Снимать штаны и бегать

Гражданка Тушко насупилась, и понемногу на ее щеки вернулся бордовый румянец. Меж тем Кирилл, отложив бумаги в сторону, собрал пальцы в замок, обвел присутствующих внимательным взглядом и официально улыбнулся. От этой улыбки у мецената Брыкова окончательно испортилось настроение. Он почувствовал себя маленьким мальчиком, который в темной подворотне нарвался на циничный гоп-стоп. Будто кто-то невидимый взял его грубыми пальцами за горло, отчего в глубине сознания родилась обреченная уверенность в том, что все карманные деньги придется отдать.

– Мы собрались здесь для того, чтобы решить судьбу нашего с вами города. Ни больше, ни меньше! – заявил Голомёдов. – Речь идет об установке памятника. Кому-то может показаться, что я говорю лишь о появлении в городе еще одного очага культуры. Но это примитивное понимание ситуации. На самом же деле, наша с вами задача – воздвигнуть символ. Символ новой эры в жизни Славина и его жителей. Это будет памятник прошлому, которое мы помним и уважаем. Это будет памятник настоящему – тому глобальному перелому, который происходит сегодня в политической жизни города. Наконец, это памятник будущему, которое мы строим уже сегодня, формируя юные души и воспитывая завтрашних патриотов.

Скульптор Сквочковский заметно напрягся. Человек он был, безусловно, талантливый, но чтобы вот так сразу изваять символ прошлого, настоящего и будущего – для этого нужно было действительно напрячь воображение. А с этим у скульптора были определенные сложности. Однако оратор развеял его тревоги.

– Это будет памятник герою Отечественной войны 1812 года, нашему земляку генералу Льву Бубнееву. Личность выдающаяся. Господин Пилюгин, который не нуждается в дополнительном представлении, наш известный Славинский краевед, собрал обширный материал о Льве Аристарховиче.

Пилюгин важно кивнул и замычал:

– Личный друг адмирала Нахимова…

Но Кирилл осадил его на взлете:

– Чуть позже, Николай Николаевич. Мы ознакомим гостей с биографией этого без преувеличения выдающегося человека.

– Я требую, чтобы на памятнике было начертано слово «Сволочь!» – рявкнул вдруг Пилюгин. Батюшка вздрогнул и перекрестился, скульптор и меценат, не сговариваясь, открыли рты. Кирилл метнул на краеведа усталый взгляд и повел подбородком в сторону Раздайбедина:

– Василий… Займись!

Раздайбедин, не меняя вальяжного положения, толкнул через стол в сторону краеведа стопку чистой бумаги и лениво произнес:

– Конечно, Николай Николаич. Начертаем без разговоров. А вы пока можете набросать эскиз постамента и таблички. Со шрифтами поработайте.

Пилюгин ухватил лист и с увлечением принялся что-то на нем вычерчивать.

– Так вот, уважаемые, – продолжил Кирилл. – Надеюсь, каждому из нас ясно, что установка этого памятника – наш долг перед предками и потомками. Если можно так выразиться, наша почетная обязанность. Мы собрали вас здесь потому, что вы без преувеличения – цвет нашего города. Прогрессивная творческая интеллигенция.

При этих словах Брыков и Сквочковский горделиво выпятили животы, а отец Геннадий скромно потупил взор. Пилюгин же, с головой уйдя в свой чертеж, суть сказанного упустил.

– Мы, конечно, можем найти других специалистов. Как вы сами понимаете, недостатка в желающих помочь нет. Ведь это великое дело переживет всех нас. И любой дальновидный человек уже сегодня стремиться выстроить отношения с завтрашним мэром, коим, без сомнения, станет Харитон Ильич. – Кирилл внимательно посмотрел на гостей, выдерживая паузу. Брыков и Сквочковский тревожно заерзали на своих стульях. Увидев, что желаемый эффект достигнут, Голомёдов закончил:

– Но мы не сомневаемся, что в первую очередь опираться нужно именно на вас. Уверен, что вы оправдаете наше доверие.

Скульптор, меценат, священник, гражданка Тушко и даже сам Харитон Ильич энергично кивнули головами, выражая полное согласие.

– Тогда приступим к обсуждению деталей. – Веско сообщил Кирилл. – Какие имеются вопросы?

– О какой скульптуре идет речь? – торопливо заговорил Андриан Сквочковский, опасаясь, как бы его не опередил меценат и не предложил заказать памятник где-нибудь в столице.

– Каковы масштабы? Быть может, конная статуя?

– Думаю, конная статуя смотрелась бы неплохо. Но мы, увы, ограничены временем и бюджетом. Думаю, обойдемся фигурой в полный рост. Сколько времени вам понадобится на работу?

– Я думаю, если поторопится, то первые эскизы я бы мог предоставить уже через месяц.

Голомедов посмотрел на скульптора взглядом утомленного человека и вновь произнес:

– Василий… Займись!

Раздайбедин лениво поднялся со своего стула, взял скульптора под локоть и увлек за собой в уголок. Кирилл проводил их взглядом, а потом резко повернул голову и уперся глазами прямо в переносицу мецената.

– Теперь не менее важный вопрос. Сумма! – по-деловому сухо бросил он.

Меценат напрягся.

– Я… Я готов поучаствовать… – тихо произнес он.

– Здесь нужно не участие, а самая активная работа! – Кирилл был непреклонен. – Памятник должен быть открыт через месяц – в годовщину Бородинского сражения. Сроки непривычно маленькие, но реальные, если острые углы сгладить круглыми суммами. Кроме того, потребуется обустройство прилегающей территории. Тротуарная плитка, аллея Славы, несколько садовых скамеек и фонарей.

– Дык тут один проект будут полгода рисовать, ядрен-батон! – включился в разговор Харитон Ильич. – Тут ведь как. Сначала нужно провести конкурс – посмотреть, кто что предложит. Потом торги. Потом, значит, внести корректировку в бюджет, чтобы деньги выделить. Пока они через казначейство пройдут – еще, считай месяц. Потом…

– Харитон Ильич! – строго прервал Кирилл. – Я знаю, что даже установка обычной лавки у подъезда требует эскиза, который многократно утверждается в различных архитектурных конторах, и составления проектно-сметной документации. А потому копеечная лавка по времени отнимает от года до полутора, а по финансам – несколько сотен тысяч только на проектирование и утверждение.

Я с уважением отношусь к вашим героическим трудам по распределению городского бюджета среди нужных подрядчиков. Тем не менее, на этот раз давайте попробуем обойтись без излишеств. Спешка важна при охоте не только на блох, но и на избирателей. Эскиз я нарисую вам прямо сейчас, бесплатно. А смету мы утвердим пост-фактум – по окончании работ. Контроль над качеством их выполнения беру на себя. Даю слово джентльмена, в этом случае смета будет меньше в три раза, а работы окончатся ровно к сроку.

Тем временем в углу Василий шепотом вел переговоры со скульптором Сквочковским. Он уже называл ваятеля «милым другом» и панибратски похлопывал по плечу.

– Вы поймите, милый друг: генерала этого никто в глаза не видел. Портретного сходства не требуется. Свободный полет фантазии!

– Но мне нужно передать характер, величественный дух! – вяло отбивался скульптор.

– Давайте посмотрим на вопрос с другой стороны. Гонорар-то будет один и тот же! Или вы месяц будете рисовать эскизы, потом – лепить полгода, потом ждать, пока памятник отольют. Или мы с вами за неделю сварганим мужика с саблей, откатаем его хоть в бронзе, хоть в чугуне, а остальной год можно будет потратить на дальнейшие творческие поиски.

– Но ведь это будет… халтура? – испуганно понизив голос на последнем слове, пискнул Сквочковский.

– Нет. Это будет вдохновение. Настроение, застывшее в металле. Мгновенный слепок. Такое под силу только настоящим мастерам. А впрочем, если кое-кому великое не по плечу, то я…

– Что значит «не по плечу»?! – Андриан Сквочковский обиженно оттопырил нижнюю губу, и скосил глаз на свое по-дамски округлое плечо.

– Вот и я говорю! – Василий весело хлопнул скульптора по коленке. – Давайте-ка я при случае забегу к вам в мастерскую.

– Зачем это? – ревниво нахмурился скульптор.

– Контракт оформим, а заодно потолкуем про монументальное творчество! – хитро подмигнул Василий.

За столом Голомёдов и Зозуля с двух сторон наседали на мецената. Пилюгин продолжал с увлечением рисовать, марая уже третий лист. Отец Геннадий, чувствуя себя ненужным, обиженно сопел и пытался привлечь хоть чье-то внимание. Но преуспел он лишь в отношении гражданки Тушко, которая уже несколько раз поправила прическу и теперь метала в сторону батюшки кокетливые взоры.

В это время дверь приемной виновато скрипнула и приоткрылась ровно на столько, чтобы впустить нового посетителя. Зинаида Леонидовна всплеснула руками и кинулась ему на встречу. Она радостно закудахтала, ухватила вошедшего за руку, и, увлекая в комнату, на ходу отрекомендовала:

– А это, товарищи, Шашкин. Асан Асаныч. Наше, та-скать, дарование.

Дарование втянуло вислый животик, по-военному щелкнуло каблуками стоптанных сандалий и отрапортовало уверенным баритоном:

– Шашкин. Поэт.

После чего проследовало к столу, пытаясь чеканить шаг, но при этом приволакивая правую ногу.

– Вы присаживайтесь, уважаемый…эээ Асан… – гостеприимно предложил Голомёдов, смерив, впрочем, дарование недоверчивым взглядом.

– Александр Александрович! Шашкин! Полковник в отставке! Поэт! Честь имею! – Рявкнуло дарование, видимо, обидевшись на недоверчивый взгляд. Затем оно уселось на стул в позе, загадочным образом совместившей в себе известную творческую небрежность и армейскую готовность немедленно вытянуться во фрунт при первой необходимости. Его лицо, обращенное к Голомёдову, приняло выражение: «Мы тут вам не это!»

– Нуте-с… Чем могу?! – разрушил поэт Шашкин повисшую паузу.

– Понимаете, Асан Асаныч, – страстно и убедительно зарокотала гражданка Тушко. – У нас тут дело такое. Ну, та-скать, первейшей политической важности. У нас тут памятник намечается. Генералу и герою. Это он, та-скать, против Наполеона, и всех этих наполеоновских фрицев воевал.

Голомёдов не успел еще удивиться, как дарование коротко и деловито сказало:

– Понимаю. Сделаем.

– Вы уж, Асан Асаныч, сделайте! – умоляюще продолжала Зинаида Леонидовна. – Чтоб, та-скать, не хуже вышло, чем вы для этого вот стихотворца из нерусских сочиняли. Как его, бишь? Совсем из головы вылетело – работа, вы знаете, ну такая нервная! (при этом она бросила уничтожающий взгляд на Голомёдова, видимо, целиком и полностью возлагая на него ответственность за провалы в памяти и невосполнимую потерю нервов) Фамилия у него такая неприличная… Ма… Ман? Манда-штамп, во!

– Мандельштам! – авторитетно поправил меценат Брыков.

– Он самый. – Кивнула гражданка Тушко. – Вот вы читали на открытии памятника Мандаштампу. Оду. Глаголом, так сказать, жгли. Вы уж зажгите и нам!

– Оду… – Шашкин посмаковал это слово на вкус и согласительно кивнул: – Вас понял. Сделаем.

Ода поэта Шашкина, к сожалению, не сыграет в этом повествовании центральной роли. Но сама по себе – как отдельно взятое литературное произведение – она заслуживает особого внимания. Быть может, даже бо́льшего, чем вся описываемая на этих страницах история. А потому мы позволим себе вкратце рассказать о поэте Шашкине и его Оде.

Глава 9. Рассказ о поэте Шашкине и его Оде

Уже отставного полковника, но еще многообещающего поэта Александра Александровича Шашкина назвать дарованием можно было без всякой усмешки, ибо именно ему было уготовано открыть один из краеугольных камней, на которых зиждется литература. Правда, следует сделать два уточнения. Во-первых, свое открытие Шашкин совершил не для всей литературы в целом, а лишь в той ее части, которая укомплектована торжественными одами, памфлетами, гимнами и панегириками. А во-вторых, за свою литературную карьеру стих он написал всего один. Но зато какой!

Впервые творческая жилка затрепетала в душе юного пионера Саши Шашкина 6 марта 1953-го года – в унисон торжественно-траурным маршам, которые полились из всех репродукторов страны. Время от времени, когда трансляция прерывалась обращениями членов ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета «ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза», Саша, сам того еще не осознавая, ловил в них скорбный ритм своего будущего творения: «Умер Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР, Генералиссимус Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин». Перечень нескончаемых заслуг генералиссимуса сам собою укладывался в некие величавые строки. 9 марта, в день похорон вождя, Саша, одержимый трагичным подъемом душевных сил, наблюдал, как вся страна, весь советский народ, все прогрессивное человечество прощалось с товарищем Сталиным. В те пять минут траурного молчания, на которые жизнь в Советском Союзе полностью остановилось, его пионерское сердце перестало биться. Полностью. А затем, когда по всей огромной социалистической державе одновременно раздался рев заводских гудков и сирен, Сашу Шашкина хватил первый в жизни творческий удар.

О том, как он вывел наискось в своей тетради по арифметике огрызком химического карандаша строки, исполненные суровой скорби, Саша сохранил смутные воспоминания. Лишь утром он, втайне удивляясь своим вдруг открывшимся способностям, прочел:

Нет! Товарищ Сталин не похоронен!Для меня он всегда живой!Он талантливый вождь и к врагам непреклонен!И всех нас он ведет за собой!

Саша сразу увидел, что это шедевр, которому уготована вечность на страницах мировой литературы. Небольшая заминка вышла с названием. Первоначальный вариант «Ода на кончину Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР, Генералиссимуса Советского Союза, отца всех народов и друга детей Иосифа Виссарионовича Сталина» завораживал своей торжественностью. Но в то же время отпугивал длиной, сопоставимой по размерам с самим произведением. Кроме того, заглавие почему-то навевало на автора уныние, а не желаемую суровую скорбь. После мучительных творческих поисков пришлось сначала отказаться от титулов, потом – от имени и отчества, а в конце концов – и от «оды на кончину». Итоговый вариант был возвышенным и лаконичным: «Дорогому И.В. Сталину!»

Впрочем, человечество, как и положено, оказалось неблагодарным, и не спешило увидеть в четверостишии Саши Шашкина шедевр. Дальше школьной стенной газеты творение не прошло. Редактор городской многотиражки (явно недобитый враг народа) Сашу хвалил, но потом в мягких выражениях пояснял, что пока не стоит бередить и без того горячую рану в душе трудящихся социалистических масс. А потом, когда зазвучали слова о «культе личности», Сашу отправляли из редакции уже и вовсе без объяснений. Впрочем, нужно сказать в заслугу юного творца, что пренебрежение издателей нисколько не пошатнуло в нем веры в свою гениальность. Правда, на тернистый путь литератора непризнанный гений вставать не рискнул, а выбрал мужественную профессию военного.

Не смотря на вполне кавалерийскую фамилию, Шашкин не стал лихим усатым командиром конницы, не поднимал полки в атаку, и даже портянки наматывать толком не научился. Его оружием стало Слово. Меняя должности и кабинеты, он неизменно брал на себя ответственность за повышение морального облика и боевого духа личного состава, что на практике сводилось к производству регулярного «Боевого листка». Высунув от напряженного вдохновения кончик языка, Шашкин переписывал на ватман каллиграфическим почерком пункты воинского устава и текущие распоряжения командования. Оставшиеся промежутки он заполнял политически грамотными вырезками из периодической печати, которые любовно обводил по периметру красной тушью.

Но и своих литературных упражнений Шашкин в армии не оставил. Поначалу он едва не оступился, решив попробовать себя в любовной лирике. Вдохновение пришло к нему при мыслях о теплой и объемной груди товарища буфетчицы Еремеевой. Взбудораженное воображение тут же подарило ему живой сюжет: для начала он одерживает изящную (просто гусарскую!) победу над сердцем советской маркитантки. Но, не успев насладиться сладкими плодами победы, он по зову долга отправляется нести опасную службу в дальние гарнизоны. Там, выполняя ответственное задание, он всенепременно должен был сложить свою героическую голову.

Сцена тягостного прощания с безутешной товарищем буфетчицей Еремеевой уложилась в две строки:

Скорой встречи не дождусь!Ты только жди, и я вернусь!

Что писать дальше – Шашкин не знал. Почему-то само просились продолжение «Только очень жди», и уж сама по себе текла на лист рифма – «Жди, когда наводят грусть летние дожди», но на этом месте Шашкин с досадой и горечью понял, что эту мысль до него уже бессовестно проэксплуатировал другой военный поэт. Он честно срифмовал «В груди родился стон – Далекий гарнизон», «По зову долга – ехать долго» и «Служить Отчизне – лишиться жизни». Но сложить написанное в единый любовно-героический эпос у него не получилось, а потому, как ни жаль было проделанного труда, с любовной лирикой поэт Шашкин напрочь завязал.

Но Фортуна справедлива к талантам. Если жизнь Хрущева с его «культом личности» послужила временному бесславию поэта, то смерть Никиты Сергеевича стала отправной точкой на пути Шашкина к успеху. В сентябре 1971 года Шашкин, привычно щелкая ножницами, просматривал периодическую печать, и в газете «Правда» с удивлением обнаружил небольшое траурное сообщение, набранное мелким шрифтом. Вклеивать в Боевой листок известие о смерти опального Генсека Шашкин не стал из осторожности. Но уход главы государства вновь разбудил в нем знакомую траурно-торжественную дрожь, которая выколачивала из сознания строки:

Нет! Хрущев наш не похоронен!Для меня он всегда живой!Он умен был и непреклонен!И всех нас он ведет за собой!

Свое новое произведение Шашкин показывать никому не стал все из той же осторожности. Но лично для себя выводы сделал правильные. Во-первых, он отметил, насколько лаконичнее и выдержаннее стала форма Оды. Все-таки, талант-талантом, а два десятилетия работы на творческой ниве принесли стихотворцу бесценный опыт, до которого многим расти и расти. Во-вторых, Шашкин задумался об универсальности своего произведения, которое пережило – ни много, ни мало – две эпохи в жизни большой страны, не утратив своей актуальности.

Грандиозность открытия Шашкин понемногу осмысливал на протяжении еще 11 лет – вплоть до 10 ноября 1982 года. Четырехдневный траур, объявленный после безвременной кончины председателя президиума Верховного совета СССР Леонида Ильича Брежнева, напомнил Шашкину что-то давно забытое. Шашкин заворожено наблюдал, как по черно-белому экрану телевизора в Ленинской комнате ползают фигурки зарубежных гостей, которые в количестве нескольких сотен прибыли на церемонию Прощания в Колонный зал Дома союзов. Наблюдал, как гроб, установленный на артиллерийский лафет, движется по Красной площади. В голове траурного кортежа несли сотни венков и многочисленные награды покойного генсека (для которых, по совести говоря, неплохо было бы организовать еще один лафет). После траурного митинга руководители КПСС и СССР отнесли гроб к месту захоронения у Кремлевской стены. В 12.45 гроб опустили в могилу. Вновь на пять минут была приостановлена работа предприятий и организаций (правда, в этот раз сердце Александра Шашкина, хоть и с замиранием, но билось). Когда во всех крупных городах единовременно прозвучал артиллерийский салют, а предприятия, локомотивы и суда по всей стране хором дали гудки, поэт Шашкин вывел уже недрогнувшей рукой в правом верхнем углу «Боевого листка»:

Дорогому Л.И. БрежневуНет же! Брежнев не похоронен!Для меня он всегда живой!Гениален он и непреклонен!И всех нас он ведет за собой!

С этими строками, растиражированными не только «Боевым листком», но и периодической печатью, к Александру Шашкину пришла заслуженная и долгожданная слава. Эти строки сделали «вечного майора» Шашкина подполковником. Пусть с запозданием, но именно благодаря им товарищ буфетчица Еремеева в интимной полутьме каптерки, по ее собственному выражению, «подарила Шашкину всю себя без остатка» на хрустящем мешке с макаронными изделиями.

Надо ли пояснять, что по аналогичной схеме Шашкин 14 февраля 1984 года проводил в последний путь лафет с Андроповым, а 13 марта 1985 года – с Черненко? Сама эпоха работала на поэта Шашкина, ежегодно даруя ему скорбные, но достойные поводы для творчества, и широкую благодарную аудиторию.

В запас Шашкин уволился в звании полковника, обремененный изрядным количеством наград за выслугу лет, безупречную службу и различные юбилеи. Гремя значками и медалями, как Железный дровосек, поэт Шашкин отбывал на заслуженный отдых в твердой уверенности, что свое бессмертие на страницах мировой литературы он уже оплатил, создав универсальную Оду.

– В самом деле, – рассуждал военный пенсионер Шашкин, отлученный обстоятельствами от производства Боевого листка и имевший на рассуждения как время, так и полное право. – В музыке семь нот. Только семь. И никто с начала времен не придумал восьмую. И вот этот – как его? Чехов… Тоже говорил – краткость мол, сестра… Так и я смог найти все семь нот возвышенной человеческой скорби. На все времена.

Для доказательства он подставлял в свое произведение фамилии ушедших Великих, и заново переживая горечь утраты, убеждался – Ода и впрямь универсальна. А если фамилия не подходила из-за своей длинны, или к ее обладателю не были применимы эпитеты «гениален и непреклонен», Шашкин вполне закономерно заключал, что человека этого великим признали ошибочно. По итогам таких вот размышлений Шашкин неизменно приходил к приятному для себя выводу: он действительно вырвал у литературы одну из самых ее сокровенных тайн, открыл то, что алхимик назвал бы «философским камнем». Воображая себя роденовским Мыслителем, Шишкин восседал на табуретке и бормотал:

– Ода. Полная гармония. Альфа и Омега. Начало и конец. Инь и Ян. Руслан и Людмила. Нет, это не оттуда… Таблица Менделеева. Нет, Менделеева я, что ни говори, превзошел. Он там много чего непонятного намудрил – в этой своей таблице. Приснится же такое! Простоты нет, и гармонии тоже…

И тут бы отставному полковнику уйти на заслуженный (особенно с учетом колоссального труда на литературной ниве) отдых. Но не такой это был человек – поэт Шашкин. Через недолгое время его стали замечать на всех общегородских мероприятиях, митингах и праздниках, где он, будучи представлен, как известный и заслуженный поэт, под звон своих юбилейных медалей прославлял или клеймил позором, взывал или предсказывал – в зависимости от обстановки и пожеланий руководства. Правда, делал он это в большинстве случаев в прозе. Ибо Оду свою, не желая размениваться по мелочам, берег для особо торжественных случаев. Таких, к примеру, как открытие в городском парке памятника Осипу Мандельштаму. С творчеством коллеги Шашкин был знаком слабо, а если быть честным – совсем не знаком. Но Ода с ее суровой скорбью, излитая Шашкиным в души местной литературной богемы, тронула даже самых завзятых скептиков. А у более сентиментальной публики и вовсе вышибла слезу уже первой строкой:

– Мандельштам… Он не похоронен!

Читателю может показаться, что вся эта история – сплошная выдумка. Возможно, возникнет вполне закономерный вопрос: неужели никто из многочисленного собрания не упрекнул поэта Шашкина как минимум в плагиате на самого себя?! Однако стоит учесть, что конкурентов в Славине у Шашкина не было, поскольку большинство Славинских талантов убывало стяжать лавры на свои светлые головы в столицу. А оставшихся Шишкин легко побивал своим авторитетом, именем и блестящими наградами.

Шашкина обычно выпускали поближе к концу мероприятия – к тому времени, когда аудитория обычно уже не понимает смысла слов, но пока еще реагирует на интонацию. Нужной сурово-скорбной интонацией полковничий баритон обладал даже с излишком. А потому Шашкин, хотя и не был ни разу по-настоящему услышан своей публикой, пользовался в Славине широкой известностью и заслуженной популярностью.

Глава 10. Битва за почет и уважение сограждан

– Итак, будем считать, что стороны пришли к соглашению. Подведем итог! – деловито прищурился Кирилл. – На уважаемого господина Сквочковского ложится ответственная миссия – создать произведение искусства в кратчайший срок. Само собой, несколько интервью в газетах, репортаж из мастерской на ТВ. Тексты мы подготовим.

Голомедов перевел взгляд на служителя церкви:

– Уважаемый отец Геннадий! Окормляя паству, не расслабляемся. Наше оружие – слово и дело. Слава Отчизне и ее защитникам. Ваше первое выступление на публике считаю образцовым. Успех нужно закрепить и развить. Да! Будьте так же готовы к вниманию прессы. Предварительные варианты интервью с вами мы предоставим в ближайшие дни. Можете просмотреть, подправить на предмет терминологии. Но просьба – не затягивать. Агитация – как проповедь. Должна соответствовать конкретному моменту.

Отец Геннадий важно кивнул:

– Со словолюбием и ревностью во угождение слушающим возвестише волю Божию…