Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

До бабушкиного дома уже близко. Вижу его высокую горбатую крышу и нашу калитку – как она открывается и оттуда выходит кто-то большой в распахнутой дохе и без шапки. В руках у него что-то тяжелое – может, мешок? Слышно, брякает засов.

– Смотрите! – кричу я родителям, но они отстали и ничего не замечают.

Доха скрывается за старыми липами, растущими у дома. Что-то громко фыркает на дороге – это кони, думаю я, и бегу туда – в горку со всех ног, спотыкаюсь, вязну в снегу. Не успела. Только облачко белого пара тает над опустевшей дорогой.

У бабушки всюду зажжен свет и очень пахнет лекарством. Сама она шурует кочергой в печке, и рада нам. Говорит: «Спину отпустило, слава тебе господи» и крестится.

– А кто тут сейчас был? – задыхаясь от бега и волнения, выкрикиваю я. – В дохе и с мешком, а?

– Врач это, врач… Вот шальная! – смеются в спину родители.

Врач? Да они-то его не видели! Чую, опять мне врут!

– Ба, – подойдя к ней, шепчу я, – ты скажи, это ведь дед Мороз приходил, да? Это он тебя вылечил?

Бабушка загадочно улыбается и кивает согласно.

Клубника

Лето в наших краях мягкое и пушистое, как кошкин хвост. Плывут над землей, повинуясь теплому ветру, беспризорные одуванчиковы дети, летит клочковатая тополиная вата, забивая нос, рот и оседая по углам жемчужными облачками. В саду гудит шмелиными басами бело-розовая вишнево-яблочная метель, осыпает окрестный ягодник. Я хожу – проверяю: это вишни облетели или клубника уже цветет? От наивно-белых цветочков до первых ягод недели три-четыре. В хороший год клубника поспевает на мое рождение. Без сияющей алой горки на парадной скатерти праздник не тот…

Но погода нынче подвела: что ни день жестокие проливни, да с градом. На огород хоть вовсе не ходи – там вместо грядок кисель с ботвой пополам. Что у нас, что у бабы Шуры. Огород-то один, но на двух хозяек: справа наша картошка, огурцы и редиска. Слева – бабшурина. Груши, сливы, крыжовник, смородина тоже поделены по-братски. У нас еще желтая малина есть, а у бабушкиной сестры зато Белый налив. Шура не жадная, всегда яблочком поделится. А мы ей – малинки.

Мягкая жирная грязь засасывает резиновые боты – ногу не вытащить. Знаю, надеяться не на что, но проверить-то надо. На пути к клубничным грядкам безотрадная картина: тощие помидорные кустики захлебнулись бурой жижей – одни колышки торчат. Сырые гороховые космы уныло свисают с плетня. Зеленая челочка лука поникла. Одной капусте все нипочем: из мятых серо-голубых лопушков уже вылупились крепкие белые макушки. Клубника от сырости пошла ржавыми пятнами, вместо ягод под плиссированной листвой висят мелкие чумазые кукиши. В огороде банная духота, тяжелый воздух пахнет скорым дождем.

Надо бы идти, но я медлю. Зудит в моей голове под синим бантом опасная мысль: наши-то грядки в низинке, а бабшурины – на горке, в другой стороне, там посуше. Глядишь, поспело чего…

Бабшурин ягодник умыт и свеж. Здесь растения прикрыты от ненастья забором и задней стеной дома. Там и сям светят румяные бока ягод. Ух ты! Азартно раздвигаю руками мокро шуршащую листву, сердце ёкает при виде красного бока почти совсем зрелой клубничины, а рядом розовеют еще – не сегодня-завтра нальются рубиновым глянцем. Только ягоды ведь чужие. Интересно, хозяйка знает про них?

Назавтра поутру баба Шура возится на дворе, моет в чугунке прошлогодние морковки и скребет ножом их морщинистую шкуру. Толкусь рядом. Про главное сразу нельзя, сперва нужно про ерунду поговорить, про здоровье, например. Баба Шура это любит, про болезни докладывает обстоятельно, с подробностями.

– Ничего, – неуклюже утешаю я, – скоро распогодится, клубника поспеет…

– Какая к свиньям клубника! – пыхтит баба Шура. – Зелепухи одни. Дожди всё залили.

Значит, не знает, смекаю я, и бессовестная радость червячком шевелится под ребрами.

– А мне завтра семь лет будет, – увожу я разговор от опасной темы.

– Да уж помню, – улыбается Шура.

– А вы приходите к нам, бабушка пирог испечет, – вспоминаю о вежливости я. Эх, отмаять бы скорей день!

К обеду, истомившись в борьбе с искушением, пробираюсь в огород к чужим заветным грядкам, обещая себе: «только посмотрю, и всё».

«Всё» не заняло много времени. Воровато озираясь, я запихала в рот немытые ягоды и даже вкуса не ощутила, поглощенная сознанием своей низости. На негнущихся ногах побрела в дом и уснула в неурочный час на раскладушке, поставленной в прохладных сенцах.

Очнулась поздно, от глубокой тишины вокруг. Никого не было ни в кухне, ни в комнатах, бабушка не откликалась (а вдруг узнала, что я своровала чужое и бросила меня?!). Дом осуждающе молчал.

В страхе я выскочила во двор. Над головой мирно лепетал тополь. Сквозь его шелест донеслись голоса с бабшуриного огорода за домом. Обе бабушки были там. Моя – держала в руках пустую эмалированную миску. Шура ворошила ягодник и растерянно бормотала: «Да ведь были же! Нешто я стану врать… Может, птицы склевали?»

Придавленная виной, я весь вечер угрюмо сидела на лавке, не смея признаться в черном деле. Бабушка озабоченно щупала мне лоб и вздыхала. Никто ни о чем не спрашивал, только тополь лопотал укоризненно.

Ночь выдалась неспокойной. Небо сердито рокотало, а потом пролилось тяжелым слепым дождем. Бабушка долго ворочалась в постели, шептала молитвы. Чуть посерело в окнах, она поднялась, надела новую кофту, повязала шелковый платок и ушла куда-то. Сон, всю ночь от меня бежавший, сделал круг и нырнул под подушку.

Позднее утро поскрипывало открытым ставнем и пускало зайчиков в мои слипающиеся глаза. Ветер был в комнате, трогал солнечные струны, шевелил край узорчатой скатерти. Посреди стола на блюдце лежала горка спелой клубники. Я выбралась из простыней и, не веря глазам, тронула ее пальцем.

– Это с базара, – тихо сказала бабушка за спиной. – Наша-то зеленая совсем. Ну что глядишь, кушай, – добавила она с лаской.

И тут я, наконец, заплакала.

Зверь

Я в садик ходить не люблю. Там Аннаванна и Клавсергевна – до чего ж у взрослых имена длинные! Аннаванна ничего – не злая. Сзади у нее маленький седой пучок, как пуговка, а спереди живот, аж халат не сходится. А Клавсергевна тонкая с крутыми кудрями, сердитая очень. Будешь сердитой, когда каждый день себе уколы делать надо. У нее сахарная болезнь. И она прямо при нас берет шприц, протыкает резиновую крышечку на пузырьке, лекарство втягивает, а потом – ширк себе в руку повыше локтя, и не плачет. А пустой пузырек любимчикам отдает.

Любимчики у Клавсергевны – кто хорошо себя ведет. Я уже два раза была, и сегодня опять хочу потому, что кому пузырек, тому Клавсергевна за полдником свою порцию печенья дает – ей-то нельзя. Жалко ее. Без печенья разве жизнь?

Летом в садике все-таки получше. В группу не ходим, на веранде живем – почти на улице. Нынче Аннаванна с утра. После манной каши говорит: «Идите поиграйте» – это значит, что хочешь можно делать. Мы скорей на свой участок пошли, пока она не раздумала – старшая группа всегда возле забора гуляет.

Ну вот пришли мы, глянули в песочницу, да ка-ак заорем! Там голова валяется. От голубя. Откусанная, с мутным закатившимся глазом, а остального нету. И кровь прямо в песок натекла – ужас! Тут Аннаванна, тряся животом, прибежала с совком и веником – дохлятину поддела и за ограду из садика выбросила, а сама ругается:

– Ах, Машка, паршивка! Ах, змея!

Мы говорим:

– Аннаванна, Машка не змея, она же кошка!

– Сама знаю, – кричит, – ну, где эта гадюка хвостатая?!

Машка старая, ленивая, спит целый день под лавкой или на солнце жмурится. Неужто она голубя поймала и сожрала? А башку не стала, наелась, что ли…

– Вот она! – заглянув под скамейку, кричит Аннаванна, да как огреет кошку веником! Всю Машку изругала и с участка прогнала. А нам в песок лезть не велела.

– В прятки играйте, – говорит.

Стали мы играть. Пока водящий до десяти считал, все разбежались – кто за угол, кто под железную горку залез, кто за сарай забился. Только это все места ерундовые, там сразу найдут. А я в дальний конец участка помчалась, где растрепанные ветром золотые шары стеной – стебли раздвинула, а там вплотную к забору куст волчьей ягоды. Если подлезть под ветки, усаженные оранжевыми горошинами, нипочем не найдут.

Только угнездилась, смотрю сизое что-то на земле. Эге, да это голубь давешний! Без головы, и крыло полуоторвано, а вокруг перья выдранные. Вот где Машка его припрятала – убийца серая! Я подальше отодвинулась, противно все-таки. Сижу тихо. Вылезать глупо. Отсюда бежать далеко – застукают. Нетушки, пускай ищут или сдаются, тогда выйду. Под кустом скучно. Ягоды есть нельзя, Аннаванна говорит, они для волков. Заняться нечем, приходится так сидеть. Солнце сквозь листья пробивается, пчела где-то жужжит, душно. Я чуть не заснула.

И вдруг я ушки увидела. Кругленькие такие. Трава неслышно раздвинулась и оттуда зверь – длинный, как колбаса с лапами – шасть! И прямо к голубю. Я дышать перестала. Зверь чудной – весь коричневый, а щеки у него белые и усы, как у кота.

Вцепился в тушку и тащит к забору. Урчит, хочет между штакетинами пропихнуть, а она не лезет. Может, он голубя убил? Вон как старается. Ну-ка я ему помогу… Только шевельнулась, зверь добычу бросил, зыркнул на меня темными бусинами глаз, хвост раздул и за забор утек.

Тут водящий закричал: «Эй, сдаюсь, выходите!»

Пришлось вдоль ограды ползти, чтоб место не выдать. А там шиповник и крапива – во! Вся исцарапалась и до волдырей острекалась.

Скоро Клавсергевна пришла, и нас на веранду загнали – обедать. Я рассольник ем, а сама все про зверя думаю: зачем он голубя тащил? Мог ведь в кустах съесть. Может, он не себе, а деткам? Интересно, какие у него детки? Голодные, небось… Вот если б Машка голубя убила, вылавливая огурцы из тарелки, размышляю я, это нехорошо. Зачем ей? Ее тут кормят, что от нас останется, ей дают. А тот зверь – он сам себе промышляет. Кого поймает – ест. А я спугнула. Он из-за меня теперь помереть может. С голоду.

Нам уже второе несут – пюре с котлетой. Что же делать? Может котлету ему? Озираюсь, никто не видит? Все на Клавсергевну уставились – она укол делать собралась, рукав закатала, шприц взяла… ой! Я, улучив момент, котлету в карман кофты сунула и опять за ложку взялась. После укола Клавсергевна столы оглядела и похвалила меня, что я так быстро все съела. И как я первая, то мне пузырек от лекарства достался. Ура! Будет добавка на полдник.

После обеда тихий час. В дальней половине веранды, снаружи затянутой брезентом, стоят наши раскладушки. Раздеваться почти не надо. Моя раскладушка в глубине, если уйти потихоньку, когда все уснут, никто не заметит. Мы улеглись, а воспитатели обедать сели, ложками стучат. Аннаванна отгрызенную голубиную башку вспомнила:

– Машка-то зараза, чего устроила, ты подумай!

А Клавсергевна головой качает:

– Где ей дурепе… Хорь это. У Бакулиных, говорят, ночью двух кур порезал, – обсасывая суповую косточку, говорит она.

– Хорек?! – ахает Аннаванна. – Да где ж он взялся ирод?! Изловить его надо и… – она решительно шлепает ладонью по столу – посуда брякает. Я вздрагиваю.

– Пущай ловят, кому надо, – зевая, говорит Клавсергевна, – а у меня кур нету.

Хорек, думаю я, вспоминая зверя с круглыми ушками и смышленой мордой, ишь как смешно называется. Котлета вкусно пахнет из кармана кофты – то-то он рад будет!

После еды, оглядев наше сонное царство (я старательно жмурюсь), воспитательницы уходят. Аннаванна домой, а Клавсергевна с газетой на малышовый участок, на солнышке посидеть – она всегда туда ходит.

Выждав для верности – вдруг вернется – встаю, стараясь не скрипеть пружинами, и, захватив кофту, спешу к золотым шарам, повторяя про себя, чтоб не забыть: хорек, хорек… Пролезаю в гущу стеблей, вот и волчеягодник. Мертвая птица по-прежнему валяется там, где зверь ее бросил. Не приходил, значит.

Где ж он живет? Наверно, на пустыре за садиком. Там кусок ничейной земли, заросший репьями и красной смородиной, а за ним огород Бакулиных. Надо пойти поискать его дом, решаю я. Вообще-то в ограде калитка есть, только она заперта. Ладно, обойдусь. Отодрать снизу пару штакетин, делов-то! Уходить с участка конечно нельзя, но никто же не узнает.

За оградой – воля. Бабочки порхают над малиновыми чубчиками репейника, осы трудолюбиво гудят – хорошо им, у них тихого часа не бывает. Иду медленно, раздвигая лопухи и ветки, землю осматриваю. Хорек конечно где-нибудь тут. В самой гуще зарослей, в непролазном сплетенье ветвей, чуть не ступаю в прикрытую хворостом ямку, но вовремя отдергиваю ногу – там шевелится и пищит скрипучими голосами серый клубок.

Я охнула и присела. И сразу узнала их. Они как тот зверь, только мелкие с тупыми розовыми рыльцами – хорёчки, хорьчата? Очень хочется погладить, но едва я протянула руку, малыши дружно разинули рты с острыми, как иголки клычками, и я испуганно отдернула пальцы – цапнут еще!

Вынула из кармана котлету, разломила ее и положила недалеко от норы. Потом уселась в сторонке и стала терпеливо ждать. Хорек явился внезапно, я даже не видела, откуда. Небось, учуял котлету. Он сразу схватил кусок и унес под валежник – слабый писк, доносившийся оттуда, стих. Второй кусок хорь съел сам – быстро и жадно. Я счастливо вздохнула, и не успела выдохнуть, как он уже исчез, оставив в воздухе тающую вонь.

В ту же секунду я осознала, что давно уже слышу в отдалении за спиной чьи-то крики. Выглянув из лопухов, удивилась – на нашем участке полно народу: бегают, заглядывают всюду, орут. В прятки играют, что ли? И тут увидела, как Клавсергевна остервенело трясет калитку, на которой болтается и гремит ржавый засов. Наконец, она его оторвала и, ломая репейник, кинулась ко мне. Назад она тащила меня за ухо, и вопила, не смолкая. Сбежались все.

Оказалось, тихий час давно прошел. За полдником меня хватились, стали искать. Я объяснила, что не хотела сбегать из сада, но про зверя решила молчать. А то большие его изловят и прибьют. Говорю, Машку искать ходила.

– Ишь, чего выдумала, – клокотала Клавсергевна, мотая своими, будто золой присыпанными, кудрями, – вона Машка, с обеда под крыльцом дрыхнет! Тут началась такая руготня и побранка, что я заревела. И долго еще всхлипывала в углу, куда меня поставили до самого вечера.

– Будешь знать! – злорадно сказала Клавсергевна и добавила, что никогда уж я не буду больше ее любимчиком.

Все убежали играть, и про меня забыли. Одна только Машка, проснувшись, вылезла из под ступенек и пришла посидеть со мной.

– Ну и ладно, Маш, – шептала я, утешаясь мыслью, что хорек и его семейство в безопасности, – зато я такого зверя видела! А они ничего не знают! И пускай!

Машка слушала внимательно, склонив голову, на усатой морде ее было написано сочувствие.

Цирк

Весь день шел теплый дождь – голубой, если смотреть на него сквозь занавеску, и зеленый, если глядеть на капли, повисшие на концах тополевых листьев. К вечеру он перестал, и заспанное красное солнце, выкатилось из скомканного одеяла туч.

Мы с Мироновым Сашкой хотели идти на двор, но нас не пустили. Сыро, сказали, намокнете, измажетесь – лучше дома сидите.

Тогда мы пошли в общий коридор и сели на деревянный приступок перед лестницей. Он был вроде ступеньки, но торчал почему-то сбоку, прямо из дощатой стены, за которой когда-то была дверь.

В коридоре пахло примусом и жареной на сале картошкой, которую тетя Маруся готовила на ужин. На окне, позолоченная поздним солнцем, стояла большая кастрюля, где плавали малосольные огурцы, переложенные укропными зонтиками, смородиновым листом и розоватыми зубчиками молодого чеснока.

Заметив, куда я смотрю, Сашка поднялся и вытащил из под звонко брякнувшей крышки нам по огурцу – крепкому, сладко-соленому в мелких твердых пупырях.

– Айда на двор, а? – откусив сразу половину, с набитым ртом предложил он. – Никто не хватится…

– Не могу, – вздохнула я, любуясь своим огурчиком. – Я обещала хорошо себя вести.

– Зачем? – удивился Сашка, ясно же, что задарма никто такое обещать не станет.

– Меня тогда в цирк возьмут.

– Ух ты! – завистливо ухнул он. – А когда?

– В выходной. Потерплю уж…

– Ага, – понимающе сказал Сашка. – Что, прям в Тулу поедете?

Я кивнула, стараясь не очень задаваться.

– Да-а, далеко… – уважительно протянул он. – На поезде поедете? Ночью?

Ох нет, столько счастья человеку не вынести.

– На автобусе, – сказала я, – утречком.

– Клоуны будут? – деловито расспрашивал Сашка. – А тигры?

Про это я не знала.

– Сказали, слон будет. Он знаешь, какой огромный – как два этажа!

Зверя размером с наш дом я вообразить не могла. Сашка наверно тоже. Задрав голову, он посмотрел на потолок:

– Как же такой в цирке поместится?

Я пожала плечами и стала есть свой огурец. И сквозь хруст в ушах услыхала странный звук за спиной, упиравшейся в теплые шершавые доски. За ними была запертая сто лет назад комната, заваленная рухлядью: сломанными стульями, истлевшими газетами и тряпьем. Я перестала жевать и уставилась на Сашку:

– Слышишь?

В заколоченной комнате кто-то был.

Сашка встал на приступок и прильнул глазом к щели в рассохшихся досках.

– Ну? – отчего-то шепотом нетерпеливо спросила я, – чего там?

– Свистит, – сказал он. – И корябает будто.

Я прижалась ухом к стенке. Кто-то скребся за ней, словно когти точил. И сипло посвистывал.

– Прячется… – шепнул Сашка.

Я оттеснила его от щелки, и заглянула сама. Никого. Таинственно громоздятся в сумерках брошенные вещи. Тихо. И вдруг слабый свист, а потом настойчивое царапанье где-то в углу.

– А вдруг там вор? – горячий Сашкин шепот дунул мне прямо в ухо. – Дырку проковыряет, и сюда вылезет.

– А свистит он зачем? Чтоб не скучно было?

– Может, это не он, – неуверенно возразил Сашка. – Может, их двое, и этот, который свистит – на шухере.

– Нет, – послушав еще, сказала я. – не человек это.

– А кто ж?

– Не знаю. Но это не живое…

– Мертвяк, думаешь? – Сашка поежился, но не испугался. – Да ну тебя! Залез кто-нибудь и все.

Я молча поджала губы: ладно, мол, думай, что хочешь. Но он уже завелся:

– Живое! Спорим?

– Спорим, – согласилась я, и сунула в рот остаток огурца.

Он решительно подергал старые рыхлые доски и выбрал ту, что потоньше:

– Вот эту давай.

Вдвоем мы ухватились за верхний край, и рванули на себя. Доска не поддалась. Тогда мы покрепче уперлись коленками, навалились дружно и дернули еще разок. Под животом у меня что-то хрустнуло и… стало ясно, что Сашка проспорил.

Мрачная комната, открывшаяся в проломе – одну доску мы выдрали, другая сломалась – была пуста, если не считать разного хлама. Серые от грязи, давно потерявшие цвет обои, висели клочьями. В дальнем углу сверху отклеился порядочный их пласт вместе с приставшей к нему дранкой. Завернувшийся край шевелился от сквозняка, и шоркал по стенке, производя тот самый загадочный звук, да свистел в треснувшем оконном стекле ветер.

– Ну, кто был прав? – с торжеством сказала я.

– Ой, чего мы натворили… – протянул Сашка.

Оглядев учиненную поруху, я чуть не заревела с досады: возьмут меня теперь в цирк, как же! Скажут: «А кто обещал хорошо себя вести?»

Тут в квартире Мироновых хлопнула дверь.

– На меня все вали, поняла, – успел предупредить Сашка прежде, чем на нас налетела тетя Маруся.

Про воров и мертвяков она слушать не стала. Схватила Сашку за шкирку, затрясла, запричитала: «Это кто сделал, а? Кто стенку разворотил?!»

– Тетечка Маруся, пустите его, – молила я.

– А ты что его защищаешь? – напустилась она на меня, – Вместе небось хулиганили? Вот я родителев твоих позову! Все им скажу! Разорители!

– Не надо! – крикнул Сашка, которого наконец перестали трясти. – Это я поломал, – и сделал мне страшные глаза: «молчи!»

– Уж я знаю, кто! – бушевала тетя Маруся. – Вот я тя, стервеца, к папке-то сведу!

Быковато склонив голову, Сашка стойко терпел трепку.

Наконец тетя Маруся выдохлась, отпустила Сашку, и вытерла руки о фартук. Потом обернула его краем горячую ручку сковороды с картошкой, и все еще бранясь, унесла ее в комнаты. Сашку ужинать не позвала.

– Что теперь будет? – испугано спросила я.

– Гляди, чтоб она мамке твоей не нажалилась, – буркнул Сашка. – А то будет тебе цирк…

В непрестанной тревоге я стала следить, не исполнит ли тетя Маруся свою угрозу. Но она хлопотала по хозяйству и всякий раз пробегала мимо – я переводила дух. Пролом в стене леоновский папа заделал свежими досками. Насупленный Сашка переминался рядом, подавал отцу то молоток, то гвозди. На меня он не глядел.

В конце недели всё наконец решилось. Меня позвали: «Ну, ты хорошо себя вела?» Я не знала, что отвечать (вдруг тетя Маруся все же наябедничала?) и молчала, потупившись. Меня погладили по головке, и велели собираться: завтра едем. Душа моя преисполнилась буйной радости. Она разгоралась во мне с первого дня, с рокового «Если… то поедем в цирк». Каким трудным, прямо-таки невыполнимым оказалось это «если» – не грязнить платье, ничего не делать без спросу, ни с кем не ссориться и не драться… список был такой длинный. Но ожидание счастья уже поселилось во мне, немыслимо было от него отказаться. Оно сидело глубоко внутри, и грело, что бы я ни делала. И вот, наконец, едем! Сбылось! Все исполнилось, как я ждала и мечтала. Только еще лучше.

Цирк блистал цветными огнями, бухал барабанами и дудел золотыми трубами. Он был весь круглый – даже крыша, и такой громадный, что вместил бы хоть сто слонов! Там кричали «Алле оп!» и делали изумительные вещи: вертели на пальце тарелочки, кувыркались на ходулях, маленький лысый дядька в красном колпаке пыхал огнем, как змей-горыныч, а женщина-змея изогнувшись, кусала себя за попу, к которой был приделан сверкающий чешуей хвост. Бородатый верблюд катал разодетых в пух и прах обезьянок, а усатый фокусник в черном плаще взял и отпилил одной тете голову. Но она не расстроилась, и все равно ему улыбалась.

В антракте мне купили мороженое на палочке и длинную-предлинную серебряную конфету, завернутую в шуршащую фольгу и перевитую розовой бумажной тесемкой – такую красивую, что жаль было есть ее.

Во втором отделении явился наконец и слон. Не такой большой, как я думала, но очень умный. Он даже знал буквы. Дрессировщик показывал ему азбуку и, если нарочно называл не ту букву, слон сердито мотал головой и протестующе ревел. Еще он умел танцевать, стоя на шаре и кланяться, подогнув толстые передние ноги.

Но больше всех веселили зрителей клоуны – Толстый и Тонкий. Они делали разные глупости – очень смешные и вообще баловались. Но их никто не ругал. Наоборот, все хлопали и кричали «Браво». И я.

Когда слона увели, клоуны опять выскочили на манеж. У Тонкого была крыса на веревочке, он крутил ее над головой и кидал в зрителей. Все визжали и орали. Я мечтала, чтоб Тонкий кинул в меня – я не боюсь. Но тут дядьки в синих рубахах вынесли на арену блестящие лесенки, горки, тумбы и принялись строить из них что-то в середине манежа. А клоуны придумали красть у дядек разные вещи. Толстый дразнил их крысой, а Тонкий тащил то отвертку, то моток проволоки. А когда спер целый ящик с инструментами, дядьки разозлились и стали их ловить. Тонкий убежал, а Толстый попался.

Один дядька снял широкий ремень и, нагнув Толстого, стал его лупить – было много пыли. Толстый рыдал как фонтан, из глаз его били длинные струи. Вокруг хохотали, согнувшись в три погибели. А я злилась на Тонкого: зачем он бросил друга на расправу! Потом дядьки отпустили Толстого. Он отполз в сторонку, погрозил им кулаком, и вытащил из штанов… подушку.

Тем временем дядьки построили горки-лесенки и ушли, а на манеже стали выступать хорошенькие беленькие собачки. Потом цирк кончился и мы поехали домой.

В автобусе я села у окна – смотреть на вечереющие дали. Автобус плыл в ромашковых полях, над нами медленной рекой текли кремовые облака и утекали за окоём, отмеченный голубой щеточкой лесов на горизонте – туда, где мы больше никогда их не увидим. От этого – от того, что все проходит и кончается – и цирк прошел, и облака уплывают, стало грустно. А некоторые вещи все равно остаются, думала я. Вот Тонкий бросил Толстого – куда это денется? Это уж навсегда. И мы с Сашкой тоже вместе нахулиганили, а наказали его одного. Потому, что я в цирк хотела… И этого уж не изменишь. Почему так?

– Ма, – я подергала дремлющую мать за рукав, – А почему Тонкий оставил Толстого и сам убежал?