Снимать штаны и бегать

Все это Раздайбедин уже много раз прокручивал в своей голове и обсуждал с Голомёдовым. И все-таки что-то они упустили. Что? Василий вновь уставился в журнал. Неожиданно из задумчивости его вывел возмущенный рев дяди Пёдыра:

– Че-воо-о-о?!

– Я говорю, оплатить можно в кассе… – побелевшими, не смотря на яркую помаду, губами пробормотала девушка.

– У тебя совесть есть? Два раза ножницами чикнула, а денег просишь, будто отару овец остригла! Да ты знаешь, что я за такие деньги целую неделю в Клубе сплю! Это же на две пьянки и одно похмелье хватит! – ревел недовольный клиент. Василий болезненно поморщился. Нарастающий скандал отвлекал его самой важной мысли, от ключа к разгадке, который он почти нащупал.

– На тебе полтинник, купи шоколадку! И совести на сдачу! – громыхал Болдырев. – Меня в Слободе за червонец остригут. Да не так, как ты – две волосинки, а по-нормальному – налысо́!

По выражению лица девушки можно было догадаться, что она стоит перед нелегким выбором: попробовать продолжить переговоры, или сразу зареветь.

В это время откуда-то из-за шторки по направлению к нарушителю спокойствия выдвинулся сурового вида охранник. Он решительно ухватил скандалиста за рукав. Однако лже-кандидат не удостоил стража порядка должным вниманием, а просто отмахнулся от него, как от мухи. Охранник охнул и мгновенно пролетел через полкомнаты. Стараясь задержать свое стремительное падение, он рефлекторно ухватился за высокий металлический табурет с кожаной подушкой вместо сидения. Это дизайнерское произведение в свою очередь приобрело необходимую инерцию, и после падения охранника на пол, проследовало дальше. К несчастью, на пути табурета оказалась стеклянная стена, которая отгораживала храм цирюльно-брадобрейного искусства от будничной мостовой.

Россия так никогда и не услышала звон Царь-колокола. Но звук, обозначивший встречу хрупкого стекла и бездушного металла, частично компенсировал ей это досадное упущение. Прозвенев басовито, как благовест перед обедней, стекло немедленно треснуло, разделилось на куски большой, малой, средней – словом, всякой величины. Они в свою очередь посыпались на мостовую, издавая трезвон, двузвон, перезвон и прочие комбинации звуков, пока еще не получившие названия в звонарном искусстве. Одним словом, крушение огромной витрины протекало весьма церемониально и с должной помпой.

Из глубины веков к нам пришло поверье, согласно которому первый удар колокола приводит бесов в оцепенение, при втором ударе они в смятении бросаются во все стороны, а при третьем – исчезают. Но в данном случае примета сработала, скорее, в обратном направлении: не успел еще стихнуть звон бьющегося стекла, как у края мостовой заскрипели тормоза, взвизгнула сирена, чихнул двигатель, и из клубов сизого дыма прямо сквозь разрушенную стеклянную стену в парикмахерскую ворвались две серые фигуры.

– Стоя-я-ясь! – заорал сержант, выпятив бульдозерную челюсть.

– Лежа-а-ать! – решил усилить первоначальное впечатление молоденький лейтенант, но от волнения снова дал петуха.

Василий, поднявшись со своего кресла, посмотрел на милиционеров строго и произнес, подняв указательный палец:

– Тихо!

Сержант при виде Раздайбедина замер и округлил глаза. На его лице одновременно проступили удивление, досада, и то самое выражение, которое бывает, когда обнаруживаешь в откусанном яблоке половинку червяка. Но рука непроизвольно потянулась к козырьку кепки:

– Здравия жела…

– Тихо! – еще строже остановил его Василий. Заложив руки за спину, он прошелся по залу, остановился напротив сержанта и, глядя на его погон, медленно произнес:

– Если кругом одни волосатые, то человек, который хочет выделиться, может стать лысым. Это очевидно. Так даже вон в том модном журнале написано. Но!

Раздайбедин многозначительно поднял палец, развернулся на каблуках и продолжил:

– А что если он хочет по-прежнему носить длинные волосы и при этом выделяться из толпы? Тогда ему ничего не остается, кроме как побрить «под ноль» всех окружающих. Надеюсь, это вам ясно?

Сержант соврал и кивнул, хотя ничего не понял. Лейтенант предпочел по старой привычке двоечника опустить глаза. Повисла пауза. В помещении, постепенно перебивая стойкий запах парфюмерии и пенно-моющих средств, расползался аромат милицейской столовой.

– Стекло звенело? – снова продолжил Василий допрашивать сержантский погон. – Точно, звенело. И колокола в церкви звонят. Вы видите связь? Это же очевидно! А батюшка, между прочим, в мастерскую ходил… Аккурат перед «журналистами». А перед батюшкой там что-то вынюхивал поэт Шашкин…

Раздайбедин наморщил нос и вдруг счастливо улыбнулся:

– Лично мне все ясно! Статую похитили не кандидаты в мэры, а кандидаты в «Почетные граждане»! Они просто захотели в «обрить наголо» скульптора перед присуждением звания. Надо их срочно пощупать! Начнем, пожалуй, с Шашкина! Почему с Шашкина? Потому что его «расколоть» будет легче всех. К тому же, у него имеется лысина!

Василий радостно хлопнул в ладоши и перевел глаза на милиционеров.

– На этот раз вы очень вовремя! – воскликнул он. – Именно вы мне сейчас и нужны! Срочно едем!

– Куда? – оторопел сержант. К молодому лейтенанту дар речи пока еще не вернулся.

– Потом расскажу! Сейчас некогда! – заторопился Василий и прошагал к разбитой витрине. Ни милиционеры, ни дядя Пёдыр, ни охранник с парикмахершей, не пошевелились – лишь проводили Василия глазами. Обернувшись, тот досадливо хлопнул руками по карманам шорт.

– Ну? Едем?! Руководство операцией беру на себя!

– А… Почему?.. – спросил лейтенант очень тихо и чуточку расстроено.

Василий наморщил нос и, явно недовольный тем, что теряет время впустую, пояснил:

– Потому что вы – милиционеры. А у людей, привыкших жить по инструкциям, всегда есть дефицит психологической автономии. То есть способности принимать адекватные решения в зависимости от быстро меняющейся окружающей обстановки.

– А? – выдохнули оба служителя закона хором.

Василий еще раз вздохнул и, кажется, смирившись с необходимостью терять драгоценное время, сообщил:

– Вы вошли в помещение, но вдруг обнаружили, что ни огреть дубинкой, ни арестовать вы никого не можете. А потому вы сейчас попросту не знаете, что делать. Правильно? А я знаю! Поэтому поехали. Дядя Пёдыр! Забирай их!

Лже-кандидат важно поправил галстук, пригладил уложенные волосы, хмыкнул, глядя сверху вниз на парикмахершу, сгреб ошарашенных милиционеров подмышки и, похрустывая броднями по битому стеклу, шагнул из парикмахерской на тротуар.

– Будем рады… снова… обслужить вас… – механически произнесла девушка заученную фразу. Но оценить сервис, увы, было уже не кому. Следственная группа мчалась в милицейском УАЗе к мастерской Сквочковского.

– Очную ставку будем делать! – хмуро пояснил Василий, ожидая, пока Андриан Эрастович попадет ногой в штанину. Милиционеры кивнули с видом бывалых профессионалов и побоялись что-либо уточнять.

Поэта Шашкина взяли прямо на квартире. Поначалу литератор встретил гостей надменной фразой: «Чем обязан?!», которая внушила Василию некоторые опасения, что разбирательство может затянуться. Но никакие оперативно-следственные мероприятия разворачивать не пришлось. Невостребованными остались перекрестный допрос, очная ставка и пытки. Надменность Шашкина как рукой сняло, когда мимо него в квартиру поочередно вошли Василий, два милиционера в форме, скульптор Сквочковский с глазами, горящими жаждой мести, и трехметровый человек, уже знакомый литератору по дебошу в приемной Харитона Ильича. Особо сильное деморализующее действие на поэта произвели дорогой костюм в сочетании с резиновыми броднями.

«Это чтобы следов не оставлять, когда ногами бить начнут…» – почему-то подумал поэт. Не смотря на то, что объяснение было насквозь нелогичным, подыскивать другое Шашкин не стал, а вместо этого выкрикнул чуть истерично:

– Я ничего не знаю!

Но тут же, взглянув на дядю Пёдыра с подобострастием таракана, впервые увидевшего подъемный кран, он судорожно сглотнул и выдал следующий драматичный монолог:

– Как говорится, лучше страшный конец, чем бесконечный страх! Учтите, чистосердечное признание – облегчает! Я ни в чем не виноват! То есть, вообще ни в чем! Я был приглашен. Вот, Андриан Эрастович, может подтвердить! И водки принес. А в мастерской – птица! Я думал – памятник ожил, а это – он! Да-да, это он влез в окно и притворялся памятником. А я… Я заслуженный человек. Поэт, полковник в отставке! Повинную голову и меч – это самое… Я ничего не знаю, ни в чем не виноват, и учтите, что чистосердечно, сам – во всем!

После чего поэт Шашкин шумно всхлипнул и молитвенно сложил руки. Выразить свое раскаяние более глубоко (например, немного поваляться в ногах у пришедших) помешал коленный артрит.

– Где? Где мое творение?! – взвизгнул Сквочковский, который к тому времени уже успел вихрем пронестись по всей жилплощади поэта и вернуться на исходную позицию. Шашкин отрицательно затряс лысой головой:

– Я не… Чистосердечно, как на духу…

Василий брезгливо прищурился, легко толкнул литератора к стенке и тихо скомандовал:

– Кто еще в деле? По пунктам: четко, громко, выразительно!

– Батюшка! В смысле, отец Геннадий! Ведь я же сразу сказал! Ну, как же! Я дал показания! Сразу, добровольно – прошу это учесть! Он памятником притворялся, а тут галка! – засуетился поэт.

– Где скульптура? – перебил ледяным тоном Василий.

– Клянусь! – стукнул Шашкин себя по груди. – Слово офицера, вот те крест! У батюшки спросите – он раньше меня пришел! Я уже говорил вам… А вы обязательно отметьте, что я с повинной… Сам!

Василий на секунду задумался, повернулся к своим спутникам и сухо бросил:

– С этим все. В Слободу.

И уже от двери, развернувшись, бросил Шашкину через плечо суровым голосом:

– Сидеть дома. Сочинять оду. Ждать указаний. И запомните: кто к нам с чем – чего, тот от того и – того…

После ухода незваных гостей Шашкин послушно кинулся к рабочему столу, ухватил блокнот и принялся писать. Пережитый стресс послужил мощным катализатором творческих способностей литератора. Строки, пропагандирующие лояльность к власти и готовность сотрудничать с законом, сами так и лились на лист, будто чистосердечное признание:

С весами и мечом идет к тебе Фемида.Для всехнего добра, а не для вида!

Эти строки Шашкин принес на алтарь богине правосудия, возблагодарив ее за удачный исход своего дела. Наметанным глазом профессионала он сразу разглядел в своем произведении как минимум два достоинства: краткую форму и емкое содержание. И все-таки, немного подумав, он решил также воздать должное и себе. А потому, упорно поработав, Шашкин удлинил произведение еще на две строки:

Лишь закон и могучий талантДержат землю, как сильный Атлант!

Тем временем оперативная бригада уже приближалась к Беспутной Слободе. Милицейский УАЗик паралитически подскочил на главном ухабе церковной площади и лихо замер в клубах пыли. Отец Геннадий, занятый подсчетом доходов от утренней проповеди, заметил опасность слишком поздно.

– Здравия желаю! – гаркнул Василий над самым его ухом, чем сразу выбил батюшку из колеи. И, хотя священнослужитель огладил бороду и важно кивнул, стараясь выглядеть степенно, как и подобает сану, глаза его предательски забегали.

– Чем могу, дети мои? – выдавил, наконец, из себя отец Геннадий.

– Не трудитесь, батюшка! – подмигнул Василий. – Мы уже все знаем! Попался, голубчик…

– Да будут слова уст моих и помышления сердца моего благоугодны… – забормотал отец Геннадий, отступая к Царским вратам.

– Знакомый вам Александр Шашкин уже дал признательные показания! – беспощадно наступал Василий.

– О чем глаголешь – не ведаю… Али ты, аспид, удумал глумилище чинить над безвиновным и бесскверным?! – попробовал контратаковать батюшка.

– Что ж… Тогда поговорим в отделении! Взять! – скомандовал Василий.

– Отойдите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его! – замычал отец Геннадий, вырываясь из рук милиционеров. И тут же, не вполне полагаясь на выразительность клерикальных оборотов, подкрепил их мирской анафемой:

– Я буду жаловаться! Я требую адвоката! Сначала докажите, что я имею отношение к этой статуе!

– Стоп! – улыбнулся Василий. – А кто вам сказал, что мы здесь по поводу статуи?

Батюшка замер и нахмурился. Потом он надул щеки и тихо пробормотал:

– Чтоб мне… перст на уста возложити!

– Запирательство бесполезно, вы это сами понимаете! – затягивал гайки Василий. – Как говорят классики, только сотрудничество со следствием облегчит вашу участь.

– Спутал бес! – криво усмехнулся батюшка. – Искусил меня, грешного, житейской заботой…

– Каяться, уважаемый, будете на Страшном суде! – твердо оборвал его Василий. – А нам только одно скажите – где статуя? И лучше без выкрутасов.

– Не знаю, чтоб меня громом убило! – искренне приложил руку к груди отец Геннадий. – Было искушение, не скрою. Но только памятника в мастерской уже не было. Кто-то до меня замок на двери подломил!

На лице Василия на короткий миг промелькнуло жестокое разочарование. Но он тут же овладел собой.

– Что ж! – задумчиво сказал он милиционерам. – Если моя гипотеза верна, то методом исключения у нас остался единственный подозреваемый. Он же – и обвиняемый, и осужденный, и заключенный, и даже уже освобожденный. Едем!

– А я? – осторожно поинтересовался батюшка.

– Вы, святой отец, следствию больше не нужны, – пожал плечами Василий. – Основную епитимью на вас наложит позже Харитон Ильич. А лично от меня – сорок земных поклонов, сорок поясных и молитва мытаря. Принимать три раза в день перед едой.

– Разрешите выполнять? – ошалело спросил отец Геннадий.

– Разрешаю! – отчеканил Василий и вышел вон.

* * *

Все эти события предшествовали появлению группы захвата в офисе мецената Вениамина Брыкова. Теперь же задержанный сидел на стуле, тяжело дышал, придерживал правой рукой оборванный ворот рубахи и переводил злобный взгляд с милиционеров на Василия.

– Дело шьешь, гражданин начальник?! А рожа у тебя от натуги не треснет? Ведь на арапа хочешь взять!

– Все улики против вас! – внушительно ответил Василий. – Скульптор Сквочковский опознал в ваших охранниках тех людей, которые приходили к нему накануне ограбления под видом журналистов. Эти люди несколько минут назад задержаны и… уже допрошены.

При этих словах Василий с невольным уважением посмотрел на пудовые кулаки дяди Пёдыра.

– Они уже дали признательные показания (по лицу дяди Пёдыра расплылась смущенная улыбка), вы в наших руках, Вениамин Сергеевич!

– В наших руках! – подлаял скульптор и мстительно потряс кулаком.

Брыков с ненавистью посмотрел на Сквочковского и процедил сквозь зубы:

– Ну что, выпас сазана, карась потворный?!

– Вот! – горестно покачал головой скульптор. – И этот человек претендует на высокое звание «Почетный гражданин»!

Брыков зарычал и подпрыгнул на стуле. Но его удержали за плечи лейтенант и сержант.

– У, два-шестнадцать! – выругался меценат и перевел глаза на Василия. – Думаешь, колоться буду? Мне ведь не привыкать лапшу на уши мусорские двигать!

– Улики, Вениамин Сергеевич! Неопровержимые улики! – покачал головой Василий.

– А чего мне улики? Я не сам на скок пошел. Обоснуй, что это мои кассиры серьгу ковыряли?! Пусть прокурор работает!

– Извините, Вениамин Сергеевич – дружелюбно улыбнулся Василий. – Но не могли бы вы изъясняться чуточку попонятнее?

– Не кумекаешь по-свойски…

– Что-то вроде того…

– Я говорю, доказательств у вас маловато. При хорошем адвокате вам же еще извиняться придется!

Брыков откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу.

– И все-таки я бы на вашем месте подумал, – с сомнением покачал головой Василий. – Если мы пропустим историю через газеты, а уж мы – будьте уверены – обязательно это сделаем, вам на долгие годы придется забыть о звании Почетного гражданина и лаврах мецената. Ваше уголовное прошлое будет реять над вами до конца жизни, как пиратский флаг.

Меценат задумался. Молчал он долго. Раздайбедин не мешал. Наконец, Брыков горестно вздохнул и согласился:

– Да, локшовая вышла покупка…

– Извините?

– Я говорю, идея с похищением имела свои недостатки…

Василий ласково улыбнулся и потер руки:

– Все еще можно исправить, если вы вернете генерала.

Брыков залился диким хохотом. От звуков его смеха Сквочковский натурально скис, предчувствуя самое недоброе. Интуиция не подвела скульптора. Неожиданно смех оборвался, будто срезанный бритвой, и Брыков, став серьезным и злым, сообщил:

– Я его расстрелял.

– Как? – искренне изумился Василий.

– Я обвинил его в посягательстве на подлинное Искусство! – торжественно сообщил меценат. – В плагиате и безвкусице, в пошлости и бездарности. Вина была очевидна и не требовала доказательств. Суд приговорил обвиняемого к высшей мере наказания через расстрел. Приговор приведен в исполнение. Два дня назад. В лесу – за моей дачей. Уничтожил в пыль!

Василий снял очки, протер их краем футболки и снова водрузил на место. Потом выудил из кармана диктофон и щелкнул кнопкой, останавливая запись.

– Что же! Мне все предельно ясно! – заявил он и легонько постучал диктофоном по коленке. – Последний вопрос, если позволите. Могу ли я доложить своему руководству, что памятника у нас по-прежнему нет, но всеобъемлющая финансовая поддержка и горячее желание сотрудничества с вашей стороны – снова есть?

Меценат взглянул на него исподлобья, перевел взгляд на диктофон. Потом он криво усмехнулся и молча кивнул.

Глава 24. 4-е сентября. Кривой кандидат в прямом эфире

– А чего – и правда по телевизору покажут?

– Угу…

– Чевой-то я это…

– Боишься?

– С чего б мне бояться? Так, мандражирую малость!

– А ты не мандражируй.

– А ты налей, чтоб не мандражировал!!!

…

– Что, лучше?

– Да я чегой-то в темноте не заметил.

– При чем тут темнота? Ты же не глазом пьешь!

– А ты не умничай. Говорю – не заметил, значит, не заметил. Повторить нужно.

…

– Ты Пёдыр, главное, матом не сильно ругайся. И в случае чего – Харитона Ильича не трогай. Харитона-то помнишь? Сморщенный такой, с усами.

– Да помню я. Но только сразу предупреждаю – если они разом накинуться, мне сортировать некогда будет, по чьему харитону вдарить.

– Драться тут никто не будет. Тут люди собрались культурно разговаривать. А ты слушай и сам не молчи. Главное – не задумывайся.

– Угу… Не задумываться – это дело мне знакомое. Ой, чевой-то я это…

– Боишься?

– Не… Выпить хочу!

– Хватит уже! И так бутылку высадил!

– Да мне твоя бутылка, что слону дробина. Давай!

…

– Три. Два. Один. Работаем! Эфир.

– Добрый вечер, уважаемые телезрители! Сегодня для вас в студии работаю я, Алена Белоконь, и позвольте представить наших гостей. За круглым столом собрались кандидаты на пост мэра Славина на грядущих выборах: Октябрина Александровна Хохловцева, Харитон Ильич Зозуля, Вячеслав Егорович Дрисвятов, Павел Степанович Болдырев и Петр… Петр Степанович Болдырев. К сожалению, он немного задерживается, но, как нам сообщают, должен прибыть с минуты на минуту.

Кроме того, в студии присутствуют представители средств массовой информации – журналисты ведущих Славинских СМИ. Напоминаем, наша встреча проходит в прямом эфире, а потому у вас есть возможность задать свои вопросы кандидатам по телефону.

– Аленушка до чего сегодня хороша! – прошептал редактор «Славинского вестника» Никита Монастырный, пригладил бородку-эспаньолку, втянул животик и подмигнул своему соседу – аналитику из «Промышленного активиста» Ярославу Дусину. Тот поправил на грушеобразном носу монументальные очки и дернул дремучей бородой, давая понять, что пришел сюда отнюдь не ради глупостей.

– Тему нашей встречи мы обозначили как «Славин: вчера, сегодня, завтра», – заявила Алена Белоконь и показала камере ядреные зубы. – И первый вопрос к кандидатам – как вы оцениваете текущее положение дел в городе?

Кандидаты разом набрали в грудь воздуха, но опередил всех Павел Болдырев – молодой, энергичный, белозубый, в очках с тонкой золотой оправой – словом, НЕЗДЕШНИЙ.

– Позвольте начать мне. Не скрою, я в городе человек новый. Но в этом и есть мое преимущество. Не зря говорил классик «Лицом к лицу – лица не увидать!». Я со стороны вижу те проблемы, к которым славинцы настолько привыкли, что перестали их замечать! Возьмем, к примеру, состояние дорожного покрытия…

Как известно, и одним словом можно убить, но нездешний кандидат, похоже, предпочитал ковровое бомбометание. Бомбил он быстро, умело и убедительно.

– Круто заложил! – с удовольствием причмокнул Вестник с эспаньолкой. Бородатый Активист с достоинством промолчал.

– Поверьте мне, я уже не понаслышке знаю, в каком состоянии находятся Славинские магистрали! – обаятельным голосом сообщил заезжий Болдырев и скорбно сдвинул брови. Но развить тему он не успел. В студию, громыхая болотниками, ввалился дядя Пёдыр.

– Здрас-сь… – застенчиво произнес он и улыбнулся. – Куда мне?

Диктор Алена Белоконь сделала круглые глаза и указала пухлым белым пальчиком на кресло между Дрисвятовым и Болдыревым. Лже-кандидат, щурясь на софиты, протопал к столу и втиснулся между конкурентами. В своем новом черном пиджаке он был подобен утесу, в мрачной тени которого потерялись другие мелкие возвышенности.

– Чего это он в сапогах? Одурел, что ли? – от удивления промышленный аналитик Дусин нарушил свой обет молчания.

– Э, не скажите, коллега! Тут все очень тонко! – усмехнулся Никита Монастырный и загадочно поиграл бровями, хотя на самом деле, он так же терялся в догадках.

С появлением политического «молочного брата» Павел Болдырев как-то сразу стал заметно меньше, незначительнее и даже растерял существенную часть своего столичного лоска. Тем не мене, он набрался духу и снова пошел в атаку:

– Так вот, я продолжу. Перед тем, как меня бестактно прервали, я говорил о том, что успел ознакомиться с состоянием городских дорог. Многие и дорогами-то не назовешь!

– Прям в точку! – дружелюбно кивнул головой дядя Пёдыр. Его блаженная физиономия говорила о том, что он созрел для дружеской застольной беседы. – У вас-то по центру ишшо ничего. Можно в тракторе проехать. А мы-то в Слободе каждый день пеши в говно ныряем…

У политического близнеца Болдырева отвисла челюсть. Алена Белоконь закашлялась. А дядя Пёдыр, нимало не смущаясь, добродушно продолжал:

– Вот вы, гражданин, гляжу, в туфельках пришли… Зря! У нас в туфельках-то токмо в гроб кладут. Здесь надо во как!

Дядя Пёдыр нырнул под стол, стащил с ноги гигантский болотник и сунул его под нос заезжему Болдыреву. Из сапога вырвался характерный аромат ударной силой до пятидесяти килограммов на квадратный сантиметр. Горячее темное жерло голенища на секунду представилось неподготовленному носу Павла Степановича центральной трубой Завода по дублению и выделке старых носков. Произведенное впечатление было настолько сильным, что у гостя перехватило дыхание. Одной холеной ладошкой он закрыл нижнюю часть лица, а другой замахал в голенище с такой яростью, будто собрался взлететь.

– Хорошая вещь! – втолковывал меж тем дядя Пёдыр. – И зиму, и лето служат! Я себе четыре пары запас. На нашем резиновом заводе делали, во как! Сейчас-то нету уже завода. Москвичи забрали. Но если где такие же увидишь – другие даже не бери!

– Как тонко! – в восторге прошептал Монастырный. – Какой удар! Ведь он же сейчас буквально плюнул в лицо своему оппоненту: «Что ты можешь знать о состоянии наших дорог, человек в лакированных туфлях?!»

– Нет, это было заявление для первой полосы «Промышленного вестника»! – яростно тряхнул дремучей бородой аналитик Дусин. – Кандидат намерен возрождать Славинскую промышленность!

– А как тонко столицу поддел! Мол, сначала завод забрали, а теперь и весь город к рукам хотят прибрать?! – от переизбытка эмоций и информационных поводов Монастырный подскакивал на стуле. Но Дусин не слушал его, он заворожено шептал:

– Ведь он же… Пришел… В сапогах… Наших, Славинских! Он хочет сказать, что любит отечественную продукцию, как может только мать любить свое больное дитя… Осознавать его ущербность, страдать с ним и за него, но все равно жить ради того, чтобы чадо встало на ноги!

Дусин снял очки и украдкой смахнул слезинку на свою промышленную бороду. Из-за временной утраты зрения он не заметил, как Монастырный воровато черкнул в своем блокноте: «Сапоги – символ больного ребенка!!! Развить тему!!!»

Меж тем известная Славинская телеведущая Алена Белоконь, осознав, что настало время проявить профессионализм и взять дискуссию под свой контроль, сообщила несколько срывающимся голосом:

– В нашу редакцию поступает очень много звонков и обращений. Подавляющее большинство из них связано с состоянием жилищно-коммунального хозяйства…