Чужая душа. Славянская сага. Часть 1. Аркона

С учётом того, как нелегко мне давалось общение с мужем, я стала сокращать его до предела. Боюсь, что я сдала Сашу по максимуму на руки Варе. Объяснения тут же нашлись: я работаю над новым циклом лекций по славянской мифологии. Тут, конечно, не ограничишься работой в интернете, мне нужна серьезная литература, а значит – набеги в Ленинку, и для подбора слайдов походы по музеям. Коненковский Стрибог, врубелевский Пан, и все такое-разэтакое, и я хочу сама сделать нужные снимки. Никто, кроме меня!

Поиск причин имел и некоторое реальное основание под собой. Я и впрямь «погрязла» в славянской мифологии, преодолев начальное сопротивление. А что прикажете делать? Мне следовало разобраться с собой самостоятельно. Никому не могла рассказать о своих снах. Это было не просто странно, а очень странно. Я искренне боялась, что с психикой моей сталось недоброе. Мои сны были такими яркими, такими достоверными, словно смотрю кино. Люди обычно жалуются, что снов не помнят, и раньше мне это было понятно. Я же теперь помнила так, словно посмотрела раз пять каждую «серию».

Вот один из ярких снов, по которому судить можно, как далеко зашло мое «помутнение» в мозгах…

Ах ты Долюшка, ах Доля,Среча дивная, ты чья?Ах, была бы свыше воля,Так навек была б моя…

Девушка лет восемнадцати-двадцати, златокудрая, улыбающаяся, придерживает в руке нить, которая тоже как будто золотая. Она сидит на лавке; весело вертится в другой руке ее веретено, ловко так. Это она поёт, дивный у нее голосок.

Ходит Доля38 по свету,и преграды ей нету…Злобный ветер повеет, —Доля вмиг одолеет…

А рядом с ней седая старуха с мутным взором, в рубище рваном, рукой трясущейся тоже прядет нить. Старое у ней веретено, с щербинками, крутится через пень-колоду, и нить у ней неровная, по большей части тонкая, рвется. Злится старуха, нет-нет пихнёт девушку в бок локтем. А той хоть бы что, улыбается.

– Ты, Недоля-Несреча39, Злосчастье зловредное, – говорит, – не злись. И без того вечно ты холодная, вечно голодная…

Голос Мары, в котором столько льда, откуда-то издалека, от которого мурашки по коже:

– Верно, снова ей золотом стелешь, ровнёхонько да гладенько… Стану ткать, сложится жизнь красивая и счастливая. Недоля, ты-то хоть постарайся, укороти ей пряжу-то, втрое. А может, и вчетверо…

– Стараюсь, матушка, – глухо бормочет старуха. Только Доля – и быстрее, и сноровистей…

– Он мне велит, – отвечает обоим весёлая девушка, что зовется Долей. – Он её смерти не хочет. А я и подавно. Мне же веселей, коли выживет…

Я понимаю, что речь идет обо мне. Мара хочет сплести мне несчастливую жизнь, и короткую к тому же. Она ведь ждет меня в Нави. Призывает мою смерть. Но кто же тот, кто смерти моей не хочет?

Нет, ну могла ли я рассказать о том, что вижу, хоть кому-либо, тем более мужу. Полагаю, что консультация психиатра с последующей госпитализацией были бы неизбежным итогом подобной исповеди. Я сама склонялась к необходимости такого итога. И лишь моё упрямство всегдашнее и независимость удерживали. Я хотела разобраться!

И всё это было ещё одной причиной избегать общей с мужем спальни. Чаще сны были не чета рассказанному, страшно мне было. Не знаю, я могла и кричать, и ворочаться, а подушка с простынёй постоянно были мокрыми. Всё это не укладывалось в общую постель с Сашей. Ну, никак не желало укладываться…

Между тем, время шло. Муж выздоравливал. Тренажерный зал на третьем этаже дома использовался им ежедневно, поскрипывала беговая дорожка, временами грохотали диски…

Я понимала, что дальше так продолжаться не может. Даже в то короткое время, что находилась рядом с мужем, ловила на себе его недвусмысленные взгляды. Он несколько раз предлагал мне перебраться назад, в родную спальню, утверждая, что я ничуть ему не помешаю. И, в общем, был абсолютно прав – при габаритах нашей постели (от стены до стены) я могла бы не касаться его всю ночь без особых усилий. Было бы желание не касаться.

А желание было как раз противоположным! Саша мог бы вывести из терпения любого, он кричал, он конфликтовал по любому ничтожному поводу, был нетерпим и агрессивен. Но… он был мужчиной, а я – его женщиной, очень долгое время. И у нас обоих не было иных встреч, и время нашего одиночества перевалило за полгода. Выражусь яснее – несмотря ни на что, мы хотели друг друга. Наши тела требовали слияния. Пусть первым бросит в меня камень тот… и так далее.

Я плохо спала по ночам, я боялась уснуть и увидеть Мару. Оставим в покое мой атеизм, в конце концов, он распространяется на частные случаи существующих в мире, принятых религий. Ну, в существование Иисуса как человека я верила, божественных функций ему не приписывала, то же с Буддой или пророком Мухаммедом, которому мало ли какие слышались голоса. Но Мара! Богиня, в которую на этой земле уже никто не верит, которая известна лишь благодаря факультативам и справочникам…

И, однако, я боялась, и все тут, и атеизм не мешал мне бояться, к стыду моему.

И вот, поскольку я плохо спала, я лежала в своей крепко запертой спальне с открытыми глазами, и вспоминала всё, что касалось нашей с Сашей любви.

Он всегда был очень нежен со мной. Он не стеснялся держать меня за руку на улице, он умел в любой обстановке легко коснуться меня, словно напоминая, что здесь, рядом, со мной. Не то чтобы уж устилал пиджаками лужи под моими ногами; но никогда не забывал придержать дверь, пропустить вперед, принести стул. Была ли книга, которую хотелось прочесть, альбом, который хотелось послушать, он тут же находил повод для маленького подарка. Он дарил цветы без всякой причины, и хотя бы раз в день звонил, когда был не со мной. Он непременно прочел бы все, что я законспектировала для своих лекций, просмотрел бы все слайды. Я была ему интересна.

Не так теперь. Саша принял мое отдаление от него душой. Он демонстрировал свой интерес ко мне лишь весьма определенно. Провожал глазами, проявляя особое внимание к ногам; впрочем, не далее, как вчера, больно ущипнул меня за грудь, когда я выходила из-за стола… Я забыла фразу «Люблю тебя», которая была нашей короткой ключевой формулой ко всякому дню и событию…

Мне нездоровилось без всего того, к чему я привыкла! Я не могла поверить в то, что Саша, помимо всех ласковых прозвищ, которыми одаривал меня в прошлом, мог выбрать нынешнее.

– А ты зажигалочка, – сопроводил он свой щипок словцом, и усмехнулся.

Я б назвала эту улыбку наглой. Так улыбается шпана, мимо которой женщина спешит пройти мимо. Чтоб соскочить с острия раздевающего взгляда, чтоб не услышать сомнительный комплимент…

Он раньше любил ласкать меня на боку, порой заглядывая в глаза, чтоб видеть, хорошо ли мне – и насколько хорошо…

06. Викинги

Этот сон не был похож на прежние. Мара в нем присутствовала, но как-то совсем уж «за кадром».

Ничего нелепее быть не могло. Я видела воинов из какого-то очень отдаленного прошлого. Я не могла быть частью этого прошлого, ни при каких обстоятельствах, однако же, была!

Длинный корабль с поднятыми носом и кормой, а на носу голова дракона. Щиты по бортам, прямоугольный парус и весла, штук двадцать – тридцать.

Впрочем, это то, что я заметила мельком, схватила как бы в одно мгновение. Корабль стоял у берега в камышовых зарослях, а на берегу шла попойка. Пили из ведерка, разливали черпаком по кружкам и рогам. Сон, не так ли? А мне пахло медом, можжевельником. А ещё, вот странность, любимым лакомством – клюквой в сахаре. Её сейчас, верно, почти не производят, во всяком в случае, в магазинах она редкость, при всем нынешнем изобилии, но когда-то в моём детстве ею лакомилась мама. Полюбила сахарную клюкву и я.

Опять же, это мимолетное впечатление, хотя в моих снах мимолетным что бы то ни было назвать трудно. Каждая деталь имела значение, и понять каждую – значило расставить многое по местам. Это я поняла позднее. Главным же впечатлением были, конечно, люди. Что за лица! Дикость, грубость, первобытность присутствовали в них. Не глупость, нет, но отсутствие интеллекта в нынешнем его понимании. Мужчины были откровенно, в высшей степени примативны40.

Языка воинов я не понимала. Но, может быть, этого и не нужно было. Что хорошего могли они говорить? Хриплые, гортанные выкрики: я разобрала как будто бы: «Водан! Водан!»,41 когда кружки вздымались к небу. Наряды, о Бог мой! В основном мужчины были практическими голыми. Кусочки шкур, медвежьих или волчьих, ниже пояса. Все тела расписаны татуировками, преимущественно черного или красного цвета. На широких поясах короткие мечи и топоры. Таковы же широкие их ухмылки: острые, опасные! Это уже не шпана, это насильник и убийца, попадись ему на дороге только…

Лишь двое-трое были в узких кожаных штанах, длинных рубахах. К ним отношение было презрительным, они подносили еду к низким столикам, по сути, доскам на козлах. Мелькнула мысль, что это рабы…

Я имела возможность убедиться в силе и ловкости воинов. Один из них, кстати, также не раздетый, а облаченный в волчью шкуру, с силой метнул здоровенную кость. В того, кого он целился, попал, да только жертва успела повернуться спиной, и удар пришелся по висящему на кожаном ремне со спины каплевидному щиту, парню хоть бы что, а кость, отскочив, снесла деревянные миски и чашки с едой, вместе с ложками, на соседнем столике. Все, что на столе стояло, конечно, опрокинулось на ноги сидящим на низких скамьях. Те подскочили, подняли крик, размахивали руками, кричали, я видела и пару рук, протянувшихся к мечам на поясах. Могла бы вспыхнуть драка, но в это мгновение на авансцене появилось еще одно лицо. До сей поры скрывалось это самое лицо в шатре на носу лодки, а теперь сошло величественно на берег.

Мужчина на редкость высокого роста. В красном суконном платье, подбитом серебристым мехом, с золотыми и серебряными застежками, с змеевидными украшениями из золота на рукавах… С моей точки зрения, довольно симпатичный прикид на фоне общей безвкусицы – расписанных голых торсов. Я думаю, что двое знакомых моих очень известных модельеров обрадованно встрепенулись бы при виде всей этой красоты. Густая рыжая борода, скрывавшая лицо, создавала некий диссонанс в положительном впечатлении, намекавший не то на Санта Клауса, не то на нашего родного дедушку Мороза… но тут уж не приходилось капризничать. Скажешь такому разве: «Снимите это немедленно»?!42

При его появлении все признаки готовой начаться ссоры немедленно прекратились. Раздались приветственные крики: «Бьорн! Бьорн!»43.

Прошествовав к высокому стулу с резной спинкой, на фоне остальных предметов для сидения смотревшемуся королевским, чуть ли не троном, рождественский персонаж тяжело опустился в него. Бросились к нему парни в рубашках, поднося еду…

Они успели осушить не одну чашу, прежде чем в мой сон вошла Она. Я не знаю, соответствовало ли ее лицо золотому сечению древних, но женщина была изумительно красивой. Светлая кожа, очень светлые волосы, собранные узлом на затылке. Немного удлиненное лицо, чуть-чуть подчеркнуты скулы. Глаза изумительного синего, вся синева горных озер сосредоточилась в них. Широкий разлет темных бровей, чёткий рисунок подбородка. Рассказываешь, и понимаешь, что бессильны слова, и ни о чём всё это. Нельзя рассказать красоту…

Да, немного отстраненная и холодная красота. Снежная королева, да и только; впрочем, так оно бы и было, только королева в беде, вот как. В длинном белом платье на бретелях, собранных черепаховыми фибулами на плечах. Чем-то напомнила мне Марло Хорст44, только более зрелую, более женственную и круглую. На руках у женщины был ребенок, явно нескольких дней отроду, лицо у мальчика ещё несколько желтушно, как бывает у новорожденных. Подойдя к тронной скамейке, женщина под одобрительные крики задрала белую рубашонку у ребенка. И тут же вверх к небу победительно-задорно была послана струйка. Радости было!..

Но я не ошиблась, в прекрасной незнакомке был какой-то надлом, иначе этой красоте не хватило бы глубины и смысла…

С выражением мольбы на лице она протянула младенца человеку в красном45. Что-то говорила, и столько было просительного в ее лице, что дрогнуло сердце. Как там во сне я поняла, что оно дрогнуло? Но знаете, как иногда во сне давит, сжимает сердце; так что проснешься, а оно еще ноет? Я узнала это с началом моих сновидений.

Он был груб с ней и холоден. Он отстранил ее раз. Она не прервала своих просьб, по-прежнему оставаясь рядом.

Тогда он почти отшвырнул её, она упала, но не выпустила из рук ребенка. Оставаясь на земле, снова тянула и тянула ребенка человеку в красном, по лицу ее текли слезы, губы дрожали, но она продолжала просить. Мальчик поднял крик, захлебнулся плачем…

Подскочил человек в волчьей шкуре, стал тоже что-то громко кричать. Видимо, его речь, пусть короткая, но насыщенная эмоциями, вызвала отклик в душе голых воинов. Они выражали поддержку криками; впрочем, другой манеры разговора в этом мире из моего сна не существовало вообще. Все кричали, кроме женщины; но и она кричала одним видом своим.

Когда человек в красном взял из рук матери младенца, непонятно было, радоваться или огорчаться. Несколько мгновений казалось, что вот он сейчас размахнется и размозжит головку мальчика о землю: выражение лица было брезгливым и злым. Но очевидно какие-то соображения взяли верх, мальчик был принят благосклонно, и человек в красном даже попробовал усадить его на колени. Новорожденного?!

Мне хотелось кричать, но во сне это оказалось невозможно. Ни звука не вырывалось из моей груди.

И, однако, меня услышали. Он посмотрел прямо на меня. Этот «выцветший» взгляд был мне знаком! На этот раз сердце просто ухнуло куда-то вниз, я закричала – и проснулась. Сквозь остаток сна под колотившееся сердце я еще слышала голос Мары: «Вот она, твоя погибель. Этот тебя не пожалеет. Добро пожаловать, гостья»…

07. Световит46

Я бродила в тумане, на острове, над самым морем. Где-то внизу бились волны о берег, было страшновато. Туман был густым, настолько густым, что каждый вдох сопровождался болью в груди. Казалось, вода стекает в легкие. Ни проблеска…

– Господи, – взмолилась я, устав ощупывать камни на своем пути, почти ползти в неведомом мне направлении. – Дай хоть лучик света, чтоб выйти на дорогу…

Смех был мне ответом. Громкий, как будто даже издевательский.

– Ну, это-то пустячок, и я могу ещё. Попроси у меня, сладкая…

Я бы могла испугаться, но голос был старческим, дребезжащим, и если была в нем издевка, то самая малая толика её. А я не умею бояться стариков, и вообще, это было счастьем: услышать хоть кого-нибудь в море тумана, я была рада любой компании!

– Пожалуйста, если можете, осветите мне дорогу, чтоб хоть к Вам подойти. Мне так страшно одной…

В мгновение ока поднялся вокруг меня ветер, чуть не смерч, и он разбросал туман в клочья. А потом целый столп света обрушился на меня, я долго жмурилась. Когда же открыла глаза, охнула от неожиданности.

Я стояла перед деревянным идолом. Он был четырёхглав и однолик, ибо каждая голова имела лишь одно лицо, одинаковое для всех. Я убедилась в этом, обойдя деревянное изваяние. Каждое лицо, из смотрящих на разные стороны света, было равно печальным, глаза грустные, уголки рта опущены. И смотрела я на него снизу вверх, и казалась себе такой маленькой…

– Кто Вы? – пролепетала я, ещё не веря самой себе, что говорю с деревянным идолом.

– А ты кто? – я убедилась, что голос исходил от идола, хотя деревянные губы остались неподвижны. – Странно слышать подобный вопрос от той, кто сама о себе ничего не знает…

– Я знаю. Я Марина Кузьмина. Я русская, мне 25…замужем…

Хватило ума не сказать, что моя профессия, в частности, подразумевает изучение и таких вот деревянных идолов, и всего того, что за ними стоит.

– Кабы не русская, не привел бы я тебя сюда, милая… А звали раньше тебя иначе. Не помнишь? Совсем?

Я не знала, что на это ответить. Какая-то мысль билась, пытаясь пробиться в сознание, как бьются мухи о стекло. Тщетно. Остров, мыс на острове. Мы на этом самом мысу с деревянным идолом. Порода, образующая мыс, интересная: скалы меловые. Лес вдали виднеется, а тут вот трава, где мы стоим. Трава скошенная, и точно не косой. Газонокосилка поработала. Вокруг идола груда камней свалена. Что из этого я должна помнить, ну что?

– Значит, не помнишь совсем. Жаль какая… Ну, я себя тоже не таким вот помню47. Не самый лучший мой образ, да только один из последних, и на том спасибо. Забыли вы меня…

Лихорадочно завертелись в голове мысли, целый рой мыслей. Тут мне было что вспоминать, в отличие от предшествующего его вопроса. И я вычислила, дошла! «Световит – четырехглав, Поревит – пятиглав, Поренут – пятилик (причем одно из лиц – на груди), Руевит – семиглав. Многоликость бога у древних славян обозначала его неуязвимость» … Так, кажется, записано в моем новом конспекте?

– Световит? – спросила я робко, не веря самой себе.

Долгое молчание идола было ответом достаточным. Возможно, он был тронут…

– Я пытался помочь тебе. Морена, она ведь не злая, она свое дело делает, которое от века её. Мне с ней справиться не то, чтобы трудно. Навь передо мной всегда отступает, это как раз мое. Как тут у вас говорится: моя профессия, так, что ли?

Он замолчал, ну и я не стала вставлять словцо. А ведь просилось на язык острое: можешь помочь, так помогай. А нет – о чём разговор-то у нас? О профессиях? Даёшь понять, что читаешь мои мысли?

Идол добавил, потеряв терпение в ожидании моего ответа.

– Так нельзя помочь тому, кто помощи не хочет! Мне нужно, чтоб ты захотела и попросила. Попроси меня.

– Попросить, но о чем?

– Разве не худо тебе нынче?

Ой, как мне худо. Хуже уж некуда. Не знаешь, куда идти, что делать. Что мне с Сашей-то делать, кто б сказал мне. Но не этот же, деревянный… Страшила48. Или Дровосек49, или как там его еще можно назвать. Воплощение древнего бога Света, борца с Тьмой. Я ему и рассказать не сумею, объяснить. Да и не стану, в самом-то деле. Сон, он и есть сон; даже во сне не собираюсь делать глупости…

И тут, неожиданно, та самая муха, что билась о стекло, вдруг влетела в распахнутое сознание, словно ей приоткрыли окно.

– Помоги мне вспомнить, пожалуйста. Световит, дай мне вспомнить, кем я была. Когда я была, Световит?!

– Вот оно, – прошептал, прошелестел он, – наконец-то! Иди теперь, остальное само приложится.

08. Мне к священнику или психотерапевту?

Поверить не могу: стою пред аналоем, где Священное Евангелие и Крест. На голове моей епитрахиль50, и два пальца правой руки лежат на Евангелии. А горло мое перехватывает, слова сказать не могу. Батюшка ждет, он предупреждён, что исповедь эта – генеральная51. Поди-ка припомни, чем согрешила с шести своих лет до дня сегодняшнего. Пожалуй, легче сказать, чем не согрешила. Я ведь готовилась, читала, «как надо», и понимаю, как много следует открыть. Уж эта привычка готовиться! У меня ведь не лекция, и священник не слушатель в зале, он сейчас судья мой… Или нет? Не он, а Тот, Кто над ним…

– Батюшка, мне сказали, что Вы – лучший… Вы потерпите, я скажу, только трудно мне….

– Не обо мне речь, дочь моя, и не к месту произнесла ты похвалу. Обрадовать меня ею не могла, ибо если и служу ревностно, то не для меня ради должен быть пыл мой, а для Того, кому служу… Не надо бы тебе тщеславие моё раздувать, священник – человек тоже, и это соблазн мне… Говори о себе, я тебя выслушаю. Помни, не я тебя слушаю ныне, а Он. Что бы ты Ему сказала, дочь? Согрешала ли?

– Согрешала… Ну, Вы и сами знаете, батюшка. Мы теперь все такие. В жизни не предавала себя воле Божией, не научили. Не плакала о том, что неправедно живу, забывала о смирении, о спасении, и о Страшном суде. Всё мне это сказкой казалось, да и кажется тоже… простите. Не было во мне страха Божия…

– Коли здесь ты, перед Ним, значит, изменилось что-то. Страх-то я твой вижу. природу страха пока не знаю, а страх, вот он… Осквернившие Образ Божий в себе, нехристианскую жизнь ведущие, как часто вы боитесь, трепещете… Из страха ты здесь…

– А раз так, то не нуждаюсь и в помощи? Это Вы хотите сказать, батюшка?

– Нет, не хочу, не надо за меня думать и говорить, дочь моя. Каждый, кто здесь, на исповеди, покается, будет выслушан мной. Если человеческое во мне и возмутится, то Бог не попустит оттолкнуть просящего…

– Нужно каяться, я понимаю, батюшка. Я стараюсь. Ну вот, например: знаю, что считать себя самой несчастной на свете, это страшный грех. И жаловаться на жизнь свою…

– Когда думаешь так, и впрямь это хула на Господа. И ропот. А часто ли ты так думаешь? И почему? Не пешком подошла ты к Храму, и одета ты хоть и скромно сейчас, раз сюда собиралась, но и я не в пустыне живу, могу сказать, что все одно богато одета, вижу это. И образ здоровый мне предстал, и привлекательна ты как женщина. Что вздрогнула? Не согрешаю я, сказав правду; нет второго дна в словах моих. Так же сказал бы и мужчине, что здоров он и привлекателен, как тебе. Я здесь не с мужчинами и женщинами беседу веду, я в вас людей должен видеть – и вижу. Твой случай особенный, впрочем, как каждый… разные у людей судьбы, и каждая особая и единственная… мне ведь сказали, что ты недавно чуть было мужа не потеряла. Он жив, и поправился, и семья у вас хорошая, за что Бога клеймить? Неблагодарность – грех, большой грех…

Слёзы закипают в глазах. Ну, вот как расскажешь человеку чужому, что у тебя случилось, в этой самой единственной для тебя судьбе?

– Доктор, простите, что зову Вас так, я понимаю разницу, поверьте, но не звать же Вас психотерапевтом, в самом деле? У меня такое ощущение, что пропадёт часть меня, как будто я потеряю руку или ногу… Расстаться с ним, это же значит, что вся прошлая жизнь умерла, и я с ней вместе. Ничего нового затевать не могу, нет сил, а старое в могиле! И страшное самое в том, что не знаю: кончится ли эта боль когда-нибудь? Хорошо бы, чтоб кончилась: сил нет больше…

– Марина, давайте-ка Вы повторите мне вслух аффирмацию, своего рода молитву, которую мы с Вами записали на прошлой неделе. Чтобы она стала для Вас действенной, нужно вслушаться в смысл. Что я говорю Вам, милая, Вы же – философ по образованию. Вам без смысла нельзя. Ведь так?

«Я – это Я, а ты – это ТЫ.

Я делаю свое дело, а ты – свое.

Я живу в этом мире не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям,

А ты живешь не для того, чтобы соответствовать моим.

И если мы случайно нашли друг друга, это прекрасно.

Если нет, этому нельзя помочь».52

Из всей этой считалочки, которую я, конечно же, давно выучила, даром, что философ, кажется, слышу лишь одно: «этому нельзя помочь»…

– Марина, надо осознать, что ваша связь – самостоятельная единица Вселенной. Точно так же, как труба вашего пылесоса. Труба есть, и она присоединена к вам. Связь в виде трубы всегда будет искать момент, чтобы дать вам знать о себе. Для этого труба будет вызывать негативные чувства и отток энергии…

Ах, труба пылесоса? Где-то там, в моём доме, действительно есть пылесос. Я, кажется, ни разу к нему не прикасалась, это предмет, которым интересуется домработница, Варя. Так какого же чёрта предмет присосался ко мне? И тянет, тянет… Почему в моей жизни – труба? О чём говорит со мной эта красивая, ухоженная дама неопределённого возраста, в очках и строгом платье?

– Батюшка, как мне жить с ним рядом? Он ведь насильник, он не прекращает попыток сломать меня во всем, и не только так… как я Вам говорила. Он во всём меня… ломает. Во всём! Если Вы скажете, что надо уйти, мне будет легче. Скажу себе, что этого хочет от меня мой здравый смысл. Ну, и церковь тоже. Я ведь сильная, мне бы только понять, как правильно! Я тогда горы сверну!

– Не могу благословить уход, дочь моя. Муж твой душой болеет. Он в тебе нуждается. Вот если бы больше терпения и любви, может, и он бы иначе стал себя вести. Твоё упрямство очевидно, он его чувствует, как и я.… Если уговоришь его ко мне прийти, может, и сладим с ним вдвоём, я и ты…

– Доктор, Вы и впрямь считаете, что приход сюда моего мужа что-то изменит? Даже если бы я знала, как вообще ему это преподнести…

– Марина, мы поговорим, подумаем вместе. Образно говоря, вы вдвоём должны найти «фигуру внимания», я так это называю… Она непременно есть у вашей пары, и мы её найдем… то, что интересно вам обоим.

– Дочь моя… все эти сны, и всё прочее, что лишило тебя покоя.… Быть может, это повод к тому, чтоб обратиться к врачу? Иногда помогают и таблетки. Более всего не хотелось бы, чтоб истинная болезнь была не замечена мною, и я бы лечил душу, когда болен мозг. Прости, что прям я в речах, но ты действительно сильная. И образования тебе хватает, чтоб себе помочь…

– Марина, а Вы не думали сходить в церковь? Иногда это успокаивает. Я, например, позволяю себе послушать церковный звон по праздникам, и это всегда утешает. А если поговорить с батюшкой толковым?