Снимать штаны и бегать

– Сто два…

В этот миг он понял, что схема начала работать даже быстрее, чем он ожидал, и испытал подлинное вдохновение.

– Братья и сестры! – воскликнул он воодушевленно. – Всякий христианин избран быть с Господом непрестанною памятью о Нем и сознанием Его вездеприсутствия, проповеданием, и исполнением Его заповедей, и готовностью исповедать веру свою в Него.

– Говорит как по-писанному! – прошептала беззубым ртом старушка в кумачовом платке.

– И то! Ничего не понять! Башковитый тут батюшка! – восхитилась ее соседка шуршащим шепотом.

– Раб Божий, Отчизны славный сын, воитель Лев Бубнеев, на земле нашей почивший, здесь и упокоен был, неизреченно сподобясь через то к нашей вечной по нем памяти!

Отец Геннадий возвысил голос. Своим умением говорить с паствой он по справедливости гордился. Любые, даже самые затрапезные и будничные мысли, попадая к нему на язык, оплетались тяжеловесным клерикальным орнаментом, отчего речи отца Геннадия редко бывали поняты, но неизменно повергали паству в благоговейный транс. В такие минуты служитель алтаря думал уже не мозгом, а ртом, поскольку фразы рождались и оформлялись церковно-славянскими кружевами непосредственно там.

– Другой светоносный и благодатный сын Отечества своего, раб Божий Харитон Ильич Зозуля, назидаясь страшными и опасными примерами из прошлого, встал первым, кто возжелал почтить память славного воителя, генерала Бубнеева. Соделавшись сам причастником благодати, пожелал и вас он принять под крыла свои.

– Генерала-то здесь раскопали! – зашептали приезжие старушки. – Он, говорят, во гробе, как живой лежал. И шаблюку-то, говорят, золотую у него нашли, только сразу в милицию забрали.

– А Харитон-то, говорят, Ильич – добрый человек. Он таперича, говорят, будет памятник генералу ставить и улицу к ему новую проложит. А нас, говорят, в город переселют – с водопроводом и удобствами! – ответили им местные бабки.

– Братья и сестры! Всякий христианин имеет власть целить недуги. Не чужие, но свои, не телесные, но душевные. Среди пороков наших лень и скупость. Да не оскудеет рука дающего на благое дело! Кто не изволяет со всей любовью и сильным желанием через смиренномудрие достичь единения со святыми, тот будет отвергнут ими как не сумевший занять место, которое прежде веков определено ему Богом!

– И то, и то! – старухи начали истово креститься и шелестеть подолами в поисках кошельков.

– С ними же молимся непрестанно о всех нас! Аминь! – воскликнул отец Геннадий. Краем глаза он заметил давку, возникшую у фанерного ящика с надписью «на Храм», увидел сухие ручки с мятыми купюрами, и подумал о том, что минувшей ночью Господь сниспослал ему вещий сон.

Василий, изменив своей обычной расслабленной манере, оживленно орудовал на церковном крыльце.

– Дорогие друзья! Организованно выходим и садимся в автобусы. Места всем хватит. Харитон Ильич Зозуля благодарит вас за неравнодушное отношение к истории родного края и ваш патриотизм. Спасибо вам, что нашли время для сохранения и преумножения нашего общего культурного наследия. Мы выражаем надежду, что вам понравилась наша небольшая экскурсия. Автобусы доставят вас к центральному скверу!

Василий радушно улыбался, излучая обаяние на все стороны света, помогал пастве спускаться по ступеням, был разворотлив и обходителен. Старушки умильно называли его «сынком» и крестили воздух вслед его удаляющейся спине, мужчины сдержанно жали руку и благодарили. Вскоре площадь перед церковью опустела. На ней остались только Василий, отец Геннадий, да несколько старушек из местных.

– Кто были эти люди? – поинтересовался батюшка, провожая последний автобус, исчезавший в дорожной пыли Беспутной Слободы. В деловом разговоре его речь вновь обрела мирскую лаконичность.

– Это? – глаза Василия хитро прищурились под желтыми очками. – Это активисты местной оппозиции.

– И где же вы их взяли?

– Мы взяли их на центральной площади, где они томились в ожидании своего лидера, госпожи Хохловцевой. По непонятным причинам она не явилась на митинг, ею же организованный. Кстати, этим она продемонстрировала полнейшее неуважение к своим избирателям. Мы же предложили людям альтернативу – бесплатную экскурсию по памятным местам Славина с осмотром его исторической части – Буспутной Слободы, а так же места, где были найдены останки героя Отечественной войны Льва Бубнеева. Кроме того, в экскурсионный маршрут вошло посещение службы в старинном храме, где в 1835-м году отпевали знаменитого генерала. В последней части экскурсии вы принимали непосредственное участие, и, я бы даже сказал, стали ее главным действующим лицом. Хвалю!

По лицу отца Геннадия скользнули смущение и самодовольство. Раздайбедин достал сигарету и чиркнул зажигалкой.

– Дьяволу кадить? При батюшке? – возмутился, было, отец Геннадий.

– Помогай искушаемым, после того, как сам пройдешь все искушения, все опыты в добре и зле, – беззлобно усмехнулся в ответ Василий.

Отец Геннадий вздохнул и с непонятной тоской посмотрел на сигарету в пальцах Василия.

– Смиряющийся возносим бывает… – пробормотал он, наконец, и снова вернулся к начатому разговору. – А как же получилось, что Октябрина Александровна не пришла на митинг? Совсем на нее непохоже!

– Если говорить откровенно, она была единственной, кому я не сообщил о митинге.

– А почему…

– Вы хотите спросить, почему именно я занимался организацией митинга госпожи Хохловцевой? Это не так уж и важно… Будем считать, что я совершено случайно раздобыл списки телефонов самых ее преданных поклонников и пригласил их на мероприятие, которое сам и выдумал, – поведал Раздайбедин, сделав особое ударение на слова «совершенно случайно». Батюшка округлил глаза:

– Но ведь это… обман?!

– Взгляните на вещи с другой стороны. Пожилых людей заставляют попусту надрывать глотки на каких-то глупых митингах, а госпожа Хохловцева зарабатывает на их страданиях свои политические дивиденды. Разве это хорошо?! Вот где настоящий обман! Давайте будем считать наши действия попыткой обратить пенсионеров в истинную веру! – хитро подмигнул Василий.

Отец Геннадий в задумчивости огладил бороду. Раздайбедин тем временем выбросил окурок и жизнерадостно воскликнул:

– А вообще – все это мелочи! Давайте-ка мы с вами лучше обсудим смету на ремонт вашего служебного помещения. Вы, надеюсь, уже обдумали предварительные расходы?

Василий взял отца Геннадия под локоть и увлек с солнцепека в прохладную тень акаций.

Тем временем на площади у центрального сквера перед телевизионными камерами потел и отдувался Харитон Ильич. Он уже дважды пересказал краткие сведения о генеральном сражении на Бородинском поле, которое иные историки назвали «Битвой гигантов». Оба раза кандидат подытожил речь заученной фразой: «Наше с вами общее дело – не утратить эту Священную память!» Журналисты кивали головами, но, разомлев на жаре, утратили если не Священную память, то интерес к Харитону Ильичу. Телевизионщики явно приготовились смыться, наврав про срочный телеэфир. Газетчики выключили диктофоны и посматривали на спасительную парковую тень.

– Тянем время. Уже от Храма отъехали!. – сообщил Голомёдов на ухо Харитону Ильичу. – Держитесь. Попробуем импровизировать. Как я вас учил.

Обернувшись к журналистам, он с лицом церемониймейстера заявил:

– А сейчас Харитон Ильич Зозуля готов ответить на любые интересующие вас вопросы.

Журналисты оживились и придвинулись поближе. Снова защелкали диктофоны и фотоаппараты.

– Господин Зозуля! Какие проблемы вы назвали бы наиболее актуальными для Славина, за исключением патриотического воспитания?

Кирилл за спинами журналистов несколько раз взмахнул руками, будто подметал улицу, и попытался на языке глухонемых произнести: «Благоустройство!». Харитон Ильич взглянул на пируэты Кирилла, удивленно поднял брови, потом откашлялся и с видом человека, ныряющего в ледяную полынью, выдохнул:

– Я, значит, думаю, что большое… Я бы даже сказал, особое… В общем, особое внимание нужно уделить воспитанию танцев и вообще творчества.

Кирилл отрицательно замотал головой и обеими руками начал яростно указывать на ближайшую урну.

– Плаванье… Значит, это самое… Лыжи, и вообще спорт… – в голосе Харитона Ильича зазвучали панические нотки. Кирилл в непроизвольном отчаянии стукнул себя по лбу.

– Одним словом, я считаю, что всем нам нужно начать с себя! – сообщил Харитон Ильич. – Нужно уделить большое внимание самовоспитанию. Потому что небрежное отношение – это плохо. Это все возвращается населению буирангом. А когда мы наведем порядок в своей голове, порядок наступит и во всех других, так сказать, отраслях. Во всех СМИ, по всем радио неоднократно говорится, что у нас с этим вопросом никаких вопросов нет!

Кирилл утвердительно кивнул головой и с одобрением показал большой палец.

В это время на центральную площадь одним за другим тяжело вырулили три больших экскурсионных автобуса. С усталым шипением их двери распахнулись и выпустили в объятия августовской жары три порции пенсионеров. Увидев телевизионные камеры, старички и старушки проявили настойчивое любопытство, свойственное возрасту.

– Кино снимают? Нет? А кого? Зозууууулю?! Который экскурсии для пенсионеров устраивает? Это который же тут будет Зозуля?

Пенсионеры, решительно отодвигая колючими локтями штативы телекамер, просочились в толпу и стайкой окружили Харитона Ильича. Повисла напряженная пауза. Харитон Ильич смотрел на электорат настороженно. Электорат – с любопытством и умилением. Журналисты застыли в недоумении.

Тишину нарушила пожилая активистка в кумачовом платке. Оглянувшись по сторонам, она обтерла рот большим и указательным пальцами, шагнула к Зозуле, тщательно прицелившись, подпрыгнула и поцеловала его прямо в щетинистые с проседью усы. Отступив на шаг, она поклонилась в пояс, торжественно произнесла: «Спасибо, родненький!» и немедленно прослезилась. Это послужило сигналом для остальных. Кто-то в три ручья проливал слезы умиления, кто-то спешил поцеловать Харитона Ильича, кто-то умудрялся делать и то и другое одновременно.

Защелкали фотоаппараты. Телевизионщики уже не жаловались на недостаток событий. Газетчики выхватывали из толпы наиболее сентиментальных старушек и задавали им свои вопросы. Бабушки, уловив общий тон мероприятия, уже не могли свернуть в другую колею, и наперебой хвалили заботу и уважение, с которым Харитон Зозуля относится к старшему поколению и воспитанию молодежи.

Харитон Ильич взволновано и с чувством принимал изъявления народной любви. Под конец он, приложив руку к сердцу, промолвил:

– Уважаемые товарищи пенсионеры! Не за ради громких слов, а за ради благодарности я вам хочу сказать спасибо! Потому как даже еще великий поэт Пушкин сказал, что береги честь смолоду! Низкий вам поклон. А что до меня, так я – готовый!

Старушки кивали головами, и шептали: «Говорит, как по писанному! Ничего не понять! Умный до чего!», и кто-то по инерции несколько раз перекрестился.

Глава 8. Цена бескорыстия

БЛАГОДАРСТВЕННОЕ ПИСЬМО

Многоуважаемый, Дорогой ВЕНИАМИН СЕРГЕЕВИЧ! Весь коллектив нашего детского сада, дети и их родители выражают глубокую искреннюю признательность ВЕНИАМИНУ СЕРГЕЕВИЧУ БРЫКОВУ за ВАШУ отзывчивость, и бескорыстную помощь нашему детскому саду! Сразу же, после нашего обращения с просьбой к ВАМ, в течение недели был сделан новый забор (10 м), отремонтирован старый забор по всему периметру, сделана новая калитка.

Мы, Все, преклоняемся перед ВАМИ, т. к. ВЫ, единственный из всех людей, кто постоянно бескорыстно помогает нашим детям и нашему детскому саду!

Низкий вам поклон, громадное спасибо от всех нас, детей и взрослых!

Вениамин Сергеевич Брыков несколько раз перечитал это послание, не обращая внимания на особые отношения, которые сложились у автора со знаками препинания, клавишей «Caps Lock» и полужирным подчеркнутым курсивом. Особо тронула его фраза «мы все преклоняемся перед вами». Мужественно сдержав слезу умиления, Вениамин Брыков дал своему секретарю распоряжение – поместить благодарственное письмо в рамку и вывесить в Галерее.

Шестидесятитрехлетний миллионер Вениамин Брыков пришел к выводу, что «хороший понт любых денег стоит» еще в те годы, когда он был известен в криминальных кругах как Веня Брык (для близких друзей – Веник). То есть, задолго до того, как стал респектабельным бизнесменом. Дело даже не в том, что ему нравилась модная одежда, дорогие часы и мощные автомобили. С этим в Славине у многих людей не было проблем. Вениамину Сергеевичу хотелось славы. Простой человеческой славы, преклонения и почета. К чести миллионера Брыкова нужно сказать, что политику он посчитал делом тупиковым, грязным и суетливым. Он рассудил, что стяжать лавры на этом поприще с его деньгами можно довольно быстро, однако лавры эти будут недолговечными, а народная любовь – неискренней.

Тонкая натура Вениамина Брыкова, требовала славы прочной и долгоиграющей. Свой путь к вечности он стал выстилать денежными пожертвованиями. Сначала его звали просто «спонсором». Но это заграничное словечко каждый раз неприятно отдавало в голове Вениамина Брыкова – будто кто-то со звоном щелкал по лбу. Гораздо больше по душе приходилось слово «меценат».

Вениамин Сергеевич трепетно коллекционировал благодарственные письма от отдельных лиц и целых учреждений, заботливо размещал их в рамочки и вывешивал на стенах своего кабинета. Со временем из них собралась целая «Галерея».

Быть может, известный меценат Павел Михайлович Третьяков имел бы, что сказать своему коллеге по поводу оформления галерей. Но, во-первых, меценат Третьяков скончался давным-давно, а во-вторых, его коллега Брыков ни в каких советах не нуждался. Может быть, его, брыковская, «Галерея» и не была коллекцией шедевров мирового искусства, но зато она служила веским аргументом для налоговых инспекторов и зловредных журналистов. И тем и другим периодически казалось, что Брыков зарабатывает слишком много денег не слишком честным путем. «Галерея» добрых дел их обезоруживала. Она говорила о том, что если господин Брыков и получает какие-то барыши, то не для себя, а исключительно для вдов, детей и стариков. Ревизоры уходили из приемной Брыкова, искренне желая ему процветания, а журналисты писали хвалебные статьи про мецената.

Правда, писали только на первых порах, когда благородный порыв миллионера был в новинку и казался чудачеством. Потом, убедившись, что Брыков намерен меценатствовать всерьез, газетчики поскучнели. В лучшем случае они игнорировали все благодеяния Брыкова, а в худшем – выворачивали наизнанку «нижнее белье», вспоминая криминальное прошлое Вени Брыка. Тогда Брыкову пришлось оказывать меценатскую помощь и газетам. Если откинуть налет фальшивых улыбок, рукопожатий и разговоров о высоком, Брыков был вынужден сам заказывать и оплачивать статьи о своих благодеяниях.

Однако ни этих заказных статей, ни Брыковской «Галереи» все-таки не хватало для славы подлинного мецената. И тогда Вениамин Сергеевич стал жертвовать свои деньги на «реставрационные работы», которые по факту сводились к побелке фасадов старинных зданий Славина. Ему нравилось ходить по центральным улицам города и читать новенькие, с иголочки, мраморные таблички:

«Дом купца А. Приблудина.

Памятник архитектуры,1789 год,

охраняется государством.

Отреставрировано на пожертвования

мецената Вениамина Брыкова».

И себя, и газетчиков Вениамин Сергеевич убедил, что им движет исключительно любовь к истории родного города. Но в глубине души бывший криминальный авторитет осознавал, что за удовольствие читать свою фамилию на памятниках архитектуры, а не на папках с уголовными делами, он готов заплатить и больше.

Сам по себе был он ростом невысок, а фигурою – даже сухощав, если б не брюшко, предательски выпадавшее поверх брючного ремня. Все-таки, возраст давал о себе знать. Свои волосы с проседью он отпустил до плеч и вырастил вполне художественную бородку, отчего когда-то бандитское лицо его приняло вид, безусловно, богемный. Как натура творческая и кипучая, меценат Брыков и не думал останавливаться на достигнутом. Он решил стать покровителем искусств, в результате чего в Славине появился памятник поэту Осипу Мандельштаму.

Известно, что жизненный путь литератора был нелегким. Судьба его бронзового изваяния тоже вышла не из простых, хотя про нее известно куда меньше. Поговаривают, что изначально монумент должен был украшать один из скверов столицы. Но по неясным причинам, среди которых фигурировала растрата казенных средств, префектура отказалась устанавливать памятник, уже отлитый в бронзе. Скульптор рвал на себе волосы. Пристроить поэта в другой парк или сквер Москвы не получалось. «Светом в окне» стал меценат Брыков, который приобрел бронзового поэта «на вес» по цене лома, доплатив кое-что скульптору за хлопоты.

Так поэт Мандельштам нашел свое пристанище в городе, где ни разу не бывал, и о котором, возможно, даже не слышал. На пьедестале были выбиты монументальные буквы:

поэт

Осип Мандельштам

памятник установлен на пожертвования

мецената

Вениамина Брыкова

Вениамин Сергеевич лично проследил за тем, чтобы буквы его фамилии были не меньше, чем у Мандельштама. Не из ревности. Просто он был умным человеком, и справедливо признавал, что сотворить в своей жизни нечто великое, за что благодарные сограждане установят памятник лично ему, он вряд ли сможет. Но, недолго подумав, Вениамин Сергеевич открыл вот такой довольно простой способ присоседиться к вечности и неувядаемой славе.

И все-таки ни богемная борода, ни даже памятник, не давали господину Брыкову ощутить себя благодетелем на все сто процентов. Брыков долго размышлял, и, в конце концов, пришел к выводу, что ему не хватает титула «Почетный гражданин города Славина». Это официальное признание соотечественников могло стать той самой недостающей жемчужиной, которая увенчала бы его нимб покровителя обездоленных. Это светлое звание своим сиянием навсегда скрыло бы темное прошлое Вени Брыка.

Так или иначе, Вениамин Сергеевич не видел причин, почему родной город не может признать его навеки почетным. Однако город эти причины видел, и заслуги Брыкова достаточными пока еще не считал. Меценат очень терзался этим противоречием и находил утешение лишь в подсчете чистой прибыли. Благо, что его бизнес-машина действовала безотказно и утешала своего владельца изо дня в день.

Однако это утро, начавшееся с Благодарственного письма, определенно было удачным. По телефону Вениамин Сергеевич получил приглашение на аудиенцию в городскую Думу от самого Харитона Ильича Зозули. Нет, спикер ничего такого про звание «Почетный гражданин» не говорил. Но Вениамин Сергеевич почему-то почувствовал, что с административных гор подул теплый ветер перемен.

Можно было бы сказать, что в городскую Думу Вениамин Сергеевич прилетел на крыльях мечты, но это было бы верно лишь в фигуральном смысле. На самом деле он не прилетел, а приехал, и не на крыльях мечты, а на вызывающе большом ярко-красном внедорожнике.

Он проследовал в приемную председателя уверенным шагом успешного человека. Но на выходе из лифта его бодрая поступь вдруг сбилась на нервный галопец. В непосредственной близости от председательского кабинета господин Брыков увидел скульптора Андриана Сквочковского.

И тот и другой слыли в своих кругах людьми творческими. Усердное служение Музам, казалось бы, должно было духовно породнить мецената и скульптора. Но, увы! Как это часто бывает, двум дарованиям оказалось тесно в одном городе. Сквочковский невзлюбил Брыкова после истории с памятником Мандельштаму (главным образом он не мог простить гонорар, полученный не им, а каким-то другим совершенно незнакомым ему человеком). На открытии монумента он саркастически хмыкал, вслух критикуя недостатки скульптуры, «непростительные даже новичку». Не менее хлестко отозвался он и о «тех, кто одержим манией столичного ширпотреба», имея в виду, конечно, Брыкова. Брыков же, как человек, чье чувство собственного достоинства ковалось за колючей проволокой, болезненно ощутил каждый из нанесенных уколов и ни одного из них не простил.

Впрочем, внутренняя субординация Славинской богемы требовала выражения хотя бы внешнего пиетета. Скульптор и меценат сухо раскланялись. Брыков даже протянул, было, руку для приветствия, но вовремя одернул, вспомнив все язвительные замечания скульптора. Сквочковский, который уже незаметно отер свою потную ладонь о бедро, приготовив ее к рукопожатию, заметил жест мецената и руки ему так же не подал.

Настроение господина Брыкова немного поднялось в приемной, где Харитон Ильич приветствовал его очень тепло и, как показалось меценату, даже чуть интимно. Но, разглядев собравшихся, Вениамин Сергеевич снова приуныл – люди были сплошь незнакомые. И, как ему показалось, каждый явился сюда с претензией на титул «Почетного гражданина». За круглым столом сидели два незнакомых человека нахально-столичного вида, рыжебородый дородный священник с добрыми, но отчего-то хитрыми глазами, неприятный очкастый тип с верблюжьей физиономией, и очень полная дама с лицом красным и изменчивым, словно первомайская демонстрация. Собравшиеся не обратили на мецената Брыкова никакого внимания. Они с любопытством слушали одного из тех нахальных и молодых.

– Деревянный брус, окрашенный лакокрасочным покрытием, стойким к сложным погодным условиям, истиранию, действию ультрафиолета, на стойках круглого сечения, – с выражением читал Голомёдов. – Итак, уважаемые, кто отгадает первым?

– Верстак? – с сомнением предположил отец Геннадий.

– Древне-славянское стенобитное орудие! – безапелляционно выплюнул человек-верблюд Пилюгин. – Кстати, вы знаете, что порох на самом деле изобрели не китайцы, а славяне?

– Не отвлекайтесь, Николай Николаевич! – строго прервал Кирилл. – Хорошо. Попробуем загадку попроще. – Четырехугольник из сосновой древесины мебельной влажности, где каждая сторона состоит из двух бортовых досок и одной накрывочной доски, скрепленных металлическими уголками.

– Гроб! – пробасил батюшка и перекрестился.

– Ну? Больше мнений не будет? – поинтересовался Кирилл – Снова мимо. Тогда третья загадка. Доска в резиновой оболочке, подвешенная на одиночных гибких элементах, выполненных из хромированного металла, которая может двигаться под прямыми углами относительно перекрестной балки.

– Дыба! – уверенно сказал человек-верблюд.

– Что? Нет других версий?

Собравшиеся никак не пожелали проявить свою эрудицию.

– Тогда, уважаемые знатоки, вопрос переходит к телезрителям. Зинаида Леонидовна! Чем же таким экзотическим вы, моя ненаглядная, порадовали меня на этот раз?

Гражданка Тушко, абсолютно не обманувшись теплыми интонациями в голосе Голомёдова, а наоборот, поняв их правильно, изменила цвет лица с красного на желтый так же быстро, как светофор на оживленном перекрестке.

– Это, та-скать, смета. Смета на детскую площадку. Вы же сами просили прикинуть, что сколько стоит.

– Совершенно верно, – кивнул Кирилл. – Я просил вас узнать, во сколько обойдется установка недорогой детской площадки. Ведь детская площадка – это что?

– Это? Ну, та-скать, детишкам, чтобы играться…

– Детишки здесь не при чем. Детская площадка – есть вещь для предвыборной агитации крайне наглядная. Знайте, уважаемая, что ни одна детская площадка на территории современной России не появилась сама по себе. Детские площадки – индикатор приближения выборов и обострения любви к электорату. Если мы раскидаем детские площадки в пятнадцати-двадцати дворах в спальных районах, прирост голосов будет измеряться в тысячах, если не в десятках тысяч. В известном смысле, детская площадка – это действительно стенобитное орудие, разносящее в прах недоверие к кандидату у бабушек, дедушек, мам и пап, а так же их соседей, вне зависимости от политических взглядов и вкусовых пристрастий. Но к чему же было подходить к вопросу так буквально и заказывать стенобитные орудия, гробы и дыбы?

– Ну, как же! – загорячилась гражданка Тушко. – Вот же! Я же не про то же! Первое – это скамья «Малая», второе – песочница «Обыкновенная», а третье – качели «Детские»…

– Эх, Зионида Ленаидовна… – тяжело вздохнул Голомёдов. – Неужели трудно называть скамью – скамьей, а качели – качелями? Когда вы в следующий раз вместо детской площадки по ошибке закажете на заводе гильотину, пожалуйста, казните меня первым. Если, конечно, на себя у вас рука не поднимется…