.

Отбывая в изгнание, он оставил счастливую супругу могущественного короля, гордую материнством, а, возвратясь, нашел одинокую, бесправную вдову, утратившую двоих сыновей, за дочь готовую перегрызть горло любому. Доверие теперешней Марии де Гиз на красивые слова не купишь. И, тем не менее, она ведь ждет его, она его жаждет – это было заметно в тот, первый вечер его в Линтлигоу, когда Мария никак не ожидала прибытия, не смогла скрыть волнение сердца… в ней там была искренность, которая обещала ему неминуемый успех. Он ощутил возбуждение – как всякий раз в предвкушении добычи. Глаза Босуэлла, обращенные на королеву, стали узкими, искусительными, бездонными, как зрачок гадюки.

С глубокой серьезностью граф преклонил колено и произнес, глядя прямо перед собою, более не смущая королеву взглядами:

– Я ваш, моя госпожа. И все, что говорили вам обо мне – ничто в сравнении с моей преданностью.