Полная версия
Чужая душа. Славянская сага. Часть 1. Аркона
Всё!!! Лошадь сдохла. А эти стоят над ней и рассуждают, и рассуждают… Не обо мне это, не со мной, вот сейчас, открою крепко зажмуренные глаза, и…
Саша! Как мог ты проделать всё это со мною!
09. Княжна Руяна
С той самой встречи моей со Световитом я полюбила ночь. По крайней мере, в те часы, когда мне не мешал муж. И полюбила собственные сны. Я торопилась лечь и уснуть. И смотрела свою – чужую жизнь, рассматривала её, листала не торопясь. Тем более, что вставала она передо мной так, как проживается человеком, а потом им же вспоминается: фрагменты, рассеянные, расплывчатые… а тут вот, на этом отрезке – яркие, вот словно вчера оно было, рукой дотянуться. Предвосхищаю вопрос: нет, я не научилась древнему языку. Все, что преподносилось словесно, я понимала, и давала во сне ответы на вопросы, но проснувшись, не смогла бы повторить. Одно могу сказать: это был славянский язык, родственный русскому; отнюдь не брат родной, и быть может, даже не троюродный. Но тот же строй, лад и певучесть… Хорошо мне было с ним! Несмотря на архаику; а может быть, и из-за нее. Разве поставишь в укор старому вину – его зрелость?
Город моего детства городом в нынешнем понимании, конечно, не назовешь. Место своеобразное: окружено болотами со всех сторон, непроходимо. Мой отец как-то сказал:
– Никакой враг до Кореницы53 не доберется без помощи. Увязнет в болоте, пропадет любое войско. А идти есть за чем, вот в чем беда, многие это знают. Будут искать предателей. И они найдутся…
Кому-кому, а ему это было известно. Мне стоило стать постарше, чтоб понять это. Князь Тетыслав, владыка Руяна54, мой отец, за собой и своими поданными знал грехов немало. Я расскажу об этом, но позже. Девочкой, какою я была, я знать об этом не знала. Он был просто моим любимым отцом…
Мы были народом Великой Веры, и вот это было мне известно с самого детства. Мы были Островом и народом Веры.
В одной только Коренице, которая была просто градом55, было три храма. Вокруг города не возводились укрепления, тот островок посреди болота, который город занимал, в целом не требовал рвов и укреплений. Ими стала трясина, и отгорожены от трясины мы были лишь деревянным частоколом, больше, верно, для нас, детишек, сооруженным, чтоб не лезли куда не следует. Лишь один тракт, ведущий к городу, был укреплен, и был ров, и даже вал, и мост через ров, всё, как у людей.
Людей в Коренице было то много, то мало. Мало по большей части, и очень много в случае военной угрозы. Кореница становилась оплотом для всех, местом, куда уводили детей и женщин, скот, добро всеобщее и собственное.
Однажды побывал у нас в гостях и Световит, верховный бог, из Священного города нашего, Арконы. Хоть давно это было, но отец рассказывал об этом шепотом, и только нам, мне и брату Яромиру. Чтоб знали, как поступать, если что случится… Король данов, Эрик56, пришел к нам с войною. И сумел, по наущению предателей, взять укрепление к воде. Отрезанная от воды Аркона пошла на хитрость. Жители города вышли и омыли тела свои в воде, будто бы крестясь, заодно и напились. Потом ушли от нас те, кто нес нам распятие, оставив своего жреца для обучения. И как сели они на свои корабли, и уплыли в море, выбросили мы и того ксендза за ворота Арконы…
– Отчего бы лишний раз не помыться? – смеялся отец. – Это даны и англы боятся воды, хоть посвящают ею. Что нам их повисший на дереве, какими клятвами ему мы повязаны? Другое дело, что не поверят нам в следующий раз. Ну, да и мы не промах, найдем на пришлых людей управу…
А Световита тогда упрятали в пурпурные одежды жрецы, не глядя на изваяние, почти не трогая, не дыша, чтоб не осквернить бога, и увезли, а потом унесли на руках в то место посреди трясины, которое знали лишь мы. «Мы» – это жрецы бога и наш князь. Ну, просто тогда не было нас, а так-то… мне с Яромиром тоже была бы предоставлена эта честь, и это горестное право – погибнуть вместе с Световитом в болоте, если бы, паче чаяния, враг нас нашел в глубинах земли на Острове. Огонь уничтожил бы нас всех, огонь, рожденный светозарным богом.
Отец говорил, что Остров был и есть оплотом всех ближних, родственных нам народов. Бодричи, лютичи, поморяне, лужичане – они плыли на Аркону к Световиту, поклоняться живому богу своему. Если лютичи основа руянского народа, то остальные – его опора. Раньше были все племена под властью руянских князей, и даже даны, ныне грозящие нам войной, частично были под нашею дланью. А еще мы разоряли их земли, земли данов, и иногда вставал вопрос: мы или они? Даны, а вместе с ними и другие, на чьих знаменах был крест, германцы, уже пометили знаком распятия большинство родственных нам племен. Остались клочки земель на материке, что ещё сохраняли родную Веру. Но уже было ясно, что беда на подступах к нам.
Снова я забежала вперед. Пожарище Арконы торопит меня, ужас тех дней, когда я готова была погибнуть в пламени, чтоб не достаться врагу…
Отец назвал меня Ведиславой, в память о том, какую славу ведали руяне до наших дней. Сына назвал Яромиром, в честь Яр Коня Световита, неукротимого, несущегося над Бездной коня владыки мира нашего. Аркона, Яркона – так называлась и наша священная столица…
Мать наша с Яромиром была из лыжичан-сорбов, Любицей звали её. Я мать не знала, она умерла в родах, произведя на белый свет меня. Яромир мало что помнил о ней, сам был маленьким еще. А если и помнил, то рассказывать не любил. Он вообще отмалчивался обычно. Этакий толстячок-боровичок, молчун, сопелка.
У отца были наложницы, но нас это не касалось. Мы с ними в нашей жизни не пересекались никак. Верховный жрец Белогор забирал наших сводных братьев и сестер от наложниц, которых отец поселил в высоком своём тереме. Именно что высоком, поскольку в Коренице были и двух, и трехэтажные деревянные дома, и не только у отцовских наложниц. В пору военных тревог город переполнялся людьми, им надо было где-то жить.
Из подобной трехэтажной «избы», неподалеку от нашего собственного каменного терема расположенной, насколько я помню, и увозили детей посланцы Белогора. Плач их матерей был отлично слышен и у нас. Отца в такие дни не бывало дома, он бегал от лишних тревог.
Я слышала, что по крайней мере судьба мальчиков была вполне счастливой. Их заботливо растили, посвящали в движды, то есть дважды рожденные. Они составляли воинство Храма Световита. Воинов Храма было всегда триста человек. Опоясанных золотыми поясами, вооруженных до зубов грозных воинов…
Белогор был умен, учён всех всякой меры. И решение принимал осознанно, и отца к нему принуждал. Отец мой не хотел, конечно, чтоб дети его неузнанными прожили жизнь. Он был достаточно честолюбив, чтоб признать собственное отцовство, и достаточно добр, чтоб найти каждому место возле себя. Но Белогор был непоколебим. Он не хотел раздела земель между многими. Он хотел знать, что у Руяна есть будущее в лице одного наследника. Он не мог допустить междоусобицы, погубившей родственные нам племена.
Иногда я спрашиваю себя: не была ли вражда между двумя любимейшими мной людьми вызвана еще и этой причиной? Кроме, конечно, обычного соперничества власти мирской и духовной…
10. Детство
Я хотела бы ополчиться на врага своего, и представить его подлецом, достойным всяческого порицания. Но не могу: не дают причины, вражду породившие. И достоинства врага: он был великим человеком. Я изложу причины, дайте срок. И про врага тогда все будет ясно, а пока…
Мое детство в Коренице было безоблачным и счастливым. Что из того, что не было матери? Была тетка, сестра отца, любившая нас троих одинаково. Я не оговорилась: именно троих, поскольку у тетки был свой собственный ребенок, мой лучший на свете друг после Яромира, Веслав, двоюродный брат. Тетка вдовела; вернувшись на Руян после недолгого брака с князем из лютичей, безмерно радовалась тому, что сумела сохранить себя и сына в той войне, что разразилась после смерти мужа за власть и имущество. Она их не искала: не подобает княжне Руяна быть одной из многих… она и не стала. «Доживала» вдовий век без слез на уровне нижнего века, воспитывала детей брата и своего. Любила поесть, любила послушать певцов и баюнов57, особенно если воспевались следующие добродетели: искренность, самоотвержение, дружелюбие, правдолюбие, великодушие, добродушие, гостеприимство, милосердие и соболезнование. Тетка не была ворчливой, ласкала нас, баловала, порой ругала. А как не ругать, коли заслужили? А заслуживали мы часто, ибо высокий род, няньки и мамки вокруг еще не означают полной безопасности. Дети есть дети…
А я вообще, наверно, была трудным ребёнком, – как теперь говорят. В нашей компании из трёх деток высоких родителей, я, девочка, как ни странно, частенько была заводилой. Злой я не была, но дерзкой, порой хитрой, а находчивой – уж точно. Бояться совсем не умела, некого мне было бояться. Из отца я верёвки могла бы вить, чего не делала, потому что любила. Он бывал со мной строг, но после, глядя на меня, вдруг умилялся душой… и прощал!
Бегать на болото нам запрещали, но как зазеваются наши стражи, так ищи-свищи нас! А как уж пугала нас тетка. То про Индрика58-зверя расскажет, который всем зверям отец. Вот как ходит тот по подземелью, пропущает реки и кладези, как пьет из синего моря, никому обиды не делает. Не делает-то не делает, но коли непослушные какие детки, так рогом своим может и зацепить. А звери тому Индрику кланяются, как видят, и все его боятся. Тетка спрашивала:
– Которая птица всем птицам мати?
И мы отвечали ей хором, как учила:
– А Стратим-птица59 всем птицам мати…
И выходило так, что самое место той птице у нас на Руяне. Потому что живёт она на Океане-море, и вьет гнездо на белом камне. И как набегут гости-корабельщики на её гнездо с малыми птенцами, то встрепенется Стратим-птица, заденет море белым крылом, океан-то и колеблется. Топит корабли гостиные с товарами драгоценными! Тетка пугала:
– Добегаетесь, допрыгаетесь! Вот как убежите от нянек, как в прошлый раз… Набежите на белый камень! И вот оно, гнездо; и будет буря, пострашней той, что была. Не только корабли утопит, но и остров наш, поди, сумеет…
Но не удавалось нас застращать. Лазили на болото за голубикой, которая даже уронив листы, все еще стояла обсыпанная ягодами, манила нас и звала. Но в пору цветения багульника с его дурманящим ароматом60 прогулки были и впрямь опасны. Веcлав однажды как-то сразу опьянел, и мы с Яромиром тащили его, чуть не плача, за руки и ноги, и дотащили. Тетка ругала нас на чем свет стоит, а мы радовались, что жив братишка. Пусть лучше тетка ругает и ругает, чем что случилось бы! Опасностей хватало! А сама трясина с ее «окнами» – лужицами или небольшими озерцами с прозрачной водой?! Чистые ловушки: тонкие прослойки бурой травы, а под ними водные пропасти. А привлекательные полянки, покрытые сочной зеленью и яркими цветами – коварные цветники, скрывающие под собой бездонные пучины! Даже мелкие зверьки, забежав на такую поляну, могут провалиться и погибнуть. А мы видели однажды корову, ненароком заблудшую через дыру в частоколе на такой «цветник», поглотило ее болото с чавканьем, прежде чем пришла помощь.
Помню, как собирали облепиху: сбросят братья рубашонки, расстелют на земле, трясут кусты, а она, если раз промерзшая, так и сыплет желтыми ягодами. А была же ещё и брусника! Таких воспоминаний много сохранила память. Но какая память, чья?
Надо полагать, моей души? Насколько нравилось мне видеть сны и «вспоминать» прежнюю жизнь, настолько я боялась спрашивать себя, что все это значит. У меня прежней ответа не было, у меня сегодняшней было две памяти. Дневная и ночная. Я так погрузилась в ночную, что дневная не успевала пробиться. Если только Саша не врывался, грубо, по-хамски…
Народ в Коренице жил интересный. В обычное время все больше женщины да дети. Мужчины появлялась и исчезали. И были они те самые «корабельщики», о которых уже говорилось, только не «гости», а свои.
Конечно, на наших лодиях и солью торговать ходили под парусами, и янтарь обработанный вывозили. Но не это было главным промыслом. Земледелие было у нас малое, ремесла развивались, в основном в третьем большом городе – Венете. Но это так, пустяки, железо ковали, шили обувь, работали по серебру, с тем же янтарем возились. Не пустяки были те деньги, что привозились в Храм гостями, прибывшими на поклон к Световиту. Но их становилось меньше с каждым годом, потому что все меньше родственных племен хранило родную веру. И оставалось – что?
Не просто так угрожали нам даны. Последние наши походы и набеги опустошили берега соседней страны, сократили её население. Конечно, память наша хранила и их грехи по отношению к нам, но, видимо, на сей раз чаша весов явно склонилась на нашу сторону. Настолько явно, что даны угрозу оценили. Наверно, нужен был иной властелин, который мог бы возглавить народ. И он уже был рожден и взрастал в среде данов как повелитель…
11. Беда с Сашей
Я всё подвожу, подвожу себя и других к теме. Ну той, о которой говорить не хочется. Потому что трудно очень, стыдно…
Да ведь не объяснишь иначе ни себе, ни людям, что произошло между мной и мужем, как мы расстались, и как погиб Саша. Только не в этот раз он погиб, а в прошлый, а потом уже не Саша погиб, а тот викинг, Бьорн, который мужем мне быть не мог никогда, и только случайность дурацкая, глупость мистическая…
Нет, плохое начало. И без того лиха беда, а когда говоришь о том, что невозможно представить, только запутаешь все. Надо заново начинать. Сейчас…
Я ощущала угрозу себе явственно. Тут ведь как: мне отчаянно нужен был Саша. Мне хотелось его ласк, тело отказывалось терпеть и дальше долгое безбрачие. Вроде и причин к этому не было: муж не просто подавал мне знаки, а семафорил красным. Но запредельное было ухаживание…
Грудь моя покрылась синяками, несмотря на выставленные локти, и, проскальзывая мимо Саши тенью, что случалось только по крайней необходимости, я непроизвольно сжимала ягодицы, не давая себя ущипнуть, по крайней мере, чувствительно больно. А что он нес, Господи Боже мой! Не стану приводить всё, только самое безобидное:
– Истощала вся… Да кому ты нужна такая, синяя птица. Подходи, пожалею, кину палку разок. Другим не понадобишься, это у меня после голода стоит на все, что двигается. На тебя в последнюю очередь, и то по старой дружбе. Давай, пользуйся. Пока есть… Да не бойся, поди сюда, что покажу…
Я не шла. Разумеется, нет. Потому что если я и хотела Сашу, то не вот этого. Как бы не страдала плоть, но этого вот наглого, циничного, мерзкого мужика я не знала. И узнавать не хотела, ни душою, ни телом.
Почему я не уходила из дома?
Сама не знаю. Врачи говорили, что его грубость – следствие травмы, что лечение и время сделают своё. В глубине души я надеялась, хотя с каждым днём всё меньше. Ещё я боялась людского осуждения: что скажут свекровь со свекром: пока был здоров, был нужен, теперь вот нет. А подруги? Ирка вся любопытством изошла, расспрашивая: что там у вас? Нормальный мужик-то теперь у тебя, иль половинка? А то четверть? А может, и вообще…
Ирку я понимала. Ее хроническое невезение с мужиками общеизвестная истина, у нее просто постоянная встреча с теми же граблями.
Я бы сказала, что нынешний Саша, вот кто ее кадр! Уверенных, наглых и циничных бойфрендов она всегда и выбирала, набивая шишки. А расставалась с ними со слезами, и понятно, что расставалась: надоела с любовью со своей…
Ирка не дура совсем, и не то чтобы совсем из разряда мазохисток. Просто именно такой типаж мужчин ее привлекает. Она и сама вздыхает: «Помойки не было, чтоб я в ней не побывала. Вот пока шишек не наставит, кобель, да не истерзает всю, то вроде бы люблю. Прямо до последнего патрона. А когда и последний расстреляем, поплачу, и стыдно, а потом спокойно на душе, раз уж ушёл всё равно, мучитель. Как снова на приключения потянет, так он выйдет навстречу из-за угла, гад. Всё равно, что другой, не прежний, какая разница. Весь из себя такой…».
Ну, вот как – и что! сказать Ирке, которая всегда с завистью на Сашу поглядывала, потому что, в конце концов, спокойствия и уверенности ему не занимать. И запас дерзости у него есть, чтоб иронизировать по поводу Ирки и её страстей, а в силу гендерной принадлежности может бывать и циничным (раньше слегка… и не со мной…)
И при этом любит, и, как говорят, на руках разве что не носит меня! Пусть не совсем тот типаж, который Ирке нужен, так ведь того именно и не хватает, чего бы и не надо вовсе, без чего в быту только легче. Остальное у Сашки при себе, даже деньги.
Вот как ей объяснить, почему я хочу этого мужчину – и не хочу вовсе! Вот ей бы такой был даже очень нужен, а я нос ворочу.
Ирка, она добрая и весёлая, но вот эти мои тонкости ей не по нраву. Или не по плечу?
Это я так, по душевной растерянности, прошлась по ней сейчас. Разве не была я убеждена, что случись беда какая, она меня прикроет? Ляжет на амбразуру, точно, я была уверена.
Но не об Ирке речь, а о том, почему не ушла. Чего греха таить, была и третья причина: я привыкла к комфорту. Привыкла возвращаться в дом, где убрано, сготовлено, расстелено и застелено. И не мной. А я только пользователь, и такой, что витает в эмпиреях. Искусство, литература, музыка: вот моя стезя. И человек я творческий, вот как.
Стыдно мне сейчас. Я должна была понимать, к чему приведет мое стремление к комфорту и привычке. Душевной ленью называется тогдашнее мое поведение, и ничем иным, и стыдно мне за себя такую. Теперь, когда уже все случилось.
Всё, перехожу к сути, иначе может так статься, что никогда ничего не расскажу, не сумею. Прыжок в воду, которая где-то внизу, и кажется далекой, непроницаемой, холодной, и уж точно гибельной, вот что ощущаю я, приступая к рассказу.
Вот такое же точно чувство посетило меня, когда в один из дней Саша застал меня на лестнице в библиотеке. Он подкрался незаметно. Вообще-то его не должно было быть днем дома, вот уже несколько дней, как свекор вызывал его-таки в офис, угрожая тем, что больше не даст денег.
Я не слышала шума подъехавшей машины, думаю, Саша и не стал ставить ее в гараж. Чтоб не шуметь?
Зачем мне понадобился Большой советский атлас мира, стоявший на верхней полке? Я могла бы найти Руян-Рюген и в интернете, слово «Аркона» дало мне все возможности к этому, я уже знала, где это место, в котором я появилась на свет княжной, и где жила когда-то. Но что-то протестовало в душе: мне это казалось неромантичным, мне было мало. Хотелось найти место на карте в книге, ткнуть в него указкой, прочувствовать момент…
– Чао белла, – услышала я вкрадчивый, на низких нотах голос, от которого мурашки пробежали по телу. – Вот ты и попалась…
Я стояла на стремянке с фолиантом в руках, а он был внизу, сзади, и руки его уже нащупывали верх моих бикини на ягодицах.
Изо всех сил, стараясь удержать равновесие, я сжала ноги.
– Саша, не надо, я не хочу…
Он рванул трусики так, что я чуть было не полетела вниз, и я расслабила хватку ног, попыталась ухватиться за полку, атлас, конечно, выпал из рук, неудачно спланировал вниз, с грохотом рассыпался на страницы там… Мне удалось сохранить равновесие и удержать стремянку, и себя на ней. Но я услышала рык, в котором не было ничего человеческого. В следующее мгновение бикини были разорваны и упали с меня, а потом грубо, просто нещадно, меня стащили по лестнице, кажется, я ударилась щекой, вот разбила губу, это точно… Стремянка, отлетев внутрь к шкафу, расколотила нежное инкрустированное стекло, брызнули осколки…
Он швырнул меня лицом на библиотечный стол, высоко задрал широкое мое, расписанное цветами домашнее платье, натянув мне его на плечи. Попытка вырваться, пока он расстегивался и разоблачался, была оплачена высокой ценой. Он, видимо, для вящей убедительности, схватил меня за волосы и ткнул лицом в столешницу. Искры полетели из глаз, я задохнулась от боли…
Он рывком раздвинул мне ноги, и грубо вонзился вовнутрь.
Господи, что это было! Ну, я же не девочка, и мне доводилось принимать мужчину в себя, и было это сладко – чаще; иногда, – может, как бы нарочито грубо, но без явного животного наплевательского отношения ко мне, с пониманием: будет больно, скажи! В этой грубости было особое наслаждение. Простите за откровенность: как есть…
В этот раз на меня обрушилась лавина. Мало того, что он с чудовищной силой пронзал меня, казалось, насквозь. В пылу страсти он тащил меня за волосы так, что, казалось, вот-вот оторвется от шеи голова, он дважды укусил меня за плечо, с перерывом в несколько мгновений, в одно и то же место, которое, конечно же, засочилось кровью, ибо он не сдерживал себя вовсе…
Да, я кричала, отнюдь не от наслаждения; он вторил мне, и что за сумасшедшие, абсолютно животные крики и рычание!
И как же долго это было; казалось, он никогда не изольётся во мне, наконец, и никогда не оставит причинять мне ошеломительную, ужасную боль сразу во всех мыслимых местах…
Когда это случилось, намного легче не стало, разве чуть-чуть. Он запятнал мое тело, он оплевал мне душу.
– Стоило ломаться, чтоб потом раскорячиться! Будто не всегда этим дело у сучек кончается. Тебе понравилось, я знаю, ты громко кричала. Кажется, я лучше, чем прежний? Скажи «да», а то ведь могу повторить!
Думаете, я сказала «нет»?
Когда он бросил меня, истерзанную и плачущую, я тихонько опустилась на пол, на четвереньках, на подгибающихся руках ползла к выходу, из разбитого носа и с губы, с прокушенного плеча текла кровь…
Где-то на пороге библиотеки, которая вдруг показалась мне невообразимо большой, меня подняла с колен все слышавшая (а, может, и видевшая?) Варвара.
И все, и хватит об этом пока. Послушайте о другом. Надо бы мне отдохнуть, прежде чем снова буду говорить об ужасах, постигших меня в семейной жизни. И так наговорила столько, что могу пожалеть.
12. Белогор – жрец Световита
Он жил для того, чтоб Солнце над нами не потухло. Жизнь вверенных ему людей была смыслом собственного существования Белогора. Он нес чистый свет мира Прави61 в души людей из наших Родов…
Я узнала его ещё ребёнком, и потянулась к нему сразу. От него исходило такое тепло, в котором можно было купаться, как в чистой, согретой на солнце воде. Когда я увидела его впервые, то спросила: «Что у него над головой?». Мне не ответили, потому что в присутствии Белогора первым не всегда заговаривал даже мой отец. Я стояла в отдалении от жреца, но он услышал…
– Подойди ко мне, чадо, – сказал он. – Брата твоего я уже видел, теперь твой черёд.
Разве я не говорила, что была дерзкой девочкой? Когда он наклонился ко мне, я, прежде всего, прощупала его русую голову. Она была обычной головой, как ни странно, правда волос длинен, не обрита голова, как у корабельщиков и воинов.
– Что ты ищешь? – спросил он. – Или что видишь?
– Свет, – отвечала я удивленно. – У тебя свет над головой. Розовый, как на заре. И ещё серебряный, и лиловый…
Мне было лет пять или шесть. Мы приехали в Аркону, привезли Яромира с Веcлавом. Для них наступало время учёбы при Храме, я же должна была вернуться с теткой в Кореницу. Чтобы учиться прясть и ткать, да себя украшать, довольно и тетки с няньками…
И вот, при первом представлении жрецам и народу Руяна детей княжеских я на виду у всех, в пределах Храма, ощупываю голову Белогору!
Это смутило всех, кроме него самого. Напротив, он казался очень довольным.
– Посмотрим, – сказал он как-то странно, – кто в помёте больше. Мне, конечно, кобелька бы, но тут уж как сложится. Воля твоя, Стремительный…
Был Таусень, осенний солнцеворот. Я впервые увидела море. У врат Храма стояла в немом изумлении: высоченное деревянное здание, много фигур, мне непонятных, и всё выкрашено красным. Бог, конечно, был скрыт за пурпурной завесой, но зато я видела Станицу, знамя62его, с которым идут наши воины в бой, и знают, что Световит с ними. Я видела движдов на конях, в красных одеждах и с золотыми поясами. И Яр-коня Световита, белого его коня. Перед входом в Храм движды воткнули в землю три ряда священных копий. Сам Белогор вывел коня, и повёл его через копья. Крики радости неслись со всех сторон: конь пошел с правой ноги, значит, следующий год будет удачным!
А еще был огромный пирог, испеченный из муки, которую мололи всем миром, в каждом доме Арконы и многих домах Руяна, да и той, что привезли на праздник с большой земли: были в городе гости. Прежде чем порезать его на четыре части по четырем сторонам света, Белогор спрятался за пирог, и вопрошал весь народ:
– А видно ли меня, дети?
И когда выяснилось, что все-таки видно темечко, да и рука где-то выглянула, смеясь, желал всем жрец такого урожая на год будущий, чтоб не было его видно никому.
И был праздник, и все ходили в праздничных красных одеждах, и жгли костры, и пили медовуху. Даже Световиту преподнес нового медового вина Белогор, залил его в рог, и вернул на место, в правую руку Бога. Мы этого не увидели, но мы знали…