Избранник вечности

Пока войско готовилось к штурму, в Афины отправился царский гонец с запросом, почему Демосфен призывал фивян к разрыву отношений с Македонией.

Тем временем в македонское войско приходили добровольцы из Платей*, Феспия* и Фокиды*, готовые мстить фивянам за долгие годы угнетения. Порыв необычайно велик. Защитники Фив из намерения сорвать осаду значительными силами совершили вылазку: открыли ворота и неожиданно напали. Но македоняне сумели отразить натиск, и фивяне, оставив множество убитыми, поспешно отступили, едва успев закрыть ворота перед преследователями.

На следующий день Александр распорядился сосредоточить наступательные силы к южным воротам города, на его взгляд, наиболее уязвимым. Расставил катапульты и стенобитные машины, подтянул отряды ближе к городу. Войсковые механики подвели как можно ближе «черепаху» – крытую галерею из брёвен; под её защитой производили подкоп. На осадные машины и воинов обрушивались брёвна, повозки с камнями, корзины с землей. От камней защищались большими плетёными щитами из виноградной лозы, от раскалённого масла, льющегося из огромных ковшей, навесами, обтянутыми кожей, шерстяными одеялами.

Фивяне быстро забыли неприятный урок от своей первой вылазки из города. Группы всадников выходили из ворот, нападали, но успехов добивались незначительных. На военном совете решено использовать эти вылазки, дождаться, когда нападавшие увлекутся сражением, завлечь их подальше ложным отступлением, а затем обратить вспять и овладеть воротами.

Так всё и получилось! Преследуя фивян, ворвались в город, а вслед за ними пошло войско. Фивы обречены…

Македоняне праздновали победу; жаждали крови, насилия и грабежей. Оставшиеся в живых униженно ожидали своей участи. Но Александр помнил наставления мудрого Антипатра: ради объединённой Эллады греки не должны иметь ненависти к македонянам, поэтому не разрешил проявление жестокости к населению. Но судьбу фивян намеренно позволил вершить своим союзникам – фокейцам, платейцам и другим жителям Беотии*, кто десятилетиями выносил унижения от Фив, кого фивяне держали в рабстве, грабили и презирали.

Одни греки, озлобленные исторической несправедливостью, убивали других греков, жителей Фив; погибли шесть тысяч мирных жителей! Потом настал черёд решать судьбу самого города. Не по воле македонского царя, а решением его союзников – платейцев, орхоменян, фокейцев и феспийцев, движимых волей Аластора, злобного духа мщения, город разрушен. Александр потребовал лишь сохранить святилище Диониса, где родился бог, и храм Геракла, предка македонских царей, и ещё дом знаменитого греческого поэта Пиндара, чьи оды царь высоко ценил с детства. Оставшихся в живых фивян, всего тридцать тысяч – детей, женщин и мужчин, – сделали рабами, за исключением служителей культа; пощадили и тех граждан Фив, кто не поддержал антимакедонских настроений.

От продажи рабов царская казна выручила четыреста сорок талантов, которые пошли на оплату жалованья участникам похода.

* * *

Во время расправы над жителями Фив к царю привели женщину в истерзанном одеянии. Назвалась Тимоклеей. Сопровождавший воин доложил, что она убила командира, спрашивал, какой смерти её предать. Александру недосуг заниматься этим случаем, но что-то привлекло его внимание.

– Женщина, ты знала, что тебя ожидает смерть. Почему убила моего воина? – спросил он.

Тимоклею не смутило присутствие царя, отвечала с достоинством, без робости:

– Я замужняя женщина, добродетельная, никому зла не приносила. В мой дом ворвались твои воины, требовали еду и вино. Я им отдала всё, что имела. А они потом искали деньги, забирали ценные вещи; перевернули всё в доме, переломали мебель. Я умоляла их не причинять вред моему имуществу, а командир ещё совершил насилие надо мной. Унизил женскую честь. А потом ещё потребовал, чтобы я показала, где спрятано золото или серебро. Я указала на колодец в саду, и когда он перегнулся через край, столкнула вниз и закидала камнями, чтобы он не смог выбраться.

Женщина перевела дух, смело глядя на Александра, с достоинством сказала:

– Ещё я скажу, что муж мой воевал против твоего отца; македоняне убили его в сражении у Херонеи.

Тимоклея вздохнула, словно исполнила долг:

– Вот теперь ты обо мне всё знаешь. Поступай, как пожелаешь, но я счастлива тем, что умру отомщённая за поругание моей чести и за смерть любимого мужа.

К удивлению присутствующих гетайров, командиров и воинов, отвага женщины не оставила царя равнодушным. Поразмыслив, он объявил:

– Ты повела себя пристойно, как подобает замужней эллинке. Зевс тебе судья. А я говорю, будь свободной, как и твои дети.

На прощание распорядился дать ей деньги за порушенное имущество.

Тучи над Элладой

Известие о падении Фив застало Грецию врасплох. По лицам отчаявшихся беженцев греки поняли, что им самим ожидать от нового македонского царя при неповиновении. Выжившие чудом фивяне, потерявшие всё, кричали: «Нет больше Фив! Македонянин разрушил наше отечество!» В растерянных душах приютивших их граждан рождались смятение и животный страх перед неминуемой расправой. Ужас расползался по греческим городам мрачной тучей по осеннему небосводу – неизвестно, где разверзнется молниями да громами…

Жители Элиды*, недавно изгнавшие всех приверженцев Македонии, уговаривали их вернуться, обещали возместить убытки за унижение, притеснения и расхищенное имущество. Отряд пехотинцев-гоплитов, сформированный из граждан Аркадии и направленный в поддержку восставшим Фивам, развернулись в обратную сторону. А дома воины потребовали осудить и предать казни сограждан, кто отправлял их воевать против Македонии.

Посланцы греческих городов, за исключением Спарты, поспешили в Пеллу, чтобы засвидетельствовать преданность царю Македонии. Их принимали, внимательно и по-доброму выслушивали, прощали без условий и последствий. Не торопились афиняне, по-видимому, выжидавшие, что по отношению к ним предпримет Александр – состояние войны или мира. В Собраниях, что созывали афиняне, чуть ли не каждый день, терялись в догадках, как относиться к преемнику царя Филиппа. По этому поводу он со смехом высказывался перед Гефестионом:

– В Фессалии, где я сражался со знаменитыми отрядами всадников, Демосфен называл меня мальчишкой. Узнав о победах на Балканах, мой ненавистник объявил меня юношей. После Фив надеюсь услышать признания мужчиной.

Поразительные успехи Македонии в разгроме иллирийцев и трибаллов, потом ещё уничтожение Фив чувствительно повлияло на расстановку сил в Греции, особенно на гегемонии Афин, до сих пор могучей сухопутной и морской державы. История противостояния афинян с Фивами никогда не доходила до полного разгрома не менее сильного противника. А в данном случае приходилось считаться с полуварварской страной, называемой Македонией, и малоизвестным юношей с потрясающими воображение амбициями. На поклон к «македонишке» идти не желали, в то же время чувствовали – промедление смерти подобно, при этом слабо надеялись, что опасения их беспочвенны. Так не трудно потерять лицо граждан религиозного и культурного центра Эллады. Лишь сторонники Демосфена из навязчивой ненависти не унимались в призывах к афинянам и остальной Греции воевать с Македонией, не представляя себе неизбежных трагических последствий. По этим причинам афиняне не спешили в Пеллу.

Пока афинские ораторы призывали к войне или миру с Македонией, паника среди населения поднималась большая. Из окрестных поселений в Афины прибывали крестьянские семьи со скотиной, птицей и домашним скарбом. Под надзором военных строители спешно заменяли в городских стенах разрушенные камни и блоки, укрепляли сторожевые башни. Из государственного арсенала в Акрополе ополчению раздавалось оружие, ветераны натаскивали новобранцев боевым действиям и приёмам, что годится при защите города. Но чтобы выработать окончательное решение по судьбе Афин, в условиях чрезвычайной ситуации созвали народное Собрание…

Первым речь держал сын рыбака Демад, известный тем, что в сражении с македонянами при Херонее попал в плен, но мудрыми беседами с царём Филиппом сумел получить свободу. Потом ещё убедил отпустить вместе с ним два десятка пленных афинян. После этого случая Демад укрепил расположение Филиппа к себе, получал от него подарки и деньги за противодействие антимакедонской позиции Демосфена. И на этот раз Демад остался верен себе.

– Афиняне, – убеждал он сограждан, – беда, настигшая нас, произошла не по вине сына Филиппа, а наших недальновидных политиков! Я скажу больше, из-за личной вражды и ненависти ко всему македонскому и Александру они поставили под удар всех афинян.

Дальше оратор говорил, что нужно исправлять ошибки, начав с того, чтобы отправить посольство в Пеллу. В какой-то мере покаяться и настаивать на мирном договоре, но не заявлять о войне. Это опасно и преступно. Но посылать к Александру нужно людей ответственных, в обхождениях с царями привычных.

Демад возвысил голос, и шесть тысяч народных заседателей со вниманием затихли:

– Теперь разберёмся, нужно ли Афинам осуждать Александра за то, что он разрушил Фивы? Наоборот, мы благодарны за то, что у Афин нет врага, с которым афиняне всю жизнь выясняли отношения! Нет Фив – нет проблем для афинян на всём пространстве Греции!

Он обвёл глазами амфитеатр.

– Нам за это проклинать Македонию и её царя?

Возгласы одобрения волнами пробежали по рядам. Речь возымела такой успех, что Демосфен отмолчался, сидел с мрачным лицом. Опасался привлечь к себе излишнее внимание за чересчур настойчивые призывы к войне; и чтобы не потребовали наказать его за недавние заверения, будто Александр мёртв. Хотя его сторонники попытались переломить ход Собрания.

После шумной перепалки противных сторон Собрание сформировало посольство из десяти самых уважаемых людей из старых приверженцев царя Филиппа.

Александр любезно их принял, не напомнил, что они припоздали. Спокойно перенёс поздравления по поводу успехов на Балканах и расправой с Фивами. На прощание передал письмо для афинян:

«Я не держу зла на Афины, как не держал зла мой отец, царь Филипп. Но требую выдать моих врагов – Демосфена, Ликурга и военачальника наемников Харидема, морского разбойника, сгубившего много судов македонских торговцев. Выдайте мне Эфиальта, кто просил у персидского царя золото для войны со мной. Отдайте мне Гиперида, Полиевкта, Харета, Диотима, Мироклея, которые после смерти царя Филиппа оскорбляли его память и мою честь. Они подстрекали фивян на сопротивление, следовательно, тоже виновны в падении Фив».

Александр также потребовал выдать фивян, кто подстрекал сограждан на мятеж, а после укрылся от возмездия в Афинах. В очередном Собрании шумно спорили, нужно ли выполнять требования зарвавшегося «македонишки»: если нет, тогда война. Выручил старый военачальник Фокион, известный своей рассудительностью и трезвостью мышления:

– Афиняне, прежде чем действовать, хорошо подумайте, что вы умеете – побеждать или дружить с победителем?

Демосфен обрёл дар речи; вскочил с места и с жаром воскликнул:

– Афиняне, не слушайте безумца! Мы сокрушим македонян, как эллины всегда поступали с варварами. Пусть этот выскочка подойдёт к стенам Афин, и мы похороним его с войском на месте, чтобы наши потомки знали о том, как афиняне отстаивают свою свободу!

Нарочито театральным жестом показывая на оратора, он с презрительной ухмылкой обратился к нему:

– О тебе, Фокион, в Афинах говорят, что ты храбрый полководец, покрывший себя и Афины боевой славой. А я говорю о тебе, как о трусе, который попросту боится Македонии!

Фокион с естественным ему спокойствием немедленно отразил выпад:

– Никто не спорит, что Демосфен – пылкий оратор. Но сейчас ему надобно думать не о славе большого говоруна, а о том, как победить того, с кем он собирается воевать.

Поднялся скандал; сторонники Демосфена обвиняли Фокиона и тех, кто его поддерживал, в продажности македонскому царю и в трусости. Старик нашёл что сказать:

– Как много я вижу рядом с собой храбрецов-полководцев и как мало воинов, желающих умирать за отечество!

Ему гневно бросали обвинения:

– Ты не будешь радоваться нашей победе?

Он с удручённым видом качал головой и говорил им, как неразумным детям:

– Граждане афинские! Я буду рад победам над Македонией вместе с вами, но не хочу радоваться самой войне. Предлагаю поспешить в Пеллу с повинной, иначе привлечём к себе чудовищные испытания. Как случилось с неблагоразумными жителями Фив. Разве нам хочется погибели Афин?

В ответ многие плевали в его сторону и кричали с яростью:

– Ты изменник! Предаёшь тех из нас, кто сильнее всех любит отечество!

В какой-то момент полководец не выдержал и закричал, какие имел силы в голосе:

– Вы говорите, что любите отечество и готовы принести жертвы ради него. Вот и покажите себя! Станьте перед Александром и проявите мудрые речи. Смягчите его гнев, вымолите пощаду себе и горемычным беглецам из Фив. Я бы так оценил ваши усилия по спасению отечества, родных Афин. А если потребуется, несмотря на немолодые годы, счел бы за счастье, на поле боя расстаться с жизнью ради вас всех.

Демосфен вновь вскочил с места и ликующе возопил:

– Граждане Афин! Вот пусть Фокион сам отправляется к своему любимцу в Пеллу, вымаливает счастье для себя и заодно для нас с вами! Филипп давно оценил его усердие на пользу Македонии. Пусть теперь познакомится с его сыночком! Может, действительно, столкуются?

Оратор повернулся к старику.

– Македонишка с радостью выслушает тебя, Фокион, а ты, смягчив его гнев мудрыми рассуждениями, вымолишь прощение для невиновных эллинов!

Перепалка между двумя известнейшими в Афинах людьми подошла к неожиданному завершению. Предложение Демосфена встретили с восторгом. В Пеллу отправилось новое посольство во главе с Фокионом; его согласия не спрашивали, поскольку демократия предполагала безоговорочное подчинение меньшинства, личности – большинству, иначе – государственной власти…

Александр, наслышанный о мудрости, честности и принципиальности Фокиона, не стал отвращать от себя полезного для Македонии человека. Показал себя гостеприимным хозяином; нашёл время для близкой беседы о политике, военном искусстве и культуре, и каждый раз Фокион с удивлением отмечал его высокие познания во многих областях науки, культуры, искусства. К концу пребывания в Пелле посланец Афин убедил царя в том, что нельзя преследовать граждан за любовь к отечеству.

– Но разбойника Харидема и предателя Эфиальта вы мне всё равно выдайте! – настоял Александр.

– Справедливо, – согласился мудрец и засобирался в дорогу.

В тот же вечер в отведённую Фокиону комнату явился царский секретарь Эвмен, подал тяжёлый кожаный мешочек.

– Что это?

– Золотые монеты с лицом Александра, изготовленные по заданию царя Филиппа для особых случаев. Их ещё называют «филиппики». Они твои.

Фокион удивился:

– Зачем они мне, тем более столько?

– Сказано, новому другу, как дар.

– В таком случае позволь узнать, почему среди огромного числа добропорядочных афинян для дружбы выделен я один, да ещё столь щедро оплаченный?

– Неужели не ясно, что из всех один Фокион и достоин его дружбы. Таков выбор. А деньги – достойный для царей дар. Он знает, что у Фокиона многодетная семья, живут в нужде.

Фокион укоризненно посмотрел на Эвмена и покачал головой.

– Передай Александру мою благодарность за доверие. А если дар – своеобразный символ дружбы, то я, тем более, не имею права ничего от него взять, поскольку он мне теперь друг. И пусть впредь не мешает мне, Фокиону, оставаться Фокионом, какой я есть, – и в чужих глазах, и по существу.

Как ни уговаривал секретарь, предупреждал, что царь останется недовольным, от золота Фокион отказался. Пришлось Эвмену уйти, не исполнив поручения, но Александр, услышав пояснения, понял старого полководца.

Благодаря Фокиону для Афин посольство в Пеллу завершилось удачно. Обрадованные афиняне поспешили засвидетельствовать македонскому царю своё почтение, удостоили сразу двумя золотыми венками. К венкам прилагалось почётное звание «Благодетель города». О том, что совсем недавно подобная награда предлагалась афинянами убийце царя Филиппа, как-то забылось…

Глава четвёртая

Великое начало

Философ и царь

Александр, довольный переговорами с Афинами, проследовал в Коринф*, где созывался «Конгресс священного Дельфийского союза независимых греческих городов», объединённых в Амфиктионию*. Незадолго до гибели царя Филиппа члены Амфиктионии избрали его главнокомандующим греко-македонским войском для ведения войны с Персией. Если оставлять военные планы, кому передать чрезвычайные полномочия архистратега и автократора*, по сути, гегемона Греции? Громкие победы на Балканах и расправа над Фивами позволяли Александру рассчитывать на преемство от своего отца. Нужно подтолкнуть амфиктионов к такому выводу.

* * *

Александр появился среди членов Амфиктионии в сверкающих золотом доспехах, лицо излучало бесстрастность и обнадёживающую неутомимую энергию. Греческие посланники, наслышанные о трагедии в Фивах, насторожились, и дружелюбия не проявляли. Недоверие вызывал и возраст, не подходящий высокой полководческой должности.

Заседание Конгресса началось с подсчёта официальных представителей городов. Голос Фив, как и голоса её союзников, по понятным причинам перешли к македонскому царю. Демонстративно выражая неуважение к Конгрессу с участием Александра, не явился представитель Спарты. Зачитали только его дерзкое послание: «Наши предки запрещали свободнорожденным спартанцам ходить за чужими полководцами. Мы сами себе вожди, цари и полководцы. И будет так всегда»… Участники не возражали, когда голос Спарты отошёл к македонскому царю. Поскольку представитель Афин запаздывал – а приглашение афинянам отправили почему-то с опозданием – его голос также перешёл к Македонии.

Когда ему представилась возможность выступать, амфиктионы увидели не юношу, а зрелого политика, воина; говорил он уверенно, убедительно:

– Вы дали царю Филиппу особую привилегию – стать командующим объединённым войском, наказать персов за осквернение греческих святилищ. Македония первой начала поход возмездия в Азию, наши воины уже находятся на Персидской земле. Но командующий, мой отец, погиб от рук заговорщиков, купленных за деньги персидского царя. Вот почему я прошу позволить мне исполнить ваше священное поручение и отомстить за отца.

Услышав речь взрослого мужа, никто не посмел отказать ему. Тем более что в Греции на тот момент не находились военачальники, способные возглавить Восточный поход. Месть за смерть отца – фактор существенный, а если ещё припомнить, что македонские гарнизоны стоят почти в каждом из греческих городов… Почему не принять доводы сына, пожелавшего даже умереть за благое дело?

Второй Коринфский Конгресс священной Амфиктионии продлил договор о военном союзе греческих городов с Македонией, подтвердив для царя Александра полномочия архистратига. По завершении Конгресса в городе прошли торжества с народными развлечениями.

* * *

Во время пребывания Александра в Коринфе в его резиденцию заспешили разного рода известные и неизвестные личности – философы, актёры и ваятели, художники, архитекторы и драматурги – все, кто желал погреться в лучах славы нового гегемона Греции, готовые свидетельствовать «радость, почтение и покорность». Многие из них не задерживались, исчезали, чтобы появиться во дворцах других правителей; а иные, счастливые царским вниманием, щедростью и заботой, оставались до тех пор, пока общение с ними не становилось ему или обеим сторонам в тягость. Более всех при царском дворе привечали историков и философов; Клитарху* и Аристобулу* предложили сопровождать Александра в предстоящем походе. А философа Онесикрита из Астипалей царь нанял для записей важных царских дел после его заявления:

– Александр, я готов записывать твои героические подвиги, чтобы остановить время для потомков. Я не оставлю историю без твоего славного имени!

С этого дня Онесикрит стал одним из близких к царю советников. Особенно после того, как сообщил о Диогене, не так давно поселившемся в окрестностях Коринфа. Александр слышал о выдающемся чудаке ещё от Аристотеля; многое из сведений о нём казалось небылицами. Знаменитый философ сбежал в Коринф из Афин, где он «не нашёл Человека». Появилась возможность поговорить с мудрецом. Диогену сообщили о его желании встретиться, но философ не появлялся. Напрасно потратив три дня на ожидание, перед самым отбытием из Коринфа царь в сопровождении Гефестиона, Птолемея и десятка гвардейцев направился за город.

Пройдя за воротами вдоль берега моря, они обнаружили возлежавшего на песке пожилого и небрежно одетого человека. С безмятежным выражением лица он грел тщедушное тело в лучах низкого осеннего солнца. При виде незнакомцев не изменил положения, продолжая наслаждаться собственным состоянием души и тела…

Александр, готовый к любой выходке чудака, удивился, что этот человек при его появлении проявил презрительное равнодушие. К нему, самому могущественному человеку во всей Греции! Справившись с эмоциями, соскочил с коня, подошел к старику.

– Ты видишь перед собой Александра. Слышал обо мне?

– А ты видишь Диогена. Слышал обо мне? – прозвучал ответ.

Становилось понятным, что философ не желает проявлять к гостю ни беспокойства, ни уважения.

– Я Александр, царь Македонский. Ты не боишься меня?

– А разве есть причина тебя бояться? Неужели ты – Зло?

Александр в растерянности повернулся к свите, призывая стать свидетелями непредсказуемого разговора.

– Нет, я – Добро.

– Тогда зачем мне бояться Добра? – произнёс Диоген с полным безразличием. И добавил: – Киникам* незачем кого-то бояться.

Александр ухватился за любезно подброшенную тему:

– Почему тебя называют «киником»?

Искоса бросив на собеседника изучающий взгляд, философ усмехнулся краем губ.

– Платон виноват. Его насмешка. Назвал меня «кусачим Диогеном» за то, что нападал в спорах. Люблю причинять муки завистникам такого рода укусами. Но укусы неболезненные, они для настроения. Опаснее всего кусаются осведомители и льстецы.

Воспоминания о спорах с Платоном, видимо, взбодрили старика. Он повернулся, лёг спиной на песок и вдруг с озорным любопытством посмотрел на Александра, снизу вверх.

– Да, я кусачий. Кусаю, как пёс, как уличная собака. А киниками греки называют бродячих философов вроде меня; тех, кому ничего от них не нужно. Лишь бы не приставали с дурными вопросами.

Александр смутился. Выручил Диоген, продолжил свою мысль; видимо, ему нравилось такое сравнение:

– Ведь по-гречески «собака» – «кинес»; вот и прилипло ко мне прозвище. А я не обижаюсь. Понимаю, что живу, подобно псу – неприхотливо, дома своего не имею, питаюсь тем, что найду. Но спроси меня, доволен ли я такой жизнью, отвечу – доволен, да так, что на другую менять не хочу.

– Но зачем ты живёшь не в доме, а на улице? Не лучше ли быть тебе в тепле, в заботах родных и близких людей?

– Если бы я жил дома, как все люди, за глухими стенами из камня, люди бы меня не замечали, а я – людей. На улице я вижу плохих людей, их много. Они больны головой, их надо лечить любомудрием, иначе – философией; только она излечивает от всех недугов.

– Соглашусь с тобой. Но если ты пёс, то какой породы?

– Я вижу в тебе хорошего философа, если задаёшь подобный вопрос. Не зря молва говорит, что твой наставник Аристотель – лучший преподаватель Академии Платона. Знаю, знаю, как Платон жаловался, что Аристотель часто не соглашался с ним в спорах, брыкал его, как сосунок-жеребенок свою мать.

Сухие глаза Диогена неожиданно заблестели.

– Что же касается моей породы, когда голоден, я мальтийский пёс, а значит, злой, кидаюсь на всех. А когда сыт, я собака молосских* кровей.

Диоген коротко хохотнул:

– Многие её хвалят, а на охоту взять не решаются. Хлопот не оберёшься! Кто хочет общаться со мной, боится неприятностей. Тем живу: кто бросит кусок – тому виляю хвостом, кто не бросит – того облаиваю, а злого человека – и покусаю.

Александр почувствовал себя свободнее, разговор начал интересно складываться. Помимо любопытства у него появилось желание понять смысл такого, казалось, неестественного существования мудрого человека.

– Диоген, из всего, что говорят о тебе, я пока постиг лишь малую часть. А хочется узнать больше, услышав твои слова.

– А что говорят?

Диоген хитро прищурился; по характерным складкам, отобразившимся на сморщенном лице, ему давно известно, что говорят о нём люди. Но, видимо, ему хотелось это услышать от нежданного собеседника.

– Я слышал, что во время пирушки один шутник бросил со стола кости в твою сторону со словами: «А это собаке».

– Не скрою. – Диоген удовлетворённо кашлянул. – Он и остальные гости смеялись. А ты не знаешь, чем закончилась эта история? Я поступил, как собака в подобных случаях. Подошел сзади к шутнику и помочился на его ногу. Он сильно возмущался, а другие смеялись от души.