Снимать штаны и бегать

– Наверное, из всех присутствующих озвученная проблема наиболее близка мне, как генеральному директору «Славводоканала»! – выхватил инициативу Вячеслав Дрисвятов. Он его щекастое лицо излучало платежеспособность, которую кандидат сам старался выдать за интеллект. – Действительно, износ коммуникаций очень велик…

Но в это время в студии раздался звук, который, вероятно, издал вулкан Везувий утром последнего дня Помпеи, пробуя свои силы перед генеральным извержением – дядя Пёдыр, заслушавшись собеседника, расслабился и икнул. От неожиданности Дрисвятов подпрыгнул на стуле, но взял себя в руки и продолжил:

– Только человек, много лет проработавший в этой системе, в полной мере осознает всю сложность проблемы и необходимость вкладывать средства в ее решение. Я обещаю жителям города, что исправление коммунальных перегибов станет генеральной линией моей политики!

Лже-кандидат икнул настойчивее.

– Извините! – прогудел он шепотом, слышным на весь съемочный павильон. – Мне б водички!

– П-пожалуйста! – затравленно пискнула Алена Белоконь и указала на бутылки с нарзаном.

– Не! – дядя Пёдыр трагически сморщился. – У меня с привозной того… Изжога и пучит. Мне б своей, с-под крана!

– Из-под крана пить вредно! – скрипучим учительским голосом вставила реплику Октябрина Хохловцева.

– Насколько я понимаю, это камень в мой огород?! – тут же взвился Вячеслав Дрисвятов. – Претензии по качеству воды нужно адресовать не мне. Я, если хотите знать, уже несколько лет подряд спасаю муниципальное предприятие от банкротства! В условиях хронического недофинансирования!

– Ну что вам, воды жалко?! – спросил дядя Пёдыр уже настойчивее и снова вулканически икнул.

– Лично мне воды не жалко! – отчеканил Вячеслав Егорович. – С нагрузкой не справляются водоподъемные станции. И потому вода в городе подается по графику!

– А мы ведь платим за воду! Причем, в полном объеме, постоянно, а не по графику! – завелась Хохловцева. – Вы получаете деньги населения и вместо того, чтобы вкладывать их в развитие мощностей предприятия, строить водоподъемные станции, тратите их на пивные фестивали и гей-парады!

– Это клевета! – проорал Дрисвятов.

– Это из-за таких, как вы, городское ЖКХ трещит по швам! – не унималась Хохловцева, которая оседлала своего любимого конька. – Вы качаете из муниципального предприятия последние соки, а меж тем под городом тикает коммунальная бомба!

– Даст мне кто-нибудь попить или нет?! Это что ж, во всем городе и глотка воды уже не осталось?! – измученно проревел дядя Пёдыр. – Дожили, твою же мать!

Он мучительно икнул и хватил кулаком по столу. Бутылки с нарзаном подпрыгнули, жалобно прозвенев. Над столом повисла тишина, а по рядам прессы пробежал легкий шепоток:

– Как он Дрисвятова уел! – восхитился Никита Монастырный.

– Высший пилотаж! – прошевелил губами Ярослав Дусин.

Дядя Педыр в это время сидел, выпучив глаза и надув щеки – согласно народному рецепту против икоты, он задержал дыхание и считал до тринадцати. Наконец, Октябрина Александровна пошевелила острым носом и, озаренная правильной догадкой, медленно произнесла:

– Послушайте, уважаемые! А ведь товарищ Болдырев, кажется, нетрезв?

Отсчитав «чертову дюжину», дядя Пёдыр шумно выдохнул и перед тем, как вновь набрать полную грудь воздуха, в сердцах проговорил:

– Шла б ты, бабушка домой, внуков нянчить!

Октябрина Александровна охнула и начала хватать ртом воздух.

– Как ты смеешь, сопляк! Да я… Да я член партии с 69-го года – ошалело закудахтала она.

– Вот и топай на лавку, семечки грызи! – Снова шумно выдохнул лже-кандидат. – А то, неровен час, придет за тобой Костлявая, а ты митинговать ушла. А у нее же ноги тоже, чай, не казенные – взад-назад за тобой вхолостую бегать!

– Да как он смеет? Товарищи! Вы ж мужчины! Поставьте на место этого хама! – затряслась заслуженная оппозиционерка.

– Во-во. Разговор здесь мущщинский. А ты иди по-хорошему. Не старушечьего ума это дело! – парировал дядя Пёдыр и улыбнулся вполне дружелюбно. Он искренне не понимал, почему взбеленилась эта чокнутая старушка.

– Если в вас есть хоть капля чести, вы должны извиниться и покинуть помещение! – напыщенно бросил в сторону своего политического близнеца кандидат Болдырев.

– Вы позорите это собрание! – категорично затряс подбородками Дрисвятов.

– Вон! – взвизгнула Хохловцева.

– А вы мне про честь не рассказывайте! – неожиданно трезво и тихо сказал лже-кандидат. – Я по этому предмету экзамен в восемьдесят шестом году под Джелалабадом держал, в воздушно-десантных войсках.

Он обвел присутствующих недобрым взглядом. Всем, включая телеоператоров и осветителей, стало не по себе.

– Что же, люди добрые! Вы пошутили – я посмеялся. Хотел ведь по-человечески, раз по телевизору покажут. Ну а коли уж вы лаяться начали, то и мне не грех подвыть!

Дядя Пёдыр медленно поднялся во весь свой трехметровый рост и хрустнул кулаками.

– Пётр э-э-э Степанович! У нас прямой эфир! – испуганно взвизгнула Алена Белоконь.

– Ну и чего? Эфир прямой, а я – кривой. Пусть под вас те гнуться, у кого спина без хребта, – тягуче пробасил дядя Пёдыр, – а мы – люди простые. Неча нас уму-разуму учить. Разве ж мы вам мешаем? Хотите – заседайте, хотите – сразу воровать идите, без заседаний. А мы, как жили в говне, так в говне и будем жить. Не потому что судьба такая или хочется нам. А потому что говно кругом. Ясно, вам, морды холеные?

На лице дяди Пёдыра отразилась мучительная борьба с самими собой. Он поиграл желваками, прикрыл на несколько секунд глаза и глубоко вздохнул. Потом поднял голову, снова посмотрел на своих оппонентов с непонятным выражением и махнул рукой:

– Дать бы вам по загривку, господа-товарищи… Да мне хороший человек не велел. И мамка расстроится, если по телевизору увидит. В общем… я себе четыре пары сапог запас, а вы – как знаете!

Лже-кандидат выбрался из-за стола и направился к выходу. Его проводили полным молчанием.

– Ну что же! – с фальшивой бодростью воскликнула Алена Белоконь, снова показывая камере ядреные зубы. – Каждый кандидат имеет право на свое мнение. В сегодняшней горячей дискуссии пока не принимал участие лишь один гость. Харитон Ильич, нам было бы крайне интересно услышать и вашу оценку положения дел в Славине…

Харитон Ильич, который на протяжении всех дебатов сидел, ни жив, ни мертв, нервно поправил галстук и откашлялся. Он суетливо подхватил кипу бумаг, лежавших перед ним на столе, пробежал по шпаргалкам глазами, но, к сожалению, от волнения так и не смог разобрать собственный почерк. Он издал нервный смешок и, сам не понимая своей откровенности, сказал:

– Я-то?! А я вот тут подумал – помолчу, за умного сойду…

Алена Белоконь профессионально хохотнула, отдавая должное чувству юмора кандидата. Приличествующий смешок пробежал и по рядам журналистов. Никита Монстырный черкнул в блокноте: «Молчит – умный! Шутка», Ярослав Дусин выбил в своем мозгу пламенными буквами заголовок завтрашней передовицы: «Молчание – золото!».

– Минутку, у нас звонок! – радостно сообщила ведущая Белоконь. – Здравствуйте! Говорите, вы в эфире!

– Здравствуйте! – зазвучал в студии искаженный телефоном и усилителем, но вполне узнаваемый голос Голомёдова. – Меня зовут Кирилл, я живу и работаю в Славине. У меня вопрос к Харитону Ильичу.

– Говорите!

– Мне кажется, предыдущий оратор очень верно определил нашу главную общую беду. Это даже не плохие дороги и ветхая канализация, а равнодушие и гражданская апатия. Вы согласны с этим?

– Д-да… – промямлил Харитон Ильич.

– Насколько я знаю, только ваша программа ставит эту проблему во главу угла. Только вы заявили о своем намерении кардинально изменить отношение славинцев к себе и своему городу.

– Да! – уже более уверенно ответил Харитон Ильич и улыбнулся в усы. – Совершенно верно.

– Спасибо вам, Харитон Ильич! – с задушевной искренностью сказал голос Голомёдова. – Спасибо за неравнодушие. Спасибо за ваше корректное поведение во время предвыборной кампании. От всех славинцев. Мы очень устали от грязи, которую льют друг на друга кандидаты в последнее время. Сегодняшние дебаты, кстати, не исключение. Приятно видеть, что хотя бы один человек оказался выше этого.

– Ну, что вы… – Харитон Ильич скромно потупился. – Это моя обязанность перед людьми, ядрен-ба…

– Спасибо вам за заботу о нашей истории! – воодушевленно перебил голос. – Возможно, до выборов вы услышите немало обвинений в свой адрес. В том числе, и на этой встрече. Наше пожелание – оставайтесь и в дальнейшем выше всех этих беспочвенных упреков и клеветы!

В студии зазвучали короткие гудки. Харитон Ильич важно распушил пальцами усы и обвел конкурентов высокомерным взглядом. Дебаты продолжились и довольно бурно. Но, увы, заразившись сварливостью во время перебранки с дядей Пёдыром, кандидаты так и не нашли в себе сил говорить веско и по существу. А потому дебаты плавно перетекли в затяжную склоку сродни базарной перебранки, которая нередко вызывает у праздного прохожего нездоровое любопытство, но никогда – сочувствия и уважения.

К чести Харитона Ильича стоит отметить, что установку Голомёдова быть выше происходящего он выполнил на все сто процентов. Он искоса смотрел на ссорящихся, изредка с сожалением покачивал головой, а иногда прикрывал глаза, словно ему было невыразимо стыдно за своих оппонентов.

Уже за полночь Кирилл, Василий и дядя Пёдыр, все еще не снявший костюм, но уже украсивший его жирными пятнами неясного происхождения, в очередной раз сдвинули кружки.

– Удачный денек! – хмельно пробормотал Раздайбедин. – Мецената за жабры взяли, кандидатам по рейтингу стукнули! Теперь только памятник где-нибудь найти и место под него!

– Найдешь? – с сомнением прищурил один глаз Голомёдов.

– За брыковские деньги – найду! – счастливо засмеялся Василий.

– Если не найдешь, я тебе идейку подкину… – хмельно и как-то отрешенно пробормотал Голомёдов.

Глаза Кирилла слипались. Перед ними плыли то важная мина Харитона Ильича, то ядреные зубы дикторши Белоконь, то резиновые сапоги дяди Пёдыра. На секунду выдернул его сна странный диалог:

– А чего – и правда по телевизору покажут?

– Угу…

– Даже после, как я на их ругнулся?

– Угу…

– Чевой-то я это…

– Боишься?

– С чего б мне бояться? Так, мандражирую малость! Вдруг мамка заругает?!

– А ты не мандражируй.

– А ты налей, чтоб не мандражировал!!!

– С «газом»?

– А то!

Но Кирилл уже не мог понять – снится ему этот разговор, или он происходит на самом деле.

Глава 25. Ночная гостья из мира теней

Василий лежал на золотистом песке под горячим тропическим солнцем, и с удовольствием подставляя лучам свою блаженную физиономию. Он угадывал яркий раскаленный диск даже сквозь закрытые веки. Где-то совсем рядом мерно гудел и ворочал прибрежные валуны мощный океанический прибой.

Времени вокруг не было. Была бездна, из которой можно было черпать, сколько душе угодно. Спешка и суета теряли всякий смысл. Единственное, что немного мешало единению со Вселенной – дихлофосное послевкусие на языке.

– Что ж это мы снова к бабке ходили, или дядя Пёдыр с собой пузырек «с газом» принес? – проползла по окраине сознания ленивая мысль. Она была зеленоватого цвета. Немного погодя, следом за ней голубым шаром прокатилась еще одна мысль:

– А почему не слышно чаек? Это потому что я загораю в одежде?

Какое-то время в голове снова было пусто и приятно, но затем обе мысли вернулись, переплетясь в какой-то безобразно пятнистый ком, отдававший дихлофосом:

– Если теледебаты, дядя Пёдыр и пузырек «с газом», то почему – океан?!

Она была настолько бесформенной и пугающе неуклюжей, что Василий вздрогнул и заставил себя открыть глаза. Тут же он пережил стремительное путешествие во времени и пространстве, заплатив за него ноющей болью в левом виске: теперь Василий лежал уже не на золотистом пляже, а в продавленном гостиничном кресле. Солнечный диск превратился в лампу торшера. Электрические лучи из-под абажура падали на лицо Раздайбедина, слепя глаза, а так же частично освещали журнальный столик со следами недавнего пиршества. Откуда-то из-за спины, из-за пределов светового круга доносился мерный храп дяди Пёдыра, который по своей силе и неукротимости вполне мог соперничать с океанской волной.

Василий втайне позавидовал подобной мощи и, памятуя о том, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, обернулся за спинку кресла – к источнику этих чрезвычайных звуков. Но он ничего не увидел. Темнота в этой части комнаты была угольно-черной. Раздайбедин помассировал ноющий висок, пожал плечами и развернулся к столу. Он окинул взглядом пространство перед собой и удивлено открыл рот: там, куда не доставали лучи электрического солнца, неясно угадывалась хрупкая фигура девушки в дымчатой шали, накинутой на плечи.

– Елизавета? – радостно воскликнул Василий, но тут же осекся – в ночи его голос прозвучал резко и неожиданно громко, не смотря на океанический храп лже-кандидата.

– Елизавета! Вы здесь! – Василий перешел на заговорщицкий шепот. Он вдруг почувствовал, как внутри него разливается необычайное тепло. Это никак не было связано с приемом крепких напитков или воображаемым тропическим солнцем. Раздайбедин улыбнулся широко и счастливо. В то же время куда-то под лопатку осторожно, будто пробуя свои силы, кольнуло чувство неясной вины.

Ответный шепот Елизаветы прозвучал смущенно:

– Но ведь вы… Некоторым образом, сами… Сами меня пригласили…

– Я? – удивился Василий и тут же сделал непроницаемо уверенное лицо: – Да, само собой! Я пригласил…

Повисла пауза, заполняемая лишь богатырским храпом дяди Пёдыра.

– Вы говорили что-то о расстрелянном памятнике… – наконец, робко напомнила Елизавета.

– Я? – удивился Василий во второй раз, но мужественно кивнул головой. – Да, памятник! Его расстреляли! Представляете? Монумента нет, а он нужен нам просто позарез!

Елизавета не ответила, и Раздайбедин почувствовал сильнейшее смущение. Он тихонько потряс головой, сгоняя в кучу разбежавшиеся мысли. Василий напряженно попытался сообразить, что реальнее – его недавние грезы на океаническом пляже, или теперешняя беседа с призраком? Также он силился понять, как и почему в кресле напротив оказалась девица Шейнина. Косвенным ответом служил аромат дихлофоса на языке. Вероятно, ведьмина жидкость и впрямь открывала дорогу в потусторонний мир…

Василий страстно желал вспомнить, что и зачем уже успел наговорить, и мучался вопросом – о чем беседовать дальше. Но единственным ответом была ноющая боль в левом виске.

Он взглянул на хрупкую беззащитную фигуру и вдруг испытал исключительное чувство неловкости от своего молчания. Оно было почти осязаемым – вязким, как озерный ил и по-лягушачьи холодным. Молчала и Елизавета, в задумчивости перебирая тонкими пальцами кисти шали. Наконец, она произнесла:

– Значит, установка памятника генералу Бубнееву – вопрос решенный?

Василий еще явственнее почувствовал за собой какую-то большую вину. В чем именно, он понять не мог, но помимо своей воли начал страстно оправдываться:

– Да, решенный… Но знаете, Елизавета, мне кажется, что ничего плохого в нашем памятнике нет. Ведь мы даем славинцам повод гордиться собой, встряхиваем город, как пыльный половик! Мы учим их быть патриотами, то есть, учим любить. И неважно, какой ценой.

Елизавета горько усмехнулась:

– Даже если эта цена – ложь?!

Василий с отчаянием осознал, что их разговор вновь попадает в то каменистое извилистое русло, которое вряд ли сулит беседе спокойное и миролюбивое течение. Он умоляюще сложил руки и зашептал:

– Елизавета! Я чувствую себя как школьник, толком не выучивший урок. Я хочу сказать вам одно, но почему-то говорю совсем другое! Вы – необыкновенная девушка. Рядом с вами я не могу и не хочу лгать! И это было бы просто чудесно, если бы правда, которая вырывается из меня, не отталкивала вас! Но поверьте: иногда я говорю что-то вовсе не для того, того, чтобы убедить вас в своей правоте, а с тем, чтобы вы переубедили меня! И в то же время я чувствую, что если промолчу или скажу полуправду, желая угодить, я жестоко обижу вас! И, кроме того, рядом с вами мне хочется говорить совсем не о войне и патриотизме!

Глаза Елизаветы широко распахнулись. Что отразилось в них? Тайна женского взгляда остается неразгаданной с начала времен. Казалось, девушка хочет что-то ответить, но не находит слов. А быть может, находит, но считает слова излишними? Она выпрямилась в кресле, и чуть подняла хрупкие руки в немом плавном жесте – приложила ладони к груди, а потом протянула их к Василию, будто взяла это самое невысказанное, рожденное в ее душе, и осторожно перекинула в пределы освещенного круга. Или же наоборот попыталась поймать во тьме его неуклюжее признание и прижать эти слова к своей груди?

Словно порыв теплого ветра, сбивающего всякую пыль и грязь, пронесся внутри Василия. Он вдруг захотел вскочить и яростно обрушиться на невидимую стену, очерченную торшером. А когда рухнет эта преграда, разделяющая свет и тень, добро и зло, жизнь и смерть, он заключит Елизавету в объятия, и будет всю оставшуюся вечность задавать ей только очень простые, появившиеся еще у прародителя Адама, вопросы, получая на них только короткие, но вселенски значимые для каждого мужчины ответы. Василий порывисто оттолкнулся от кресла, готовый вступить в великую борьбу за свое счастье с установленными Законами Бытия.

Битва закончилась на первой же секунде с разгромным счетом в пользу Законов Бытия – на пути Василия самым подлым образом вырос журнальный столик, о который новоиспеченный Воин света немедленно шарахнулся коленом. Тарелки с остатками закуски разразились с предательским звоном. Пустая бутылка, разбуженная от хмельного сна, упала на пол и покатилась под кресло, сердито вызвякивая что-то похабное в адрес горе-воителя.

За спиной яростно всхрапнул дядя Пёдыр. Раздайбедину очень хотелось зашипеть от боли, но он вжался в кресло, боясь даже вздохнуть. Василий почувствовал, как ожгла душу крапивой небывалая досада на себя и свою судьбу. Те же чувства, вероятно, мог бы испытать влюбленный художник, который в творческом экстазе запечатлел на холсте сердце, пронзенное стрелой, но случайно преподнес его своей избраннице вверх ногами. Она же, оценив шедевр с такого угла, посчитала его не признанием в любви, а оскорбительно натуралистичной иллюстрацией к медицинскому пособию: «Инъекции в ягодичную мышцу в домашних условиях». Василий немедленно ощутил потребность выплеснуть это горькое чувство хоть как-нибудь.

– Но Елизавета! Вы ругаете меня за памятник, а меж тем весь этот патриотизм в своей основе – большая ложь! – яростно зашептал он. – Вам не кажется, что мы все чего-то недоговариваем? Что патриотизм – это не средство для тушения пожара войны, а как раз наоборот – средство для ее разжигания? Вы никогда не задумывались над тем, что рядом со словом «патриот» в любой речи, в любом тексте практически всегда оказывается фраза «с оружием в руках»?

В защиту Василия стоит сказать, что яростная категоричность его слов была сильно преумножена ушибленной коленкой. Возможно, Елизавета понимала это, а потому лишь грустно чему-то улыбнулась. Раздайбедин же горячо продолжал:

– Согласитесь, для подавляющего большинства граждан требование убить себе подобного звучит полным абсурдом, и наполняет ужасом, как предложение полакомиться человеческим мясом. Кроме того, людская память хранит историю войн. В ней надежно закреплен тезис о том, что война – это страшно и плохо. Как же заставить такого человека взяться за оружие и не почувствовать себя при этом людоедом?

– Как?

– С помощью патриотизма. Любви к Родине. Посмотрите, какой мощный посыл заложен в этом слове. Слово «патриот» происходит от греческого patriotes, что можно перевести, как «земляк». Но так же здесь можно найти латинский корень pater – «отец». Отсюда – отечество, отчизна, земля отцов… Ты не хочешь убивать? Значит, ты не патриот, ты предал память предков, ты готов позволить чужому сапогу топтать землю отцов, отдать врагу на поругание свою беззащитную мать, жену, детей.

Военная машина использует как рычаг то, на чем зиждется система ценностей каждого нормального человека. Таким образом, она получает миллионы адептов, верных борцов за идею. Этой идеей всегда прикрывалась и будет прикрываться истинная причина любой войны: жажда грабежа и захвата территорий.

Елизавета плавно покачала головой и спросила с тихой грустью в голосе:

– Но кто, если не патриоты, будут вести освободительные войны против врага, агрессора? Вы полностью отрицаете благородный порыв?

– Благородство – ха! Не смешите! – Василий, досада которого не уменьшалась, а наоборот усиливалась, по мере сказанного, всерьез разошелся. – Не буду оригинальным, если скажу, что человек по своей сути – жестокое животное. Под определенным углом вся человеческая цивилизация – лишь процесс оттачивания старых и придумывания новых способов убийства себе подобных. Человек даже к звездам отправится с жаждой насилия в сердце. А благородство придумали, чтобы оправдать эту жажду!

Нет ни патриотизма, ни любви, ни благородства, если речь идет об управлении государством, подчинении воли миллионов. Есть только ласковый обман. Благо, что эти самые миллионы – очень благодатная почва. Нужно только, чтобы в определенное время у толпы появился Наполеон, который подарит им эту ложь, назвав патриотизмом!

– А вы уверены, что не родились Наполеоном? – спросила Елизавета очень серьезно и посмотрела Василию в глаза. Раздайбедин отвел взгляд и почему-то смутился.

– Наполеоном? Нет! Уверен… Хотя бы потому, что я родился Василием. Я – статистическая единица, не более того.

– Любой человек, даже получивший власть над судьбами миллионов, всего лишь статистическая единица, – негромко проговорила Елизавета. – Он такой же, как все. В нем нет вселенской мудрости. Вам не приходило в голову, что ответственность за судьбы мира поделена между всеми без исключения людьми? И лично вам досталась не такая уж маленькая часть.

– Мне порою очень льстит мысль, что я правлю миром и вершу судьбы народов. – усмехнулся Василий. – Что именно благодаря мне в десятках городов и областей нашей Необъятной жизнь течет именно так, а не иначе. Ведь это я сказал людям, за кого голосовать, и был так убедителен, что мне поверили. При этом я, как настоящий всемогущий повелитель, умудрился остаться в тени, и люди даже не знают, кого нужно благодарить за ту власть, которая у них есть!

Но ведь это не всерьез, Елизавета! Неужели вы хотите, чтобы я считал себя преступником? Пусть не пойманным, но вором?

– Ведь это вы слепили мечту, в которую все поверили, и продали ее людям за большие деньги… Вы сами так говорили… – осторожно подбирая слова, проговорила Елизавета. Раздайбедин яростно тряхнул головой:

– Да! Но ведь это дело моей жизни – врать за деньги! Я знаю, что это звучит цинично. Зато я говорю правду. Если бы эту работу не делал я, ее делал бы кто-то другой. Жить-то надо! Да, это слабое оправдание. Наверное, так же рассуждают и мелкие взяточники, и вымогатели-милиционеры, и продажные судьи, и шарлатаны, торгующие всем, начиная от святых мощей и кончая рецептами бессмертия. Но такова уж человеческая порода. Твердо зная лучший путь, мы избираем худший!

– Сделать хороший выбор среди гнилых яблок очень трудно! Может быть, вы просто не там себя ищите? – с робкой надеждой спросила девушка.

– Я такой, какой я есть! – убежденно прошептал Василий. – Я не настолько люблю людей, чтобы быть врачом или учителем. Меня не кажется забавной идея всю жизнь ходить в одной и той же одежде, разрисованной в пятнышко, и потому я не пожарный, не милиционер и не военный. Я не люблю ответственность и власть, но от этого, поверьте, всем только лучше. Если бы я дорвался до власти… О-о-о! Заскучав, в один прекрасный день я мог бы, к примеру, приказать засыпать все реки в стране песком – просто из чувства солидарности с обезвоженными народами братской Африки.

Но самое интересное, что толпа объявила бы меня Василием Мудрым и кинулась исполнять! А если бы я расстрелял тех, кто не хочет превращать страну в пустыню, меня назвали бы Василием Грозным, но продолжали превозносить! Повсеместная демонстрация верноподданности и показная поддержка любого барского бреда – национальная российская черта.

– А вы не боитесь прослыть Василием Лживым? – поинтересовалась девушка.

– Знаете, Елизавета, иногда мне кажется, что в истории нет ни тиранов, ни просветителей, ни захватчиков, ни освободителей. Такие ярлыки, как «Мудрый», «Справедливый», «Миротворец» или «Освободитель» прилипают к людям на страницах истории в зависимости от того, кто и когда эту историю пишет. Любой человек, управлявший государством хотя бы год, может с одинаковым успехом называться и «Справедливым», и «Кровавым». Иначе и быть не может. Ведь человек – это только человек, а в каждом человеке есть стандартный запас подлости и великодушия. Просто поле для применения этой подлости или великодушия у правителя неизменно шире…