Чужая душа. Славянская сага. Часть 1. Аркона

– Тринадцать, говоришь, Ромни? Насколько я знаю, тринадцать пунктов – оговоренная высшая сумма. Все, что выше тринадцати, по согласованию, не имеет цены, а значит, не может быть продано. Там иные условия, не денежные. Это договоры по земельным и архитектурным ценностям, по условиям продаж, обычно углеводородов… Согласен, тринадцать пунктов – очень много…

Митт Ромни уставился на собеседника, загадавшего загадку. Это был намек на осведомленность. Причем большую, чем его собственная, Митта Ромни, осведомленность. Чувствовалось, что он задал бы экс-руководителю УНР много вопросов, если бы был уверен в наличии ответов. Потому он промолчал. Но молчал недолго…

– Неужели, Брюс, они ее уничтожили? Поверить не могу… Вот если бы в руки к нам приплыло оружие четвертого измерения России и Китая, а ты, Брюс, тупо отправил бы его в топку, не пытаясь понять, как оно устроено…

Да, девушка, Брюс… Не теряй терпения. Прежде я расскажу о датчанине, он не лишний… На исходе третьего дня моих бдений я многое знал… Я сумел прочесть немало, Брюс, хотя мне не хватало моего французского, и если уж я не ел и не пил, то спать мне приходилось, перевозбужденный мозг отказывался мне служить… Прямо на полу, на ковре, да, Брюс, выбирать не приходилось.

Викарий появился неожиданно. Он сказал мне:

– Молодой человек, Вы превысили пределы нашего гостеприимства. Полагаю, следует Вам покинуть сей дом…

Ох, Брюс, я видел манускрипт Войновича своими глазами… Я видел Аль Азиф… и мне надо было уходить…

Я бросился к викарию, упал перед ним на колени, целовал ему руки, просил остаться. Кажется, мне все равно стало, что я мог бы умереть с голоду от «гостеприимства» сего дома!

И тут он сказал, отнимая от меня свои руки:

– Вы совсем как тот датчанин. Тот помешался, когда увидел дощечки… Давно это было, правда, но, говорят, он несся от нас по улицам, крича и размахивая руками, а порой рвал на себе волосы… Дней десять подряд приходил к воротам, стоял на коленях и просил, умолял – дайте взглянуть еще раз. Настоятель отказал. Он счел, что теология, которой обучался датчанин, и те основы церковного права, в которые мы его посвящали, неоспоримо более важны, чем какие-то разрисованные доски… Он уехал потом, хватило нашей науки, чтоб стать большим человеком. Он был епископом Роскиле. По тем временам главным человеком в Дании, советником королей, в двенадцатом веке это было… Вот и хорошо, что дощечек нет. Не станет сумасшедших. И Вам, молодой человек, стоило бы обратиться к матери-церкви, что эти мормонские сказки, к чему. Пока не поздно…

Вот так я узнал об Абсалоне30. Как он узнал обо мне?

Брюс, здесь начинается та часть, которая страшна для передачи. Я боюсь, что ты станешь думать обо мне плохо. Энн знает, она мормонка по собственному выбору. И коли верит в одну Книгу, в одно великое чудо, то почему бы ей не поверить в другое…

Я вошел в свой дом, совершенно пьяным от чувства всевластия, которое возникло в Северине, и от потери его. Это было счастье и величайшее горе одновременно, Брюс, пойми, я был истощен физически от голода и жажды, и убит своей потерей. Да, я решил, что виски не помешает во всех случаях, что-то пил из припасенной бутылки. Упал после на свою постель…

Абсалон вошел в мой сон резко и бесповоротно. Он сказал мне:

– Я – епископ Роскиле. Я Абсалон.

Не спрашивай, Брюс, на каком языке он это сделал. Скорее всего, он вообще молчал, глядя мне в глаза, но я его слышал и понимал. Потом он показал мне Её лицо. И опять передал, сказал или вбил в мой мозг знание.

– Дощечки у неё. А если не у нее, она их найдет. Они сами придут к ней, это ее наследство. Отбери их. Она – враг, русская. Но нужна, чтоб прочесть… береги ее до той поры. Найди и заставь прочесть… Ищи ее, я не дам покоя!

И не дал, Брюс. Приходит, смотрит. И я знаю, что должен ему. Он меня выбрал. Какая уж тут кушетка, Брюс, ты теперь все знаешь… Кушеточники не помогут, как и эти, другие! Нынче он зачастил. Что-то меняется в мире, и он знает. Девчонка нужна мне, Брюс. Мне нужна эта русская….

01. Как всё началось

«Польза философии не доказана, а вред от неё возможен», – любил повторять чужую мысль мой Сашка31, в бытность моим.

Наши «философские споры» были весьма и весьма нередки. Сашка заводился с пол-оборота: я окончила философский факультет МГУ, отделение религиоведения… Что-то в этом оскорбляло моего мужчину до самых глубин души, и он считал необходимым воспитать меня иначе, не бесшабашной материалисткой, умеющей подвести базис под любое «чудо», а просто бабой. Той, что от любви готова упасть на колени и вымаливать у небес жизни: мужнину, да ребенка, да всех вокруг, кого отметила ее искренняя привязанность. Я сопротивлялась по мере сил. Сашкин подход к проблемам философии бесил меня не меньше, чем его – мой циничный материализм. Что-то в его взглядах было типично кантовским32. Сашка постоянно упирал на долг, а Бога рисовал неким гарантом. Гарантом справедливого воздаяния за исполнение долга. Я не очень верю в гарантов, земных и небесных. Я вообще-то стремлюсь уповать на себя саму, и уповаю, кстати. «Спасибо за помощь, но дальше я сама», – вот моя любимая фраза. Быть может, именно моя независимость, распространяемая и на Александра, делала его порой таким «бешеным» в вопросах философии и религии. Задним умом все мы крепки, и обучение на кафедре философии лучшего в стране ВУЗа не сделало меня исключением из правила, увы. Могла бы подыграть мужчине, а не порождать в ранимой душе рой комплексов. Могла бы, да не смогла, и в этом – суть…

Не могу сказать, что помню то утро воскресного дня до мельчайших подробностей. Все как-то размыто: утренние сборы помню, обычную перебранку, его упрек: «И все-то ты знаешь, душа моя, и как всегда, лучше меня», и как он дулся, бросая на меня сердитые взгляды. Предметом спора была очевидность, которая преследовала мужа последние дни. Как ни бросит взгляд на циферблат своих любимых часов «Авиатор» (мой подарок), или на будильник поутру, или табло какое-то, да попросту на мобильник, так видит «знаковую цифру», например, 2121, либо1313. Он полагал, что это предупреждение о чем-то, я же полагала, что это – ни о чем…

Закрываю глаза, и вижу всегда одно и то же: двухместный «мерс» -кабриолет, кроваво-красного цвета, вылетает вдруг, откуда ни возьмись, на встречную полосу. До него лететь-то теперь от силы полста метров. Но время вдруг замедлилось, застопорилось, притормозило. Я успеваю разглядеть многое. Вижу закушенную Сашкину губу, брови, сошедшиеся на переносице. Он орет что-то, по-видимому: «Твою ж мать!», или что похлеще. И сворачивает. Сворачивает, вопреки всему, не влево, а вправо, подставляя свой, родной телу, левый бок. Свое водительское сиденье, свою жизнь. Как-то мы спорили, что инстинкты – вещь в себе, и я утверждала, что неминуемо в случае опасности подставляется под удар переднее сиденье пассажира, самое опасное место в машине. Саша говорил, что он меня любит («я же тебя люблю, дурочка, и мои инстинкты это знают!»). В нашей машине переднее сиденье пассажира оказалось самым защищенным…

Не то чтобы уж совсем «без царапин» обошлось, вылетевшая мне в лицо со скоростью триста километров в час подушка безопасности разбила очки, и несколько порезов «украсили» лицо, впрочем, поверхностных порезов; я после отшлифовала их у косметолога, в том числе уголок губы, и чуть-чуть «поддула» ее, пустяки…

Но Сашка, мой Сашка!

Я не говорю о разрывах межпальцевых промежутков, о переломах и вывихах костей пясти, о переломе локтевого отростка, даже о переломах ребер, вызвавших пневмоторакс и гемоторакс (сколько же дней потом я слышала эти слова, и как хорошо успела понять их страшное значение, бывшее до сей поры для меня пустым). Черепно-мозговая травма, вот что было хуже. Еще слова-страшилки: гематома, субдуральное кровотечение…

Я видела это не только в кино. Да и слышала это своими ушами, в реанимобиле, куда просочилась вслед за медиками, махнувшими на меня рукой («главное, не мешайте нам, девушка, скорее, скорее»): «Разряд! Не отвечает… Давай выше! Еще разряд… Нет его, нет ритма. Федя, давай семь тысяч, не ссы, прорвемся, Федя… Разряд!!! Есть, Федя, ритм синусовый… работает!».

Это называется – клиническая смерть. Далеко уходил-убегал от меня любимый, я же, вжавшись в кресло, намертво вцеплялась пальцами в обивку, и молила, молила, но не Господа, а самого Сашку: «Вернись ко мне, пожалуйста, только вернись. Возвращайся, Саша, мне без тебя – никак»…

В какое-то мгновение, когда Саша уходил, я, верно, потеряла сознание. Было мне видение невероятной яркости. Девять воинов в пылающих одеждах, и это не только о цвете говорится… Одежда восьмерых и впрямь пурпурно-красного цвета, но она горела на них, и пахло паленым мясом, потому что сгорала их плоть, и шли они ко мне, вздымая мечи над головой. Шли, несмотря на боль. Они окружили меня, они подняли мечи и скрестили их надо мной, образуя шатёр. Лица их были мне родными: я узнавала седины и улыбку одного, явно бывшего старшим над ними, и он был в белом, но всё равно пылал… круглые упитанные щеки другого, слепые, прикрытые веками глазницы третьего…

Они скрестили мечи в знак защиты надо мною, мне стало спокойно, уютно…

– Ну, смотри, Федя, вытащили, кажется. Может, ещё поживёт. Мы с тобой, Федя, молодцы. Мы, Федя, просто красавцы с тобою…

02. Саша выжил!

Помню тот день и час, когда он вернулся. И вовсе не день, – а час ночи уже. Верочка, сестра, пустила меня к мужу после очередного обхода сердитого Николая Николаевича; до следующего теперь, если ничего не случится, часов пять. Реаниматологи тоже люди, и хоть у недоброго доктора нет права сна, но он все же спит, раздав поручения сестрам, под предлогом работы с историями болезни в своем кабинете.

Я держала мужа за руку, сидя на стуле рядом, который мне выделила жалостливая Верочка. Десятый день после нейрохирургической операции, пора бы и проснуться.

Смотрела на дорогое лицо, черты которого обострились до предела. Уже ни о чём не просила, по крайней мере, вслух. Вспоминала прошлое без края и конца, грезила почти. Вот таким я увидела Сашу в первый раз. А в другой, когда мы поцеловались, вот этаким. А когда я, обессиленная, раздавленная и уничтоженная приговором врачей о бесплодии моем, не хотела смотреть в его глаза, он силой удержал мое лицо в ладонях. «Мы справимся», – сказал он твердо. Так сказал, что я поверила. Не знаю, как, но выход мы найдем. Пока муж рядом, все обойдется….

Я не сразу поняла, что случилось, когда он сжал мои пальцы. Потом волна радости затопила меня. Все еще недоверчивой радости: а вдруг показалось? Но нет: дрогнули веки, и прозрачной синевы глаза обозрели мир. И мне показалось, что выражали они недоумение и неверие, близкое к моему. Саша зажмурился, сморгнул несколько раз, вновь приподнял веки… Наконец глаза его обратились ко мне. Он силился что-то сказать. Пересохшее горло не подчинялось. Не сразу он справился с этим. А потом всё же выдавил:

– А ты и впрямь красивая… Он меня не обманул…

Слезы сквозь смех. Смех сквозь слёзы. Муж ещё не успел вернуться, а уже подшучивал надо мной. Мой заново рожденный Сашка утверждал, что Господь не обманул его, посылая ко мне: я и впрямь красивая, как ОН обещал. Именно так поняла я фразу. Ну кто, кто мог знать, что она означала на самом-то деле…

Только не я, обезумевшая от счастья женщина. Такие мгновения не часто выпадают нам в жизни. И слава богу: можно же и не пережить!

03. Сны

Я злая, – и добрая,Отзывчивая, – и злобная,Воскрешаю и убиваю,Лишаю и одаряю…

Белокожая женщина с иссиня-черными волосами, высоким лбом и кроваво-красными губами, под цвет ярких своих одежд, и чьи глаза темнее самой черной ночи, вертит правой рукой веретено. А в левой у нее – невытянутая шерсть. Бормочет что-то вроде этих странных слов, в которых не счесть противопоставлений: красивая и уродливая, умная и глупая, возношу и унижаю… Совьет нить, да все разной длины: короткую совсем, подлинней, длинную вовсе, а то и длиннейшую, а закончит одним: возьмёт, да и оборвет. И снова скользящую петлю на веретено накинет, снова совьет нить, которой суждено быть разорванной. А то еще сцепит одну веревочку с другой, совьет, да смеется звонко. Звонко-то звонко, а как-то вроде бы и с насмешкой недоброй…

Сошлись – и разбежались,Захотели – и воспротивились…Навстречу неслись, затем избегали,Сначала ложились, потом – вставали…

Ни за что на свете не хотела бы я, чтоб она обратилась ко мне, и меня увидела. Я боюсь ее, эту женщину. Я чувствую, как одежда моя промокла от пота, а в ногах, изготовившихся к бегу, нарастает судорога. Я абсолютно точно знаю, что мне не сбежать от Мары33. Её так зовут, хотя не вдруг объяснишь, почему уверена в этом.

Рано или поздно она оборачивается, пронзает меня взором. Холодная улыбка касается губ.

– Какая гостья у меня тут… Свила я ниточку, свила твою, деточка моя! Вот ты и в Нави, гостья. А я тебя жду-пожду, не дождусь, а ты возьми, и пришла, моя хорошая…

Я просыпаюсь в ледяном поту. Подушка и смятая простыня мокрые, будто вылито на них ведро воды. Саши нет, он в больнице. Его все ещё лечат, а я все ещё одна. И меня, спавшую раньше бессонно и беспробудно, вновь посетил этот кошмар. В двунадесятый раз уже. С тех пор, как Саша вернулся в мир, но всё еще не в наш дом…

Привычка обращаться к науке и информации в любом случае жизни на сей раз не помогала. Я «перелопатила» Фрейда. Ни одним вытесненным своим желанием не могла объяснить эту женщину, прочащую мне смерть. Какое же в угрозе смерти могло быть галлюцинаторное исполнение желаний (тем более, что ну ни капельки мазохизма в себе я не находила)? Я не собиралась умирать! Теперь, когда Саша остался в живых! Столько планов, столько надежд…

Да, он капризничает, и ведет себя порой агрессивно, сестрички на него жалуются. Он бывает груб со мной, раньше этого не было. Но ведь столько перенес человек, вернувшийся с того света, как говорится, и боль все еще терзает его, да и травма черепная даёт себя знать. Ничего, вернется, обласкаю, залижу все раны, будет как новый! Родной мой, милый…

Поначалу сознательно не лезла в славянскую мифологию. Не хотелось мне подпитывать сны новой фактологией. Начитаешься про Мару эту, а психика после травмы вон как хрупка…

Помнится, писала реферат на каком-то из курсов о физиологии и психологии сновидений, и посмеивалась язвительно подруга заклятая, Ирка моя:

– Вот интересно, почему ты выбрала из всех тем именно эту? Ты ж ни одного сна никогда не видела? А те, что может и видела, их по пальцам посчитать, и те тут же забыла… Это из разряда: не читал, но осуждаю. Ты не видала, а обсуждаешь, разница небольшая.

Саша с клинической своей смертью и последующим воскрешением выбил меня из колеи. И понеслось: сны, да такие яркие, словно грежу наяву. Объяснить попытаться можно, я ведь с Сашей по краю пропасти шла рядом. Держала за руку. Ну, пёс его знает, почему именно Мара?! Как родная и с детства знакомая? Нет, душой бы покривила. Ну, славянское что-то в душе живет. Не Геката34 же должна присниться, я ведь не гречанка, однако. Не хочу подробностей про Мару. Кое-что помню, а нюансы не нужны…

По-настоящему я испугалась накануне дня, когда должен был быть выписан Саша домой. Не во сне только испугалась, и не проснулась с чувством тайного облегчения. Надолго затаился ужас в душе.

Мара явилась мне не молодой девушкой, а старухой злобной. Рассыпались по плечам редкие космы цвета черного с серебром. Глаза черные, синевой густой обведенные, показались светлыми, потому что окаймлял зрачок яркий пламень, а беззубый рот в обрамлении морщин был пуст и страшен. Словно пасть разверстая, и не факт, что отсутствие зубов – благо. Она тянула ко мне руки, с длинными когтями вместо ногтей, недалеко было ей тянуться. Я отпрянула во сне, и Мара засмеялась, коротко, злобно. Смрадным было ее дыхание; соседские коты, которых во множестве приютила в маленькой комнатушке полусумасшедшая бабка на первом этаже Иркиного дома, воняли куда приятней…

Как же хорошо запомнила я заклятье, которым прокляла меня Мара! Не забыть никогда этого: старуха на мосту полукруглом над черной рекою, звезды в небе жёлтые-желтые, как у тех же котов глаза, в темноте горящие, снег и лед повсюду вокруг. Тянется ко мне когтистая рука, и бормочет старуха без особого выражения слова страшные:

– По Калинову звездному мостуЧерез черную речку мою, Смородину35,Ты из Яви36 в Навь37, из Жизни в Смерть —Явись!

Помнится, сердце леденело, сопротивление же таяло. Меня тянуло к старухе как на верёвке, просто тащило к ней с ужасающей силой. А ноги, налившиеся тяжестью, пусть и плохо передвигались, но все же несли меня к ней неотвратимо…

Она стала чертить знаки в воздухе, и рядом с ней появлялись новые, не очень ясные фигуры. Было очевидно, что их возникновение таит новую угрозу. Помню, была фигура изо льда, и лёд был живым и подвижным, была карлица на тонких ножках, заморыш полный, я бы сегодня назвала её анорексичкой, но рядом с Марой словцо слишком современного замеса…

– Ледяница да Немога,В душу пусть придёт тревога,Водяница да Замора,Поражайте без разбора…Бейте и крушите,Жизнь завершите…

Когда когтистая лапа коснулась моей груди, я проснулась в ужасе. И с этой поры страх не покидал меня больше, он только менял размеры и вес…

04. Возвращение

Любая ошибка – это дорога и пройденный путь… Я рассказываю о дороге, которую прошла. Верить или не верить в рассказанное, – воля тех, кто слышит меня. Нет причин не верить и себе самой, да вот незадача: чем дольше рассказываю, тем меньше верится. Единственное доказательство ношу под своим сердцем; ребёнок, которого я рожу – свидетель всего, что было со мною. Но этот свидетель пока еще не пришел в мир, и что он скажет, неведомо никому, даже мне, его матери. Я поглаживаю порой руками свой живот, я шепчу дитю нежно: «Ты будешь другим, правда?».

Другим – значит «не таким, как твой отец»…

Саша, привезенный мной из больницы, был не тем человеком, которого я знала.

Внешность человека, которого любишь, знакома до боли в сердце, не правда ли? Мне казалось, что уж я-то знаю каждую родинку, каждый волосок на теле любимого. Знаю?!

Но когда у моего любимого «выцвели» глаза? Отдававшие синевой, полной лазури, теперь они стали скорее серыми, со стальным блеском. Я относила это к усталости и боли. Он столько перенес! И бледен, и высох как-то, вот и глаза…

И голос у Саши изменился. Вначале я считала, что это следствие комы. Когда изо дня в день молчишь, связки не подчиняются по первому требованию, не выдают привычной чистоты звуки. Люди хрипят и сипят после долгого молчания. Но ведь это проходит? Почему же голос у любимого остался хрипловат, надсажен?

Впрочем, не могу сказать, что меня заботили эти внешние перемены в начале нашего с Сашей общения. Слишком много было другого…

Дом наш в подмосковном Томилино, на улице Гмайнера, стоящий в стороне от остальных, кирпичный, двухэтажный, с гаражом на три машины, со двором, вымощенным брусчаткой, с небольшим садом, где только цветы, деревья да малинник, встречал нас отнюдь не обычной тишиной. Родители Саши пожили у нас с полмесяца. Свекрови хватает на все разговоры, причем её одной. Мы с трудом умудряемся вставить слово. А молчаливому свекру мы с Сашей в основном обязаны своим благополучием: и домом, и Сашиной работой. Муж с юности в отцовском деле, в строительном бизнесе. Вот, выпал из обоймы более чем на четыре месяца, и что там еще впереди, а мы денежных тягот и не почувствовали. Так что и домработница Варя падала с ног, и я была на подхвате, стараясь как-то сказать «спасибо». Выразить вслух благодарность мне всегда было тяжко, особенно в присутствии свекрови. Она умела подчеркнуть свою значимость и без моей помощи. А свекра я еще и стеснялась…

Но вся моя работа по созданию условий Сашиным близким пошла насмарку после внезапного его выступления. Солнечным июньским утром, когда все собрались за завтраком, Саша, поглощавший кусок горячего пирога с мясом, вдруг прервал это интересное занятие, и сказал деловито:

– Дорогие гости, а хозяева вам не надоели?

Мне кажется, свекровь, Галина Ивановна, подавилась куском. Выражение её лица описанию не поддается. Смесь изумления, злобы, ненависти даже, просто калейдоскоп эмоций. Свёкор же только брови на переносице свел, глаза в глаза сыну.

– Я в том смысле, Олег Павлович, что не пора ли тебе домой возвращаться? Работа стоит, ездить тебе отсюда хлопотно, пробки, а мне, между прочим, велено отдыхать. Как тут отдохнешь, когда мама рта целый день не закрывает, а ты мне бумажки таскаешь и подсовываешь, словно мне это интересно. Петр достаточно грамотен, он как мой заместитель имеет право подмахнуть любую бумажку, да и того же барашка в бумажке поднести кому следует…

Плюхнулось на пол большое блюдо из-под пирога, вырвавшись из рук Варечки, брызнуло осколками во все стороны. Это в первый раз за пять лет работы её цепкие руки выпустили посуду. Жаль, девятнадцатый век. Мне оно нравилось…

– Ты только послушай, что он несет, Олег! И это наш сын! Говорила я тебе, что эта безродная ему нашептывает!

«Безродная» – это я. Нет, конечно, родные у меня были, как у всех. Отец, известный в городе гинеколог, правда, умер довольно давно, мне лет пятнадцать было. А мама сгорела три года назад от рака поджелудочной железы, ушла за два месяца из рук. Осталась квартира в «сталинке» на Садово-Черногрязской, между прочим, шестьдесят семь квадратов. Я её сдаю, с тех самых пор, как мама умерла. И это делает меня не самой бедной из «безродных»; уроки по культурологии и религиоведению, которые я веду в школах, приносят намного меньше. Правда, радуют меня и развлекают гораздо больше, чем приличная сумма, поступающая на карту раз в месяц. Потому что в школах я работаю с детьми, и мне это в радость, а деньги за квартиру… я иногда чувствую себя предательницей, когда их получаю.

– Мама, тебе отлично известно, что Маринка – никакая не безродная. Стыдно тебе, она родителей потеряла. Это я рядом с нею родом не вышел. Ты – лимитчица, красивая бездельница, папа на внешность купился. До сих пор жалеет, верно, только воспитание не позволяет расстаться, да и сын у вас…

Свёкор пожелал прервать тираду Александра.

– Со своей женщиной разберусь сам; а ты припомни, что она – твоя мать. И веди себя соответственно. Собирайся, Галя, уходим. Я хамства не одобряю: ни твоего, ни сыновьего. Лучше сейчас расстаться. Там подумаете, кому извиняться следует. Сын-то хорош, конечно, только болен. А ты вроде здорова?!

Что-то ещё кричала свекровь о ночной кукушке, что дневную перекукует всегда, об охотницах за чужими квартирами, о белоручках, кичащихся университетским образованием…

Мы с Варей собирали с пола осколки вперемешку с кусками пирога, не знаю, как продуктивно я это делала сквозь слезы, но легче было не выныривать из-под стола, не видеть никого.

Хлопнула дверь за гостями. Я выползла из-под стола, выпрямилась.

Саша улыбался. Что-то хищное было в его оскале, победительное и дерзкое.

Я вспомнила свой сон. Что улыбка Мары, что улыбка любимого мужа – обе будили во мне страх. Только муж улыбался наяву…

Чтоб понять, каким был Саша до травмы, поделюсь воспоминанием. Ездили прошлым летом в деревню. Муж восхищался всем: запахами, вкусами, видами. Умилялся шмелю, вёл с ним беседу:

– Уууу… ууууу… Гудишь, разбойник? Хорошо тебе? Маринка, глянь, как он в колокольчик нырнул, прямо всем организмом!!! Ууууу… мне бы так – и постель, и еда вкусная…

Он бегал километр с лишним домой, чтоб покормить кошку с котенком, устроившихся в травке на нашей тропе, притащил им мясо и молоко, пожертвовав доброй долей своего ужина. Он просил меня не срезать все ромашки из той группы, что должна была пойти в мой ящик со сборами лекарственных трав, оставить «на разводку».

– Смотри, какие солнышки, ну жаль их, право слово, – огорчался он, видя в моих руках ножницы. Ну, хотя бы не все режь, что ж ты всю красоту разрушила…

И муж любил свою мать. Иначе как «мамулей» не звал, и тоже – «солнышком».

– Варвара, – сказал он строго домработнице, появившейся на пороге с тряпкой, – приобретите, пожалуйста, клейкую ленту от мух. На хозяйственные деньги, что Вам выданы. Это безобразие, честное слово. Сегодня одна жужжала над самой тарелкой. Я не умею есть еду, когда рядом вьются мухи…

05. Всё не так

C того дня, как Саша вернулся домой, я покинула нашу общую спальню. Ушла на диван в так называемую «детскую». У нас не было детей к тому моменту, но таково было желание свекра: он изначально выделил самую светлую комнату для будущих внуков, обустроил её в дереве, украсил резными фигурками. У нас работали настоящие художники по дереву, мастера своего дела.

Поначалу это объяснялось мной ясно и просто. Саша нуждается в восстановлении после травм, какая уж тут ночная жизнь. Не стоит дразнить обоих совместным пребыванием в постели. Да и я могу задеть его травмированные руки, не дай бог, неловко повернувшись во сне. Какие наши годы, нагоним свое, вот только Саша закончит курс реабилитации. Работа с доктором ЛФК, с массажистом, консультации у невролога…