Белокурый. Грубое сватовство

Смерть Джеймса Стюарта дала лордам Шотландии уникальную возможность для самовыражения. У покойного короля были свои слабости и недостатки, однако глупцом его не назвал бы никто. Граница и горы – все имели основания возрадоваться с известием о его смерти… проживи Джеймс дольше, кто знает, не удалось ли бы ему и вовсе искоренить самовольство строптивых подданных? Он знал, как управляться с этой сворой молодых щенят и зрелых волков, он держал их на коротком поводке – кого в тюрьме, кого в изгнании, кого под своей временами очень тяжкой рукой, в зависимости от гонора, от личной опасности, от уровня власти. Но теперь… теперь они были сами себе господа – и господином был каждый, каждый хотел урвать свой кусок, каждый продавался тому, кто дороже купит, каждый норовил предать вчерашнего союзника и нанести свежий удар в спину. Каждый был против всех – и за себя, только за себя.

То были годы величайшего искушения душ человеческих.

Еще один Джеймс, еще один немножечко Стюарт. Если быть точным, уменьшенная копия Стюарта – то же длинное лицо, рыжина волос, та же слабая линия рта. Босуэлл рассматривал милорда регента так, как если бы видел его впервые. Каково это – всю жизнь быть наследником престола с тем, чтобы и теперь остаться в стороне благодаря новорожденной девчонке? Ничего похожего на покойного Финнарта, и кровь Битонов в нем выступает сильней, чем Гамильтонов, и эти большие влажные глаза напоминают так ненавидимого им – на словах? – кардинала. От Гамильтонов в нем разве ухватистость, свойственная всей фамилии: Финнарт был расчетлив, Клидсдейл прижимист, Арран просто чертовски жаден. Кого еще он не учел? Третий полубрат регента, Джон, приор Пейсли, на днях спешно возвращается из Франции – ну, с тем можно навести мосты через зятя. Более того, так навести, чтобы предаться Гамильтонам всей душою, искренне и страстно…

– Прошу прощения, милорд правитель, – произнес Босуэлл вслед этому быстрому размышлению. – Прошу прощения, что затеял свару в вашем присутствии, не дав возможности ответить на мой вопрос.

Невысокого роста, совсем не героического сложения, что отчасти приукрашалось покроем верхнего платья, набивными плечами дублета, регент Джеймс Гамильтон с высоты своего резного кресла – с высоты, которой по уровню власти всего полшага не хватало до короны Шотландии – также рассматривал стоящего перед ним человека. Босуэлл не вызывал в нем ни малейшей симпатии, Босуэлл был просто одним из тех, кто презирал Джеймса Гамильтона в эпоху живого короля: не такого мужественного, красивого, удачливого, смелого, везучего, как они все – Сомервилл, Хантли, Кассилис, Питкерн…

Однако время счастливчиков вышло, пришло время умевших терпеть и ждать, и вот теперь все они у него в кулаке, в сжатой пясти – и только в его воле: удушить, отпустить? Да и кроме личного нерасположения, ведь, верни он графу сейчас земли и власть – это как же взовьется кровник Босуэлла Ангус! Ангус регенту сейчас куда дороже амбиций Босуэлла… Он должен подумать. Как бы ни повернулась вся история, а этому, последнему прибывшему, возврат состояния обойдется не дешево.

– Я жду решения по своему делу, ваша светлость.

– Граф, вы ведь по прошлым своим должностям не понаслышке знакомы с производством дел, – хладнокровно отвечал ему регент. – Такие вопросы мгновением не решаются. И ваши обстоятельства также станет рассматривать мой совет… время покажет, граф, на чьей стороне Бог.

Говорили за верное, что Арран писал к Генриху Тюдору с вопросом – как ему лучше реформировать шотландскую церковь, погрязшую в скверне идолопоклонства. Призывом к высшим силам Патрика было не смутить, а вот упоминание Совета не понравилось вовсе. Совет Аррана – читай, Гамильтоны и Дугласы.

– Бог, – отвечал регенту белокурый человек в черном, – на стороне истинной веры, милорд правитель.

И взглянул прямо в лицо Аррану – так, словно сообщал одному тому известный знак. Цепочка быстрых, беглых нервных тиков прошлась в левой стороне по лицу регента от нижнего века глаза и угасла уже в уголке губ – так же внезапно, как появилась. Эта неприятная особенность производила на его собеседников впечатление, близкое к отталкивающему, а значила она, что регент сдерживает гнев, обнаружить на публике который не хочет или не имеет возможности. Так было и сейчас, когда Арран молвил:

– Даю слово, я рассмотрю вашу жалобу, граф…

Жалобу? Белокурый с трудом удерживался от ухмылки. Никогда еще ему не приходилось жаловаться, имея под рукой две сотни ребят с аркебузами и пистолями.

– Рассматривайте… но не слишком долго, милорд правитель, – и с этими словами покинул зал.

Хвост черного плаща, забрызганного грязью долгого прогона в седле, проволокся по каменным ступеням лестницы Парламента, а следом за Босуэллом исчезли и его бойцы – темные призраки болот Приграничья.

Шотландия, Ист-Лотиан, март 1543

Но повернул не обратно на Стерлинг, а туда, где всегда ждала прогретая постель и добрый ужин. Гнедая несла, словно чутьем, к родным яслям. Свинцовое холодное море волновалось в чаянии шторма и выплескивало на гальку черные ветви мертвых деревьев, куски обшивки сожранных кораблей. Вдоль берега залива, увязая в прошлогоднем, вышедшем из-под снега камыше, в проталинах и оврагах, промчалась его дикая ватага, благоразумно оставив далеко по правую руку Далкит и земли Дугласов, а от Хаддингтона всадники свернули на Самуэльстон… странное было место – обитель Джона Клидсдейла и его жены, он порой удивлялся, как Дженет вросла в роль сельской леди, нимало этим не тяготясь. Во внутреннем дворе спешился, конечно, с должным достоинством, однако все тело ныло от холодного ветра и сырости, набранной в пути. Дорожное платье, вычищенное руками служанок, развешено в спальне перед огнем, и до чего же приятно переодеться в чистое белье, в сухой дублет… За верхним столом, отламывая кусок за куском от пирога с зайчатиной, он больше ел, чем говорил, особенно ценя умение Клидсдейла не задавать лишних вопросов – ел, как мчался, быстро, не в силах остановить свой внутренний бег. Дженет слушала беседу, положив локти на стол, и смеющееся лицо поместила подбородком в гнездышко сплетенных пальцев – эта поза у нее всегда говорила о жгучем любопытстве, темные глаза сестры грели Патрика вконец забытым теплом – близости по крови… а после, пожелав доброй ночи, ушла наверх, к детям. Белокурый, дважды попытавшись уронить голову в стол, зевнул, потянулся до хруста в плечах, узнал, который час… попросил Клидсдейла:

– Только девок не присылай, Джон. Можно, я хотя бы у тебя просто высплюсь?

Зять хохотнул:

– Как пожелаешь! Устал поддерживать добрую славу?

– Просто устал.

– Куда теперь?

– В Хейлс, куда же еще… Двор замка рассыпается на глазах – все службы, все начинания прахом.

– Само собой, два года простоял без хозяина. Дому пригляд нужен.

– Что-то оно все не рассыпалось, пока я жил на севере, входя в возраст, – хмыкнул Патрик. – А тогда я куда дольше отсутствовал…

– Сравнил тоже. И время не то, и тогда графиня Маргарет была жива, а дядья были моложе – по ним и шапка. А после того, как ты сам побыл хозяином, люди и глядят на тебя.

– Все так, конечно… Виделся я сегодня с твоим меньшим братом…

– С регентом, что ли, дай Бог ему…? – понимающе переспросил Джон, усмешка его успешно пряталась в бороде, голос гудел приглушенно, словно церковный колокол, обернутый в суконное покрывало.

– С ним.

– И как оно?

– По-моему, никак. Стану искать других Гамильтонов в подмогу. Приор Пейсли, говорят, прибывает на днях с той стороны Канала?

– Я слыхал. Но ты учти, что Джон Гамильтон Пейсли мне не в единоутробных, это у них с Финнартом общая мать была.

– Мне, Джон, ваши матери без интереса, общие они или нет. Ты разбейся, а узнай мне у Пейсли, за кого он впряжется в нашей войне.

– Что ж, война будет все-таки?

– Джон, всё, как я люблю – без ее объявления…

До Болтона от Клидсдейла было рукой подать, но именно потому Босуэлл и не поехал, смутно подозревая, что строптивый дядя того и ждет – явки с повинной головой. Ну, это не про Белокурого, когда-нибудь старика отпустит от боли, тогда и поговорим… Дважды он вызывал Болтона к себе в Крайтон – дважды шериф Хаддингтона не покорился своему графу. В Хейлсе, в комнатенке под самой крышей башни Горлэя, в смраде и шорохе голубятни, при скудном свете свечи шуршал пером верный брауни, хобгоблин Синяя Шапка, неизменный счетовод графа по Долине, а нынче – и по всем прочим угодьям, Джибберт Ноблс – шуршал, писал, подводил итоговую черту, обтирал перо мягкой тряпочкой, торопясь, затачивал его вновь и макал в чернильницу. Губы его беззвучно повторяли цифры и названия мест, искалеченные пальцы любовно выводили острые, четкие буквы… И брауни вскочил на свои скрюченные приступами подагры ноги, когда дверь отворилась, впуская хозяина. С минуту Босуэлл молча, мрачнея, пролистывал расходные книги замка. По первому приезду, по осени, до того, как на зиму осел в Хермитейдже, ему показалось, что хозяйство не столь обнищало… Что ж, Агнесс имела право на упреки в его сторону: в Крайтоне дела шли Божьей милостью и ее личными деньгами от Морэма, а здесь два года клерки короля выжимали все, что можно, из его земель, обескровливая людей, и теперь, по правде, с вилланов брать было нечего. Человек не отдаст куска хлеба, отложенного для больного ребенка, своему лэрду, а если будет обобран силой, возьмется за вилы и топор. Босуэлл ранее не доводил своих до крайности, не станет и теперь, когда верные люди дороже золота. В любом случае, следовало дотянуть до Дня середины лета – до первой арендной платы в этом году, но на что он посадит в седло новую сотню рейдеров, необходимую ему в этой войне, как воздух? Кладовые Хейлса выдержат еще один разорительный год, но потом…

– Что мне людям сказать, ваша милость?

Босуэлл в раздражении пожал плечами:

– Ничего! Пусть пасутся, как галлоуэи – роют снег, достают коренья… – потом поразмыслил и уточнил. – Раздач зерна не будет, пока не начнется голод. Бэлфуру скажешь – пусть потаж варят дополнительно дважды в неделю, по средам и воскресеньям, и все, кто придут сюда, получат свою порцию. Мужчинам рабочего возраста – по одной с собой, немощным, старикам, женщинам, детям давать, сколько съедят здесь.

– Наших запасов так не хватит – до урожая…

– Если он еще будет достаточным в новом году. Все мужчины, кто может содержать коня и сидеть в седле, должны явиться в Долину, поживимся у сассенахов, чем Бог пошлет. Что еще?

– Если съедим зерно, чем сеять? – подсказал Ноблс. – И скотину минувшей осенью слуги короля кололи нещадно…

Мгновение граф размышлял, затем огонек догадки мелькнул в сощуренных глазах:

– Десятина. Церковную десятину придержи, Джиб – и мы доживем до урожая…

– Как можно? – ужаснулся счетовод.

Босуэлл ухмыльнулся:

– Мне можно, мне лично Лютер разрешил.

В конец концов, думал Джибберт Ноблс, лэрду и предстоять перед Господом за всех – по своим грехам, и если он еще и этот берет на себя, так отчего бы нет, ведь можно уберечь детей и женщин от голодной смерти.

– Со всех земель, ваша милость?

– Ясное дело.

Счетовод помялся, но все же высказал:

– Отлучением закончится, не дай Бог.

– Не закончится, сейчас кардиналу Битону не до того, можешь быть уверен. В Долину и так никто не сунется, мы там и до сей поры под отлучением. А здесь я сам с церковниками поговорю.

Торопливо раздал распоряжения, последние прокричав уже с седла, отбыл, и с грохотом потянулось вниз бесстрастное железное забрало замка Хейлс – могучая кованая решетка, поставленная дедом сразу, как только был получен графский титул в роду. Галлоуэи вновь месили грязь мартовской оттепели, упорно, как умеют только приграничные пони, рожденные от камня и северного ветра. В деревушке милях в пяти от Хейлса, у часовни, где остановился поить гнедую, несколько женщин и ватага вопящих детей кинулись к лошади Босуэлла – Том Тетива занес было руку, чтоб сплеча оттянуть нищих плетью куда прилетит, но был остановлен коротким жестом графа.

– Ах, дорогой господин, Бог милостив, вы вернулись, теперь-то все пойдет по-другому! – старуха держалась за упряжь, потребовалось бы кинуть ее под копыта кобылы, чтобы оторвать, и выла, выла, но при прямом взгляде становилось понятно, что – не старуха вовсе, приканчивает разве четвертый десяток, однако исхудала и больна от недоедания.

– По-другому, Мардж, слово Босуэлла. Приводи своих в Хейлс в воскресенье после полуденной мессы, с собой мастер Бэлфур не даст, но накормит вдоволь… Кренделей небесных не имею – сам королем обобран до нитки, но голода у меня не будет, вот те крест. А соберешь ребят ко мне в Долину – еще и с добычей придем к середине лета…

Хор благословений вслед… промозглый ветер с залива, впереди – полдня в седле до Линлитгоу. Millia diaoul, да на что же ему их всех кормить?!

Вновь начинало ныть застуженное плечо.

И когда, нагнанному в пути замученным гонцом, в руку ему легло письмо без герба на восковой печати, без обратного адреса, письмо с явным английским акцентом – он вздохнул с облегчением.

Шотландия, Линлитгоу, март 1543

«Бурый волк Запада» Аргайл, «Бойцовый петух Севера» Хантли и… третий, кто третий-то? Снизу, по тени на слюдяном оконце, и не разглядеть толком… на сей раз не братец Ситон, а молодой Сазерленд, в котором гордонского гонора больше, чем умения себя держать в компании взрослых мужчин.

Во втором этаже скромного дома вдовы Огилви на окраине Линлитгоу, где Белокурый устроил себе логово, горел свет. Трое блистательных господ, из которых самым пышно разодетым был самый младший, резались в карты и заканчивали ужин сыром и печеными яблоками в меду. Аргайл, только выше пояса облаченный, как подобало приличному человеку, уже отколол полу пледа с плеча, Хантли давненько расстегнул колет, его темные кудри масляно блестели в свете камина и тяжелого бронзового шандала посреди стола, и отворенное настежь окно лишь слегка выносило вон запахи вина, разгоряченных мужских тел, жареного свиного окорока с горчицей.

– Ну? – спрашивал Кемпбелл, скинув карту Джону Гордону. – Сколько даешь?

– Девятка, – отвечал тот, скривившись. – Не везет мне сегодня. Ну, допустим, двести.

Хантли насмешливо засвистал.

– Двести, – веско сообщил кузену Бурый волк, – по слухам обещал выставить Гамильтон-из-за-Канала. Неужель ты скупей священника, милый мой?

– Ладно! – бросил Сазерленд, защищаясь. Он опять был изрядно пьян. – Дайте мне хотя бы раз выиграть, родичи! И… еще двести пеших в придачу.

– Итого четыреста, маловато, – улыбнулся Аргайл. – Не посрами наше родство, Джон.

– Тебе хорошо говорить: свистнешь – твои людоеды в избытке с гор спустятся!

– Хантли! – Кемпбелл, не ответив, обратился к двоюродному брату. – Ты?

– Сперва ты сам!

– Хорошо торгуешься… для первой ставки даю тысячу… людоедов с гор! – Кемпбелл дробно засмеялся, сощуренные серые глаза посверкивали хмелем выпитого, но головы он не терял. – Что у тебя?

– Бриллиантовый валет, – отвечал Джордж. – Черт с вами, скаредами, я люблю ее честней вас обоих и даю полторы…

– Арран струсил.

Два слова разом перебили все ставки.

Босуэлл стоял в дверном проеме, когда Хантли повернулся на голос. Опершись о притолоку, граф наблюдал размеры пиршества и бесчинства, устроенного в его покоях, а после уточнил для непонятливых:

– Вы бражничайте и мечете карты в моем доме – в мое отсутствие, скоты… доброго вечера, лорды!

– Положим, я знал, что ты сегодня вернешься, – преспокойно отвечал Джордж, вынимая колоду из рук Кемпбелла, тасуя ее с повадкой опытного придворного. – Надо же нам было где-то поговорить без посторонних ушей…

– За скота получишь в рыло, Белокурый, – убежденно сказал Аргайл, поднялся с места, но внезапно обнял хозяина дома.

Выпив, Рой почти всегда был больше настроен на объятия, чем на драку, что не мешало ему сыпать угрозами. И момент, когда он переходил от объятий к немедленному воплощению угроз, был ведом только самому Гиллеспи Рою Арчибальду.

– А ты? – спросил он, дохнув на Патрика густым смрадом спиртного. Рейнское, кларет, виски, определил граф, едва уловимо поморщившись, без него тут погуляли на славу. – А ты сколько дашь?

– Тяни! – Джордж протянул колоду. – Хм… ну да. Королева сердец. Сколько даешь?

– Четыре, – не меняясь в лице, отвечал Босуэлл. Аргайл хмыкнул с уважением, а Белокурый продолжил. – Значит, вот как собирают войска благородные лорды королевы?

– Хо! – молвил Джорджи. – Не будь я в такой степени рыцарем французской вдовы, сказал бы я…

– Что пусть будет благодарна, коли собирают и так! – отрезал Рой Кемпбелл с мимолетной усмешкой. – А что тебе не по нраву-то, Босуэлл? Ну, кроме того, что мы порядком подчистили твой кларет, но это уж мелочность, право слово…

– Да! Что вас, собственно, не устраивает? – внезапно и горячо поддержал Аргайла Джон Гордон Сазерленд.

При этих словах стало ясно, что Сазерленд находится в предельной стадии опьянения, еще позволяющей ему удерживать себя в вертикальном положении, но препятствующей здраво оценивать происходящее вокруг. Босуэлл широко улыбнулся юноше. И веско произнес:

– Меня не устраивает, Джон, что вы ведете крайне распутный образ жизни, а ваши старшие кузены – вот эти двое, да – мало того, что не наставляют вас на путь добродетели, но и сами не являются оной достойным примером. Юношество, Джон, должно блюсти себя чище и строже нас, закоренелых грешников, хотя бы затем, чтоб иметь возможность впоследствии испробовать все уже известные нам пороки…

– Похоже, я где-то уже слышал эти слова, – пробормотал Хантли. – И почти тот же голос. Лет двадцать тому назад, в Сент-Эндрюсе…

– Босуэлл и проповедь о добродетели! – ощерился в ухмылке Аргайл. – Сочетание, глубоко соблазнительное для баб, надо полагать.

– Толковать женщинам о добродетели, – отвечал Патрик, – занятие совершенно бессмысленное. Об этом и в Библии, Рой, на первых страницах есть.

– Я не читал ее, признаться, – отмахнулся тот. – Кроме Pater Nostrum и Credo что еще нужно доброму католику в час нужды?

– А вот спросим сейчас у Сазерленда, ибо он в нужде величайшей, духовной. Я читаю это по глазам, они мутны и не видят горнего света… чего вам сейчас не хватает для счастья, Сазерленд?

– Девок! – чистосердечно признался тот.

Лорды дружно заржали. Босуэлл пожал плечами:

– Так спуститесь до ветра, может, какая-нибудь дурочка попадется на победный вид торчащего гульфика. Не нарвитесь только на шлюху, если хотите жить долго и счастливо.

Хантли воздел указательный палец:

– А вот сейчас ты говоришь в точности, как твой дядя!

– Здоровье железного Джона! – Патрик с ухмылкой приподнял бокал, так вовремя вложенный в руку графа Хэмишем МакГилланом.

– За его здоровье! – кивнул Хантли. – Как он поживает?

– Неплохо, насколько мне известно. Ты мог видеть его семнадцатого числа, на отмененном Арраном «Парламенте вооруженных священников».

– И видел, да не случилось поговорить. Епископ был так зол, что вокруг него вымораживало все живое на пять миль вокруг… Ступай, Джон, – велел Хантли кузену, – что стоишь, как телок, потерявший матку? Иди охоться, но помни завет знатока!

Сазерленд поднялся и, чуть покачиваясь, прислонился в дверной притолоке, Патрик с наслаждением занял его место в кресле возле огня. Мутноватые серые глаза сейчас и впрямь сообщали лицу Сазерленда что-то телячье. Забавное у него родство, подумалось Босуэллу, ведь этот волк Аргайл сожрет парня в один миг, если потребуется корм, да и добросердечный кузен Хантли не станет вмешиваться.

– Но неужели вы, Босуэлл, никогда не искали удовольствий Венеры продажной? – спросил его юноша.

Босуэлл и Хантли переглянулись.

– Только при мне не лгите мальцу, добродетельные лорды, – предостерег Аргайл, смачно сплевывая в пустой кубок косточку от сушеной вишни. – Я-то помню, как было дело.

– Ни одной живой душе! – поклялся Джордж Гордон, глядя на Белокурого.

– Не представляю, как он узнал, но узнал! – Патрик покачал головой, а после от хохота горцев и рейдера задрожал потолок покоев.

Сазерленд, не поняв, о чем речь, в раздражении взмахнул на них руками и уверенно вышел. В приоткрывшуюся дверь пахнуло ночной сыростью.

– Ты говоришь, Арран струсил? – переспросил кузена Джордж, едва лишь Сазерленд шагнул с лестницы в ночь и пропал из виду.

– Да… судя по выражению его укусно-кислой рожи, Долины мне от регента не дождаться. Ну, или он просто тянет время, но мне-то разницы нет.

– Слишком большой кусок, – как бы невзначай, очень отчетливым голосом произнес Кемпбелл, – да еще так не вовремя…

Присмотревшись к горцу, Патрик обменялся взглядом с Хантли – можно было делать ставки на то, сколько в их компании продержится Бурый волк. Пьяным Рой почти всегда держал себя, как трезвый, однако могли сыграть и иные причуды хмеля в крови. И верно, Аргайл, не договорив фразы, упал лицом в стол и уснул – беззвучно, только его и видели. Эту его привычку – засыпать где придется – особенно любил покойный король. Босуэлл помолчал несколько мгновений – ровно столько, чтобы в комнате стало слышно только ровное, мерное дыхание Роя и потрескивание поленьев в очаге, когда кусок дерева распадался на частицы огня. И только затем спросил:

– Джорджи, а ты-то достаточно пьян, чтобы говорить искренно?

– С тобой, ты же знаешь, я искренен всегда.

– Тогда выпей еще, – Патрик сделал знак Хэмишу МакГиллану, – и скажи, что можешь сказать, про Аррана.

Хантли поразмыслил.

– Он хочет нравиться всем – вот что самое скверное. В мужчине, который желает нравиться всем, есть что-то от женщины, с ним невозможно вести дело.

– На чем его можно зацепить, Джорджи? Что он любит? Я не могу ждать долго, мне нужен верный крючок…

– Это ты у меня спрашиваешь? – возмутился Хантли.

– А кого мне об этом спрашивать? Себя? Меня мутило от одних только тиков на его нервной физиономии – во времена при Джеймсе. Мне не с руки было приглядываться, тем более, водить дружбу с ним.

Джордж поразмыслил:

– Он любит деньги. Но не то, что у тебя – даже у меня нет такой суммы, которая его бы соблазнила теперь, когда он стал регентом. И он боится эти деньги утратить. Деньги и возвышение Гамильтонов – вот все, что его интересует.

– То есть, трон. Я тебя понял. Задача не из простых.

– На простую задачу, – сказал Джордж с обидой, – мы бы тебя и не привлекли.

В молчании Босуэлл пропустил одну чарку, затем другую, затем знаком велел МакГиллану подбросить в камин пригоршню сухих иголок розмарина – запах свинарника, устроенного благородными лордами, головы ему никак ее прояснял.

Потом сказал:

– Положим, некоторая идея есть… однако ее следует хорошо обдумать. С Ангусом… на чем они сговорились, Джордж?

– Доходы аббатства Мелроуз, кроме всего-то прежнего. Если помнишь, это фамильная усыпальница Дугласов.

– Помню. Арран раздевается до исподнего, возвращая прежним изгнанникам их вотчины, да еще и приплачивает, чтоб не сердились. Немудрено, что он был так счастлив видеть меня.

– Раздевается – не раздевается… ты плохо знаешь Аррана. С каждого возвращенного куска земли он берет мзду, Мелроуз стоил Ангусу тысячу фунтов ежегодно – обратно в кошель регента.

– Не в казну королевства.

– Ясное дело! При том, что Джеймс Гамильтон причащается от казны так, словно Судный день никогда не наступит… словно он сам будет регентом – и будет жить – вечно.

– А что ты скажешь о Битоне? И о том, почему его упекли?

– Битон? Битон все еще таков, каким ты его помнишь, а я предпочел бы забыть, если бы Господь по милосердию своему послал Шотландии более приятного примаса… Высокомерный, заносчивый, бесцеремонный стяжатель. Но редкостно умный стервец.

– Он в самом деле подделал завещание покойного Джеймса?

– Не знаю… он мог, но… Кроме всего прочего, он слишком широко дает деньги в долг, и у него слишком много горшков кипит на жаровне, если ты понимаешь, о чем я. Многие хотели бы прижать кардинала так, чтоб он и не пикнул, но удалось это только Ангусу, по его всегдашней силе и наглости. Никто не ждал такого простого хода… Регент слишком хлипок, чтобы противостоять кардиналу в одиночку, хотя, не скрою, когда он подвинул Битона от кормушки, то первое время Три сословия его на руках носить были готовы… пока не поняли, что кузен Арран не щедрей кузена Битона.

– И ты веришь в их вражду?

Хантли задумался, заметно было, как в осоловелые темные глаза возвращался огонек иронии, ценнейшее качество Джорджа Гордона, наработанное за годы жизни при короле, при дворе, было именно этим – трезветь за считанные минуты:

– Положим, это не вопрос веры, Патрик. Но ведут они себя в самом деле так, как если бы… Арран по каждому чиху младенца Марии запрашивает инструкции из Уайтхолла – дозволительно ли? – а Битон крепко стоит за французскую вдову. Арран, чума его заешь, просил у Тюдора прислать к нему советов и советчиков-реформатов, а Битон, сам знаешь… в вопросах ереси святее Папы Римского.