По ту сторону окна

Мне нужен был повод вернуться. Весомый повод. Я искала его, но никак не могла найти. Вдруг в моей голове прошелестела случайная мысль: «Если бы с бабушкой что-то случилось…».

Когда вечером зазвонил телефон, я долго неподвижно стояла и смотрела на него. «Используй магию с умом», – предупреждал Странник. Когда я взяла трубку, то уже знала, что мне сообщат.

Окно

Конец месяца – тяжелое время для всего офисного планктона. Все, что растягивали и размусоливали неделями, в срочном порядке приходится доделывать под давлением устрашающе нависающего, словно дамоклов меч, дедлайна. Вот и сегодня, как всегда, день выдался настолько загруженным, что ни присесть, ни пообедать, ни покурить сбегать. Поэтому я ничуть не удивился, когда, зайдя в курилку в конце дня, наткнулся на толпу. Коллеги разбились на кучки и громко общались, обсуждая события дня и планы на выходные. Их эмоциональная речь превращалась в гул – жужжащий, назойливый, неприятный. Никого из них я не знал достаточно близко, чтобы присоединиться к беседе, да и говорить, улыбаться и смеяться через силу совсем не хотелось. В углу, задумчиво вглядываясь в небо за окном, в одиночестве стоял программист из соседнего отдела. Я знал о нем только то, что он странный и нелюдимый, и решил, что моего присутствия он все равно не заметит, так что подошел и закурил рядом. Тот, ожидаемо, и глазом не повел. Аура спокойствия рядом с ним была почти осязаемая и быстро затянула меня. Так, мы стояли, молчали и безмятежно смотрели в окно, невидимой стеной отгородившись от шума, криков и смеха коллег.

– Окно… – вдруг вздохнул мой тихий соратник. Я от неожиданности даже вздрогнул.

– Угу, – не зная, что ответить, буркнул я.

– Оно тут, вроде, есть.

– Есть.

Мои мечты о спокойствии рассыпались на глазах.

– Мой брат всегда говорил об окнах. Что там и тут они есть. Описывал, какие они. Снова и снова. По сто раз на дню. Это так раздражало. И меня, и родителей, работников в детском саду. Было так тупо. Ну есть и есть, что уж с них.

– Дети часто зацикливаются на чем-то, это нормально, – заметил я, вспомнив своего племянника, который может круглые сутки говорить о жуках. И стал курить быстрее, надеясь отделаться от нежелательной беседы и пойти домой.

– Дети – да, – он усмехнулся. Помолчав, добавил тише: – Вот только этот придурок был воспитателем.

Я закашлялся.

– Что? – только и выдавил из себя. Затем впервые обернулся, чтобы взглянуть в глаза своему собеседнику. Да так и застыл с сигаретой у рта: его рядом не было.

В выходные ко мне приезжали родители с сестрой из родного города, так что было шумно и весело. Но, стоило мне ненадолго остаться одному, я вспоминал ту странную беседу и грустный голос этого парня.

«Он говорил о брате в прошедшем времени… Тот умер? Это из-за него наш программист такой странный?», – раздумывал я. И, хотя никогда не отличался любопытством, настолько увлекся этим, что в понедельник стал наводить справки.

– Федя? – переспросила коллега, которая все про всех знала. Я кивнул. – Да, он всегда был тихим, но вот таким… странным стал, когда его брат пропал. Тот, говорят, был с большим приветом. Обсессивный синдром или что-то такое. А ведь с детьми работал, представляешь.

Картинка стала складываться. Однако обстоятельств исчезновений никто из коллег, увы, не знал. Одни говорили, что была записка, похожая на предсмертную, другие – что рисунок какой-то подозрительный, третьи – что просто ушел из дома и не вернулся. Целую неделю я бегал в курилку с удвоенной частотой – в надежде пересечься с этим Федей и узнать, чем кончилась история. Она была не так уж интересна, более того, я был уверен, что забуду об этом сразу же, как узнаю развязку. Но чувство незавершенности кололось, как заноза, мешая спокойно жить. И, наконец, в пятницу мне улыбнулась удача.

Увидев его в курилке, я спешно подошел и встал рядом. Стоял и ждал, когда он что-то скажет, но он все молчал и смотрел в окно. За окном, кстати, не было ничего примечательного. Я проверил.

– Ты не куришь, – заметил он спустя пару минут тишины, не отрываясь от своего созерцания.

– И правда, – спохватился я. Настолько сосредоточился на нем, что совсем забыл, зачем сюда обычно приходят.

– Любопытно узнать о моем брате, да, – пробормотал он, все так же не смотря на меня.

– Ты проницательный.

– Вовсе нет. Просто слышал, как ты об этом спрашивал у всех, – признался он.

– Извини, – опустил голову я. И почувствовал, как мое лицо краснеет от стыда. – Если не хочешь, можешь не рассказывать…

– Я расскажу. Но предупреждаю, я и сам мало что понимаю.

Он замолк и положил руку на стекло. Я смотрел на него и терпеливо ждал.

– Мой брат постоянно говорил об окнах. Но одним он был одержим. Оно находилось в квартире, которую он снимал. В спальне. Его отношение к тому окну менялось изо дня в день. «Хорошее», «Плохое», «Тянет», «Давит», «Хочу съехать», «Никогда не уеду»… Он постоянно говорил такие вещи. К сожалению, я никогда не слушал внимательно.

Федя печально вздохнул, а я подумал, что тоже вряд ли слушал бы внимательно. Тем временем он продолжил:

– Однажды он позвонил мне посреди ночи и попросил срочно приехать, потому что окно его манит. Я подумал, что он свихнулся окончательно и хочет выпрыгнуть из окна. А ведь девятый этаж! Так что я бегом помчался туда, умолял его ничего не делать. Он сказал, что постарается, но это не в его власти. Я проклинал себя, родителей, всех, кто легкомысленно относился к его бредням. Очевидно, ему требовалось лечение, и серьезное. Я паниковал, что не успею, бесился, что ни разу раньше не заезжал к нему, поэтому не сразу нашел нужный дом и подъезд. Когда я уже поднялся на этаж и звонил дверь, мне пришло сообщение от него всего с одним словом: «Прости». Я испугался, с силой дернул ручку, а дверь оказалась открытой. Я вбежал в квартиру, стал носиться из стороны в сторону, включать везде свет. Оказавшись в его спальне, я застыл. Там лежали все его вещи, телефон, одежда, куча рисунков окна на столе. А брата самого там не было. Как и окна.

– Как это? – поразился я.

– А вот так. В этой комнате вообще никогда не было окна. Он считал, что было. На его рисунках было. А на самом деле нет.

– Значит…

– Не знаю, что значит. Бредил он или что. Может, он совсем двинулся и ушел куда-то. А может… – он раздраженно выдохнул и стал ходить туда-сюда:

– Знаешь, я ведь потом целый месяц жил в той комнате. Хотел понять. Глупо? Но я правда мечтал разобраться. И иногда, всего на несколько секунд, мне мерещилось, что брат грустно смотрит на меня из окна. Но стоило вглядеться, ни его, ни окна, я уже не видел. От этих видений становилось жутко, и я уехал. Теперь я никогда не уверен в том, что вижу. Сколько таких несуществующих окон он видел? Какие из тех, что я теперь вижу, не настоящие? То окно выбрало его? Что, если какое-то выберет меня? Это пугает… Не могу быть уверенным ни в чем. Что существует, а что нет.

– Успокойся, это окно я тоже вижу, – похлопал его по плечу я.

Он посмотрел мне в глаза:

– Знаю.

***

Друзьями мы с Федей не стали, поэтому, когда он уволился, больше не виделись. Вскоре я совсем забыл о его рассказе, как и предполагал. Повседневность захлестнула меня, и в ней не было места для такой условно таинственной истории. Она бы так и потонула в ворохе бессмысленных воспоминаний, но несколько лет спустя я вынужденно воскресил в памяти слова Феди во всех подробностях.

Мы стояли в курилке с новой коллегой, с которой у нас, очевидно, намечался роман.

– … всегда. Почему, а? – спросила она, кокетливо улыбаясь. А я понял, что засмотрелся на нее и прослушал вопрос.

– Почему что?

– Почему ты всегда куришь, уткнувшись носом в стену? – задорно повторила она.

Я удивленно усмехнулся:

– Так ведь тут же… – повернулся я к окну и застыл. Стена. Там была чертова стена.

Явление

Других чаще всего превращали в небольших животных, например, в птиц или насекомых. Уж не знаю, почему так повелось. Мне царство животных нравилось, оттого я совсем не боялся.

Дочь отнеслась к сулившему мне наказанию почти спокойно, как это умеют маленькие дети. Просила навещать ее, даже если стану паучком – а ведь они ей жуть как не нравились. Она была еще слишком мала. И я, вопреки всему, немножечко этому радовался.

Невезение приметило меня еще в тот день, когда я появился в мире. Оно стало моей тенью, я настолько свыкся с этим, что ничему не удивлялся и даже научился находить в своих неудачах что-то хорошее. Когда мне подкинули ребенка, причем наполовину человека, я обрадовался: наконец-то я был не один.

Я растил девочку как собственную дочь и знал, что поплачусь. Таких детей не должно было существовать на свете, а если они рождались – их надлежало умертвить во младенчестве, пока не пробудились их силы. Кто бы ни подбросил мне дитя, он знал, что я этого не сделаю.

– Ты будешь предан забвению, – устрашающим тоном объявлял хор голосов.

Я кивал. Конечно, куда же без забвения. Хор продолжал:

– Ты будешь жить столько, сколько отмерено человечеству. И после людей, пока мир не угаснет.

Звучало чудесно, слишком хорошо для наказания.

– Но? – спросил я.

– Но ты не сможешь жить среди людей и животных как один из них. Ты растворишься среди неживого.

Невезение, конечно, не оставило меня и в тот момент, не позволив разделить участь других провинившихся. А я уж было размечтался, что хотя бы в наказании буду равен остальным.

– Это как? – воскликнул я и не узнал свой голос. Он будто растворялся.

Мне никто не ответил. Не пришлось. Некому уже было отвечать.

***

Не сразу, но дочь узнала меня. Это величайшая удача для такого неудачника, как я.

Она все еще живет среди людей. Знаю, что это нынче тяжело, что она вечно в бегах и переезжает с места на место, но я ничем не могу помочь. Воплощаться сложно, но у меня все еще получается. Поднакоплю сил – и являюсь, сгущаюсь, а потом рыскаю по улицам, что быстро обрастают все новыми чудовищными строениями, куда мне ходу нет. Когда везет, слышу:

– Отец!

И дочь выбегает ко мне: лицо почти испуганное, на глазах – слезы. С годами она становится все более сентиментальной. Стоит и рассказывает мне, как ей живется, и просит прощения (не понимаю, за что), и плачет, и спрашивает:

– Ты же еще тут, правда?

Прохожие отшатываются, крутят у виска. А я сгущаюсь сильнее, насколько могу, чтобы показать: я рядом! Но это, наверное, не очень заметно человеческому глазу. Досадую, что не могу ответить, но всякий раз счастлив, что могу хотя бы просто послушать ее. В эти часы я как будто живой. И знаю, что все было не зря. Мои страдания окупаются сполна. А потом я засыпаю, убаюканный, до следующего явления.

Но слишком радоваться нельзя. Быть счастливым нельзя. Я потерял бдительность, и невезение вновь напомнило о себе, цапнув побольнее.

В последние годы мои поиски безуспешны. Дочь жива, я чувствую, знаю, как знает всякий родитель. Но я не могу найти ее, не могу угнаться. И все чаще думаю: что, если она бежит от меня? Что, если я – болезненные воспоминания, которые мучают ее и никак не останутся в прошлом, когда хотелось бы жить без них?

Я гоню эти мысли прочь, от них больно, так больно, что хочется застилать города, топить все живое, и смотреть, как люди-слепыши гибнут, врезаясь друг в друга в своих железных коробках. Смотреть, пока от чужой крови не станет легче.

Знаю, что порывы эти вовсе не мои, а самого явления, но они заразны, ядовиты и пленительны. Лишь то, что дочь помнит меня и узнает, удерживает от их принятия и полного растворения в неживом.

Она просила навещать ее, и я стараюсь. Потому, пожалуйста, если увидите туман за окном, знайте, что это я. И скажите дочери, что я ищу ее. Быть может, она забыла.

Водитель автобуса

– Конечная, – крикнул водитель. Дверь отъехала в сторону, чтобы выпустить на волю последних пассажиров. Кто-то выходил, даже не взглянув на шофера, кто-то кивал ему. Двое попрощались, замедлив шаг: они ездили этим маршрутом изо дня в день и успели запомнить водителя.

Шофер тоже многих знал в лицо. Он едва заметно вздрагивал, когда те с ним здоровались или прощались. Будто все это время он был невидим, а после их слов внезапно «проявлялся». Странное было чувство. Но это напоминало ему, что он все еще существует.

Двери закрылись. Водитель поднялся со своего места и повел затекшими плечами.

– Ты, конечно, никуда не торопишься, – вздохнул он, даже не обернувшись. Это и не требовалось: он знал наверняка, что в автобусе был не один. Кое-кто всегда оставался тут с ним. Как водитель ни старался, выгнать его не мог.

Постояв немного, он все же обернулся. Темноволосый мальчуган как обычно сидел в самом дальнем углу, забравшись на кресло с ногами, босыми и грязными. Сидел и смотрел своими большими печальными глазами, не мигая. Он всегда так смотрел и молчал. И взгляд его, грустный и пронзительный, шофер постоянно ощущал на себе.

– Ты меня убиваешь, – тихо сказал водитель. Почти десять лет каждый день он работал под этим пристальным взглядом. С того самого дня, как сбил школьника. Водителя никто не обвинял, ведь парнишка сам откуда ни возьмись выскочил на шоссе. Автобус просто не успел затормозить.

«Все в порядке», – говорила жена. «Не бери в голову», – твердили друзья. «Я убийца», – крутилось в голове.

Водитель почти не удивился, когда впервые увидел мальчугана в салоне автобуса. Его вина, его крест, воплощенный в конкретной и вполне понятной форме. Так даже было проще. Но лишь поначалу.

Потом он много раз пытался избавиться от своего навязчивого видения. Обивал пороги мозгоправов, честно пил таблетки, даже пытался удариться в религию. Все без толку. Мальчишка никогда не уходил.

– От тебя пахнет смертью. Чужой, – бросила как-то цыганка, проходя мимо. Ему показалось, что та надсмехается над ним.

– Что ты можешь знать обо мне? – прошипел он в ответ.

– Ты забрал чужую жизнь? – вопросом на вопрос ответила она и брезгливо посмотрела на него.

– Я этого не хотел! – воскликнул он.

Я этого не хотел.

Именно так он говорил жене, друзьям, коллегам. Это он постоянно твердил себе, как мантру.

Но в глубине души он знал, что это неправда. Он хотел, еще как хотел. Тогда, перед самым ударом, мальчик вскинул глаза и, водитель готов был поклясться, их взгляды встретились. Яростный и предвкушающий с испуганным и печальным.

В те дни столько всего навалилось. Умерла любимая мама, и, словно этого было мало, откуда ни возьмись появилась вся родня, желавшая отхватить от ее имущества кусочек побольше, послаще. Из-за сокращения он остался безработным и долго не мог найти подходящее место. В итоге пришлось идти хоть куда-то и с двумя высшими образованиями водить автобус за гроши. Возить на работу более удачливых людей.

Постоянно случалось что-то плохое: то жену ограбят на улице, то его самого в драку втянут. В итоге он ежедневно просыпался с ненавистью к себе и ко всему миру. И злоба эта все росла, прожигая изнутри.

В роковой день у него аж руки тряслись от желания расколотить что-нибудь. Пассажир, пьяный уже с утра, едва не завязал драку. Пришлось везти его бесплатно, только чтобы снова не влипнуть в неприятности. Напряжение, ненависть, подавляемая агрессия бурлили в нем, держать эмоции в узде было все сложнее.

Стоял морозный день, страшно мело. Водитель мельком увидел на дороге ребенка, почему-то босого и заплаканного. Но не испытал жалости: только ненависть. Когда мальчик бросился прямо под колеса – с трудом сдерживаемые эмоции вырвались на свободу. Мгновение – бам! Все произошло так быстро!

Задавив его, водитель несколько секунд ликовал и почти полминуты испытывал облегчение. А затем всю жизнь за это расплачивался.

И теперь он чертовски устал. Эта ноша оказалась ему не по силам. Он терпел столько, сколько мог.

– Пойдем, – сказал он. И взял ребенка за руку. Тот послушно встал и они ушли. Вместе.

Лишь утром бездыханное тело водителя нашли двое коллег. При нем была полная раскаяния записка о случае десятилетней давности, о котором все уже успели позабыть.

– Кажись, с ума сошел, – чесал затылок один из коллег. Умерший был его приятелем, они много лет работали вместе. – Я и не думал, что он так терзался.

– А что за мальчик? – хмурился совсем еще зеленый парень, который работал тут недавно.

– Да не было там никакого мальчика. Просто он чуть в столб не врезался тогда. Метель была, оно и понятно. Пустяк, в общем.

– Пустяк, – задумчиво повторил тот. И вздохнул.

– Автобус дальше не идет, просьба покинуть салон, – вдруг с большим опозданием произнес голос, объявляющий остановки. Почему-то двум водителям он показался насмешливым.

– Вот уж точно. Конечная, – грустно усмехнулся старший из них. Он вышел на улицу, закурил. И подумал о том, какие жуткие демоны могут терзать души, казалось бы, абсолютно нормальных людей.

Отпуск

Мама часто мне говорила:

– Не выходи надолго. Не злоупотребляй.

И я кивал, обещал ей, что не буду, убежденный в непоколебимой правильности каждого ее слова. Она так и про мирское говорила, мол, нужно вовремя ложиться спать, важно соблюдать режим. С режима-то все и началось.

Я раз лег позже, два. Ничего не произошло. Тогда я поменял день с ночью, полюбил тишину и заоконную темень, привык кормить вечно голодных птиц на рассвете. И снова ничего не произошло.

Чем старше я становился, тем меньше понимал, зачем нужно следовать маминым указаниям. Ее слова виделись мне карточным домиком: стоило разувериться в чем-то одном, как замок рассыпался полностью.

– Не злоупотребляй, – говорила она.

Женщина, которая всегда писала свои жуткие картины до утра и едва просыпалась, когда я возвращался со школы. Женщина, которая замолкала посреди беседы, а потом вдруг сонно смотрела на меня и не могла вспомнить сути разговора. Неужели она думала, что я никогда не замечу, не догадаюсь, что виной тому вовсе не забывчивость или загадочная болезнь.

– Не выходи надолго, – велела она.

– А иначе что? – хотел бы ответить я. – Что случится, если я буду выходить надолго? То же самое, что с режимом, – ничего?

Мама говорила, что дом здесь. А там отпуск, который не может продолжаться вечно. Так мама это называла. «Отпуск».

Ей было сложно объяснить ребенку, почему он иногда мог выключить «здесь» и уйти туда, где времени нет, а людские законы не действуют. Там он был спокоен, счастлив и никому ничего не должен. Мир гармонии. Мир мечты. Именно таким по убеждению матери должен был быть идеальный отпуск. Но, как бы прекрасен он ни был, после всегда нужно возвращаться домой. Таковы правила.

Сначала я действительно выходил ненадолго, а по возвращению ловил на себе пристальный мамин взгляд. Она наблюдала за мной, за тем, как я соблюдал правила, которыми пренебрегала она сама.

Когда мама ушла насовсем, я ничуть не удивился. Она бросила меня и, наверное, сразу же забыла о моем существовании. Я пожег картины, будто следившие за мной вместо нее. И дал себе волю. Чем больше я выходил, тем чаще хотелось. Мои отлучки удлинялись, и с каждым разом я со все большим трудом заставлял себя вернуться. Человеческие «надо» и «должен» раздражали меня, и я переставал понимать, зачем мне быть здесь, зачем быть человеком, если есть альтернатива.

– Вы меня слушаете, студент? – женщина средних лет постучала ручкой по столу.

Мужчина в лоснящемся пиджаке, сидевший рядом с ней, чесал щетинистый подбородок и со скучающим видом смотрел на меня.

«Так. И какой же это момент?» – судорожно пытался припомнить я.

Что-то такое было, давным-давно, будто сотни лет назад. Это событие маленькой птицей порхало в памяти, не давая себя поймать и вспомнить.

– Если вы не сдадите сейчас, дальше уже только отчисление. Вы это осознаете? – женщина посмотрела на меня исподлобья. Пристально, холодно. Но до мамы ей было далеко.

Я облегченно вздохнул, готовый рассыпаться в благодарностях перед этой строгой преподавательницей. Вот оно. То, с чем мне не хотелось разбираться раньше. То, от чего я с охотой сбежал «в отпуск».

Беды, как известно, существа стадные, потому, стоило лишь прокрасться одной, они стали приходить ко мне без стука нескончаемой вереницей, как к себе домой. Моя жизнь стремительно рушилась, я падал в бездну, а уцепиться было не за что.

Люди любят говорить, что время лечит. По сути, со временем воспоминания просто размываются, а боль притупляется. Если долго носить боль в себе, она не пропадет, но остынет и перестанет жечься. А я при рождении получил чит-код, мне не нужно было терпеть, достаточно было просто уйти. Я тщательно оберегал свой покой, а потому чуть что – бежал с корабля. Тяготы жизни за мной в мир гармонии пролезть не могли, а потому не могли и навредить мне. А затем я возвращался в ту же минуту своей жизни, насытившийся и нагулявшийся, и с трудом мог припомнить, что же меня спугнуло.

– Разве может быть человеку настолько плевать на свое будущее? – донеслось до меня.

Я усмехнулся. Эта проблема была далеко не самой серьезной в моей копилке. Кому есть дело до образования, если вокруг – пепелище. Я встал и пошел прочь. Женщина говорила еще что-то, лицо ее коллеги, кажется, впервые озарилось любопытством. Но я уже не слушал. До меня вдруг дошло, от чего предостерегала меня мать. Мир гармонии вовсе не был безобидной придумкой: он был реален и прожорлив, он не умел создавать живое и с радостью крал чужие души. Я думал, что у меня было право выбора, что я сам решал, где мне быть и как долго, что я, если бы захотел, мог бы никогда больше туда не выходить. Но, на самом деле, он бы не отпустил меня.

Чем больше времени я проводил там, тем скорее терял интерес к миру, в котором родился. И, задетый моим предательством, родной мир отторгал меня. Он отбирал свои дары один за другим, готовясь выгнать неблагодарного сына из своих владений.

«Не злоупотребляй», – звучал мамин голос в моей голове.

Она поняла все давным-давно и пыталась предостеречь. Она не бросала меня добровольно, просто однажды прожорливый мирок не отпустил ее домой. Вечный отпуск. Предел мечтаний, верно?

«Не выходи надолго!»

Ее голос молил. Почему-то в детстве он никогда не слышался мне таким беспомощным.

– Прости, мама. Поздно, – прошептал я, прежде чем добровольно шагнуть в бездну. И раствориться в ней. Навсегда.

Любовь зомби

Бежать, не ощущая себя, без направления, без четкой цели. Бежать, утопая в талом снегу, натыкаясь на столбы и деревья, но не замечая их. Неважно. Это все неважно.

Он где-то глубоко-глубоко под водой, под землей и под этим снегом. Где-то совсем не здесь. И там, на глубине, спокойно.

Мутный взор фиксирует расплывчатые кадры. В них слишком много эмоций. Неприятное эхо режет слух. Пронзительно что-то визжит. Кто-то.

Там уже толпа, через нее надо пробраться. Надо тоже ухватить что-нибудь. И жевать, раздирать, грызть. Мазать пальцы красным и густым. Лишь бы не выныривать оттуда, где он есть.

Это очень странно – одновременно быть и не быть. Сон наяву.

Иногда он вдруг вспышкой, тенью появляется. Ощущается. Тогда вспоминает лицо. Улыбающееся, красивое. Женское. Очень четкое. И почему-то становится нестерпимо больно. Он сразу ныряет обратно, а оно, его тело, рычит, хрипит, воет. Оно раздражается, бежит, пока где-то не послышится неприятный слуху крик. Пока не образуется голодная толпа, куда он нетерпеливо пробирается, вновь раздирает и ест. Жадный, потерянный, безумный.

Но та, с красивой улыбкой, преследует его. Он все чаще выныривает и вспоминает ее, и его бесчувственное тело взвывает от вспышки боли – не физической, другой. Теперь и оно тоже не может забыть ее. Оно воет, носится и жрет, быстрее и быстрее, лишь бы он не выныривал. Его тело в отчаянии, оно не знает, что она такое и почему из-за нее все так болит.

Но держаться на глубине сложно. Он вновь выныривает, падает и хрипит. Улицы, лица, вопли, кряхтение, грязь и сугробы несутся через него, а он несется через них. Больше тело не ест, только мечется и ищет. Бессознательно и тупо.

Нужно найти ее. Найти, чтобы перестало болеть и гудеть, так нестерпимо мучить. Он воет, долго-долго. А потом уже не может и только хрипит.

Поворачивает куда-то и вновь выныривает, и гудит внутри, наполняя тело болью. Тело бежит быстрее, оно измучено, оно очень хочет найти. Оно чувствует, что где-то тут.

Рядом пустая дорога. Большая машина останавливается. Там много тех, кто умеет кричать и кого можно рвать, грызть, жевать. Но боль сильнее, чем этот инстинкт. Кто-то выпрыгивает из машины и целится. Что-то резко прошибает плечо. Тело машинально останавливается, но не чувствует. И снова делает шаг.

Все не важно. Нужно двигаться дальше. Скорее! Гул оглушает, а боль все сильнее. Автобусная остановка. Тут!