Убийца с лицом ребенка

– Чего ты раскудахтался, Гена. Если бы ты направил бы нас по правильному адресу, мы бы тебя не беспокоили. Мы стоим на улице Лагерное поле один, а здесь никого нет.

– При чем тогда я? – кипятился Гена.

– Не надо было отдавать Пермана неизвестно кому, – назидательно сказал Скоморох, – и из больницы не надо было его вытаскивать. Если, Гена, мы не найдем сегодня Пермана, ты у меня станешь обрезанным караимом. Легче всего пугать москалей на Украине. Короче, как зовут руководителя «Самозащиты» и где он живет?

– Где живет, не знаю, – ответил Москаленко. – А зовут его Недобойко Остап Тимофеевич, кстати, бывший ваш коллега, – подколол Скомороха Гена.

– Остап Тимофеевич, Гена, мой бывший наставник, – облегченно рассмеялся Скоморох. – Спокойной ночи, Гена.

– И вам не хворать, – ответил Москаленко.

– Как-то неудобно ехать так поздно к бывшему полковнику СБУ, – неуверенно сказал Ваня.

– Неудобно спать на потолке, – бодро ответил Скоморох. – Этот Недобойко в свое время хорошо поиздевался над нашим братом, салагами разведки. Мы, Ваня, при исполнении служебных обязанностей, а Остап Тимофеевич хер знает чем занимается на пенсии. Да и много спать бывшему офицеру вредно.

Скоморох провернул ключ в замке зажигания, включил ближний свет и вывел автомобиль с обесточенной темной улицы на освещенный проспект Бандеры.

Полковник в отставке Недобойко Остап Тимофеевич вышел к автомобилю в пижаме и тапочках в наспех наброшенном на себя плаще.

– Что за срочность? – сказал он, садясь в машину. – А это ты, Василь? – узнал он Скомороха. – Остался бы учителем истории, сейчас бы спал в обнимку с женой.

– Тут такое дело, – обернулся к нему Скоморох. – Вы возглавляете общество «Самозащита»?

– Да, возглавляю, – подтвердил Недобойко. – Ты же знаешь, что офицер службы безопасности на пенсию не уходит. Надо сшивать страну. Вот я и продолжаю трудиться на идеологическом фронте. А что случилось?

– Ваше общество вчера получило от общества «Москоляку на гиляку» гражданина Пермана.

– Ну и что? – насторожился Недобойко. – Во-первых, не получило, а выкупило за двадцать тысяч баксов у этих босяков, которые шныряют по кафе и ресторанам в поисках официанток, плохо говорящих на мове, а во-вторых, стоило ли ради этого будить меня ночью, чтобы установить данный факт? Ты, Василий, как был сельским училкой, так и остался им. Я всегда был против набора офицерского состава из смежных профессий. Профессионалами вы так и не стали, а гонору выше крыши.

– Вы выкупили убийцу активиста «Национального корпуса» и добровольного помощника службы безопасности Петренко.

– Ты в своем уме, Вася? – загрохотал полковник Недобойко. – Мы выкупили гражданина Украины еврейского происхождения Пермана из лап антисемитского подполья. Это у тебя они борятся с москалями, а по моим данным, это агентура Кремля, которая стремится обгадить нашу страну в глазах Запада. Слава Богу, что у нас в городе появился, наконец, мэр-патриот, который срывает замыслы наших врагов.

– Я рад, что гражданин Перман находится у вас, – сухо сказал Скоморох. – Сейчас мы с вами поедем туда, где этот Перман находится, и вы передадите его нам.

– Ты, Вася, случайно не заболел? – злобно сказал полковник в отставке. – Или у тебя есть полтинник? За пятьдесят тысяч баксов мы можем, скрепя сердцем, отдать тебе Пермана и ни одной копейкой меньше.

– Здесь торг неуместен, – сказал Скоморох. – У нас есть предписание немедленно вернуть гражданина Пермана в прокуратуру. Он проходит свидетелем по делу полковника Снаткина. Я надеюсь, вы слышали о деле полковника полиции?

– Слышал, – сказал полковник в отставке Недобойко. – Бедный Паша подскользнулся на ровном месте. Я так думаю, что вы оба входите в оперативно-следственную группу?

– Так точно, – звякнул зубами Ваня.

– Сожалею, но ничем вам помочь не могу, – сказал Остап Тимофеевич. – Дело имеет международный характер. Сообщу вам конфиденциальную информацию. У нас есть договор с международной кампанией «Сионские мудрецы», которая занимается выкупом евреев на территории Украины, которым грозит опасность от антисемитских акций. За каждого такого еврея они платят тридцать тысяч долларов. Этим соплякам от Москаленко нам пришлось отдать двадцать штук. Если мы бесплатно отдадим вам Пермана, мы проколемся на полтинник, это раз, а во-вторых нас ожидает грандиозный скандал и разрыв договора с миллионной неустойкой, на что руководство нашей партии «Самозащита» никогда не пойдет. Кроме того, представьте себе политический ущерб, который ощутит наша страна, если Перман из рук бандитов попадет в руки других бандитов, но уже в форме.

– Я бы попросил вас выбирать выражения! – потребовал Скоморох.

– Кто? Ты? – взбеленился Недобойко. – Да ты настоящий душегуб! Ты думаешь я не знаю, как ты выбиваешь признания? Сколько бомжей ты покалечил и убил на глазах подозреваемых, чтобы вырвать у нормальных людей признание от ужаса, который они пережили, и желания поскорее все забыть? По роду своей деятельности, Василь, ты имеешь дело с людьми по сути не криминальными, так называемыми коррупционерами, которые, кроме долларов, ничего в жизни не видели. А попробовал бы ты покалечить или убить бомжа, допрашивая, скажем, меня. Я бы с тебя, скотины, на месте сдернул бы кожу. Не ради бомжа. А просто, чтобы показать тебе, что твои методы рассчитаны только на ссыкунов.

– Если не отдадите мне Пермана, – плотоядно улыбаясь, сказал Скоморох, – я арестую вас за торговлю людьми, это раз, и руки обломаю уже не бомжу, а бывшему полковнику, резиденту вражеской разведки, окопавшемуся в наших рядах.

– Я сейчас позвоню Ивану Червоненко, – сказал отставной полковник Недобойко, – чтобы он знал, как его подставляют подчиненные.

– При чем здесь Червоненко? – замешкался Скоморох. – Он, что, в доле этого гешефта?

– У нас с тобой, Вася, разговора не получилось, – сказал, успокоившись Недобойко. – Пермана ты не получишь, потому что он уже сидит в своей синагоге и ест кошерную еду, – соврал полковник в отставке. – А обыскивать синагогу тебе ни один украинский суд не позволит. Тем более входить в нее ночью. Но учитывая, что я по старой дружбе разоткровенничался с тобой, у меня есть предложение. Я не звоню Ивану и ничего ему не говорю, а ты не видел меня и забыл о моем существовании.

– Самое смешное, что я знал, что он находится в синагоге, – горько признался Скоморох. – Мне об этом рассказал врач Перельман. А мы ему не поверили. Подумали, что он шутит.

– Будешь ломать Снаткина, передай ему от меня привет, – попросил Недобойко и вылез из машины.

– С каким бы удовольствием я прострелил бы ему яйца, – сказал, щелкнув зубами Ваня вслед полковнику в отставке.

– Не странно ли, что дважды нас останавливают и пугают нашим начальником Червоненко, – раздумчиво, сказал Скоморох.

– Может Червоненко тоже агент Кремля? – спросил Ваня. – Надо будет присмотреться к нему.

– Не дай Бог, если он вдруг присмотрится к нам, – сказал Скоморох. – Но приказ Горпищенко о доставке Пермана в прокуратуру никто не отменял. Надо ехать к раввину, моему будущему свату, подрезать ему пейсы и привести в божеский вид.

– Но не сейчас же, – взмолился Ваня. – Я хочу домой.

– Я отвезу тебя домой, Ваня. А у меня настоящие дела только разворачиваются. Давно я хотел встретиться с жидовским попом. Вот и случай подвалил. У меня к нему есть неоплаченный должок.

Полковник в отставке Недобойко вошел в свою квартиру, поднял телефонную трубку и отдал распоряжение о немедленной отправке товара в Одессу.

– По прибытии в Одессу доложите мне лично, – приказал он и положил трубку на место.

32

Иван Трофимович Червоненко, начальник службы безопасности Коблевской области, до пятнадцати лет носил фамилию Либерман и звали его в семье Мойшей. Все изменилось в его жизни после того, как однажды в квартиру Либерманов настойчиво позвонили и в двухкомнатную квартиру на девятом этаже девятиэтажного дома на улице Космонавтов вошел сухопарый старик, с длинными усами, которые были ниже подбородка, с живыми серыми глазами и в дорогом заграничном костюме. Старика сопровождали трое мужчин в серых плащах и настороженных лицах. Двое из них сразу же вышли и стали у входа в квартиру. Третий снял серую шляпу и помахивая ею перед собой, начал представлять обитателей квартиры, замерших в страхе.

– Это ваша внучка, Иван Трофимович, Регина Либерман, ее муж Иосиф Либерман и ваш правнук Михаил Либерман. У вас, Иван Трофимович, на все-про-все, один час. Наши люди перекрыли входы и выходы из подъезда, так что секретность вам обеспечена полностью.

– Спасибо, – склонил голову старик. – А дальше я хотел бы объясниться с членами моей семьи сам.

– Разумеется, – согласился мужчина и вышел на лестничную площадку.

– Ну, здравствуйте, дорогие, – сказал старик, вынул шелковый платок и вытер намокшие от слез глаза.

– Здравствуйте, – ответил только правнук Миша.

Его родители от страха и неожиданности не могли вымолвить ни одного слова.

– Давайте знакомиться, – предложил Иван Трофимович. – Никто из вас, правда, меня никогда в глаза не видел. Регина, – взглянул он на мать Миши, – вылитая моя дочь Софа. Я бы тебя узнал в тысячной толпе. А Мойша похож на своего отца, как будто оба выбиты из одного куска камня. Иосиф, по моим данным, специалист по ремонту холодильников. Отличная профессия.

Иван Трофимович протянул руку Иосифу. Тот долго тряс ее, не зная, что делать дальше.

– Может быть, присядем? – спросил Иван Трофимович.

– Да, конечно, – ожила внучка Регина, полная сорокалетняя женщина с гладкопричесанной головой. – присядем. Я приготовлю чай.

– Времени у нас не так много, чтобы чаи распивать, – сказал Иван Трофимович, приглаживая усы. – Поэтому, садитесь, я, так сказать, вам представлюсь.

Вся семья в недоумении села вокруг стола, накрытого белой скатертью.

– Когда-то, – начал издалека Иван Трофимович, – меня звали Мойша Пинхусович Вайсман. Тогда, – он обвел всех рукой, – никого из вас не было. Но дело не в этом. Дело в том, что когда-то я работал бетонщиком на стройке, и однажды рассказал в обеденный перерыв анекдот о советской власти. Приходит в еврейскую семью после революции оперупономоченный ЧК и спрашивает главу семьи Якова, а правда, что до революции вы приторговывали золотишком. Правда, говорит глава семьи. Может быть, у вас схоронилось золотишко, так вы отдайте его нам потому что у нас нет денег для строительства социализма.

Хорошо, говорит Яков, но я должен посоветоваться с женой Сарой. Через несколько дней Якова вызвали в ЧК и спрашивают, ну что же вам ответила Сара. Сара, говорит Яков, у меня мудрая женщина. Она сказала, нету денег, нехер строить. Никто из членов семьи Либерман не только не рассмеялся, но и не улыбнулся.

– Может быть, я разучился рассказывать анекдоты, – виновато сказал Иван Трофимович. – Или вы боитесь меня?

– Я все-таки принесу чай с сушками, – снова предложила Регина.

– Ну давай, может чай нас оживит, а то вы все, как замороженные.

Регина принесла дымящийся чайник, связку бубликов, стаканы в железных подстаканниках.

Иван Трофимович пригубил стакан и сказал:

– Такого крепкого и вкусного чая я не пил давно.

– Может еще добавить сахара? – спросила пунцовая Регина. – Нам хватает две ложечки, а вам, наверное, не сладко.

– Все отлично, – сказал Иван Трофимович. – И дым Отечества нам сладок и приятен. – Так вот, – продолжил он, – все посмеялись от души, как это часто бывает, а ночью меня арестовали. Через день меня вызвали к следователю Бронштейну. Он был в очках, пил постоянно густой, как кофе, чай и что-то писал. Так прошло часа полтора. Наконец он закончил писать, сложил все листочки в папку и внимательно посмотрел на меня.

– Мойша Пинхусович Вайсман? – спросил он меня, прихлебывая чай. Я махнул головой, мол, да. – Почему вы так не любите Советскую власть? – спросил он. – С чего вы взяли? – ответил я. – Я очень уважаю Советскую власть.

– Послушай меня, Мойша, – сказал он. – Мне еще нужно допросить двенадцать человек. Хочешь, я дам тебе один хороший совет?

– Хочу, – ответил я.

– Тогда подпиши все бумаги, что я написал и вернешься в камеру здоровым и счастливым. В противном случае, – он отставил в сторону стакан с чаем и снял очки, – ты все равно подпишешь все мои бумаги, но уже ослепнув и плавая в собственной крови. Ты же не хочешь умереть инвалидом?

– Я вообще не хочу умирать, – сказал я ему.

– Никто не хочет умирать в твоем возрасте, – сказал он. – Запомни, Советская власть, создана для простого народа и должна быть беспощадна к его врагам, таким, как ты. У тебя на раздумье пять минут.

Я не читая подписал все бумаги, что были в папке.

После этого следователь Бронштейн вынул из стола газетный сверток, развернул его и меня обдал чесночный запах кровяной колбасы.

– Это свиная кровь, – сказал он. – Будешь есть?

– Конечно, – сказал я, чувствуя тошноту от наступившего голода.

Он нарезал для меня три кусочка, отломал горбушку хлеба, встал и принес мне чай.

– Молодец, – сказал следователь Бронштейн. – Все эти сказки о кошерности придумали евреи-эксплуататоры.

Я поел кровяную колбасу с хлебом с большим удовольствием. Мне кажется, что я больше никогда в жизни так вкусно не ел. Правда, твой чай, Регина, гораздо вкусней, чем тюремный.

Регина и Иосиф переглянулись друг с другом и снова уставились в лицо старика.

– Следователь приказал отправить меня в камеру и на прощание пожал руку. Три дня до суда, что я находился в камере, я благодарил Бога, что мне попался такой умный и добрый следователь. Каждый час в камеру приносили полутрупов или людей, настолько обезображенных и искалеченных, что было странно, как они не умерли прямо на допросе. Некоторые все-таки умирали под утро. Стоны и крики стихали и это означало, что человек умер. Тогда кто-то из живых и не допрошенных, стучали в дверь, входили такие же полутрупы с синими от побоев лицами и выносили уже настоящие трупы.

Суд находился в соседней камере. Трое людей с безумными от усталости глазами штамповали приговоры.

– Гражданин Вайсман? – спросил тот, что сидел посередине, худой, даже можно сказать, изможденный человек, постоянно кашляющий в носовой платок, отчего тот становился розовым.

– Да, – сказал я бодро.

– Вы обвиняетесь в организации покушения на товарища Кагановича и товарища Ворошилова.

– Чего? – изумленно спросил я. – Где товарищ Каганович, а где я?

– Понятно, – сказал он и прокашлялся. – Подойдите к столу. Посмотрите, это ваша подпись?

– Моя, – сказал я.

– Так чего вы выпендриваетесь? – сказал один из судей. – Вы подписывали бумаги добровольно? Или на вас оказывалось давление?

– Бумаги я подписывал добровольно, – согласился я, – но товарища Кагановича и товарища Ворошилова я не хотел убивать.

Судьи на месте о чем-то посовещались, встали, и крайний слева произнес: Мойша Пинхусович Вайсман приговоривается к высшей мере наказания – расстрелу.

Я не упал в обморок только потому, что мне стало почему-то смешно. Все казалось неестественным и не страшным и даже забавным.

Меня снова увели в камеру, я был здоров, мне было двадцать пять лет, я был женат и у меня за два месяца до ареста родилась дочь Софа.

Через неделю в мою камеру привели и бросили следователя Бронштейна. У него были переломаны ноги и руки, выбиты все зубы и не видно было глаз из-за кровавого мессива, в которое превратилось его лицо. Он не мог говорить и только хрипел. К утру он умер.

Это, так сказать, предыстория, а история началась в тюрьме, когда стали приводить приговор в исполнение.

Иван Трофимович перестал говорить и оглянул окаменевшие фигуры за столом.

– У меня такое впечатление, что я попал в круг глухонемых и слепорожденных. Я шестьдесят лет мечтал о встрече с вами, а вы, видно, даже не рады мне.

– Просто все так неожиданно, – промямлила Регина. – Хотя бы нас заранее предупредили.

– Не обращайте внимания, Иван Трофимович, – проснулся Иосиф Либерман. – Мы вас внимательно слушаем.

– А ты, Мойша, – погладил рукой по голове правнука старик, – слушаешь или о друзьях мечтаешь?

– Слушаю, – ответил Миша.

– Так вот, выводят меня в первый раз из камеры и ведут по коридору к стене, которая облицована дополнительным слоем кирпича и оббита фуфайками, чтобы пули не сдетонировали. Я даже не знал, что живу последние минуты. Подвели меня к стене и вдруг наступила тишина. Я жду несколько минут. Молчание. Я оборачиваюсь и вижу лежащего за мной офицера с пистолетом в руке. И тут из боковой двери выскакивают врач с охранниками и бегут к офицеру с криком: что здесь случилось? Я сам не понимаю, что случилось, а врач кричит, что офицер мертвый. Меня уводят в камеру, проходит несколько дней. Камера, как обычно, без окон. Поэтому непонятно, день или ночь на дворе. Отворяется дверь, меня вызывают снова. Опять идем к той стене. Но за мной уже идут два офицера. Приказывают остановиться у кирпичной стены и не оборачиваться. Я жду. Проходит несколько минут. Тишина. Я оборачиваюсь. Два капитана лежат на бетонном полу без движения. Снова выскакивает врач, констатирует смерть обоих и со страхом смотрит на меня. А я сам не понимаю, что происходит. Через сутки меня выводят восемь рядовых во двор, ставят лицом к забору и сержант дает приказ «пли». Опять наступает тишина. Все солдаты и сержант валяются на земле. У всех солдат диагностируется инфаркт миокарда в тяжелой форме, а сержант уже не дышал. После этого меня привели к начальнику тюрьмы, который замахнулся на меня дубинкой со свинцовой головкой. Дубинка выпала из его рук не дойдя до моей головы, а начальник тюрьмы был парализован на месте. С этого дня меня стали звать «Неприкасаемый». Все отказывались исполнить приговор суда. Из другого города специально привезли опытного расстрельщика. Теперь меня должны были расстрелять из квадратного деревянного окна, когда я буду проходить мимо. Считалось, что я гипнотизер и мне нельзя смотреть в глаза. Как случилось, что опытный палач выстрелил себе в висок, мне непонятно до сих пор. На следующий день меня вывезли из тюрьмы в управление министерства государственной безопасности.

– Мойша Пинхусович, – сказал мне майор МГБ, – есть предложение изменить вам приговор со смертной казни на двадцать пять лет. Если вы не возражаете, нужно подписать бумагу с просьбой о помиловании. Я подумал, что двадцать пять лет мучений гораздо хуже, чем мгновенная смерть и отказался от помилования. Тогда они решили, что меня должны убить уголовники. Не стесняясь моего присутствия, они, три офицера МГБ, дали распоряжение перевести меня в камеру для уголовников и там привести приговор в исполнение.

– Не может быть, чтобы он был заговоренным, – сказал майор, похожий на пирата, с черной повязкой на правом глазу. – Мы – материалисты. Мы не верим в чудеса. Все, что с ним было, это случайное сочетание обстоятельств. Молись, Мойша, своему Богу, чтобы он принял тебя к себе без экцессов. – посоветовал он мне. Вечером ко мне в камеру вошел мой будущий убийца. Огромный человечище весь синий от наколок. Он успел только осклабиться и вынуть тесак, как его горло сузилось, как горлышко бутылки и он умер от нехватки кислорода. Когда в управлении МГБ об этом узнали заключенные, начался стихийный бунт. Меня вывезли в Москву и определили в закрытую психиатрическую больницу. Я сам был в недоумении, пока мной не заинтересовались органы внешней разведки. Примерно полгода со мной вели предварительные переговоры, изучали мои повадки, мой характер и так далее. Как видно, я им подошел и со мной начал работать специальный психолог или психиатр. «Действительно, – говорил он, – если суждено утонуть, никогда не повесишься.» Меня всегда смущали рассказы о египетских казнях и чудесном освобождении евреев из плена, но сам факт того, что меня не смогли убить трижды, наводил на мысль, что где-то там, непонятно где, кто-то назначил мне другую роль в этой жизни, нежели преждевременная смерть, и в связи с этим чудом, библейские описания уже не казались мне такими фантастическими. Вскоре меня перевели в пансионат под Москвой, где у меня была отдельная комната, книги и распорядок дня, который нельзя было нарушать. Поскольку я родился в селе Новая Петровка, где из евреев была только моя семья, я с детства разговаривал на южноукраинском диалекте также хорошо, как и на идиш. Мне уже было тридцать три года, окончилась уже вторая мировая война, когда осенью сорок седьмого года в мою комнату зашел майор министерства госбезопасности Аленичев. Он сообщил мне, что моя семья еще до войны получила сообщение о том, что приговор в отношении меня приведен в исполнение, что жена моя вторично замуж не вышла, что она и дочь эвакуировались в Пермскую область, живы и здоровы и собираются вернуться в город Херсон, где мы жили до войны.

– Хотите начать новую жизнь с чистого листа? – спросил меня Аленичев.

– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил я.

– Вы отлично говорите на украинском языке, – просто сказал он. – А Мойша Пинхусович Вайсман уже восемь лет как похоронен на тюремном кладбище. Шесть миллионов ваших соплеменников немцы сожгли в газовых печах. Наш отдел ведет расследование по предателям родины среди украинских буржуазных националистов. Многие из них окопались в Канаде и Западной Германии, многие еще не разоблачены здесь, у нас. Не хотите помочь Родине и одновременно отомстить за смерть наших граждан?

– А что я должен сделать? – спросил я.

– Опять сесть в тюрьму, – сказал майор, улыбаясь.

– Вы это серьезно? – удивился я и расстроился. – Я не хочу снова в тюрьму.

– Я пошутил, – сказал Аленичев. – Мы хотим, чтобы вы дали согласие на работу в качестве нелегала. Вы будете зачислены в наш отдел и первое время всю вашу деятельность только я буду курировать. Мы даже придумали вам биографию с новой фамилией и именем – отчеством.

– А в чем заключается работа нелегала? – спросил я.

– Сейчас слишком рано об этом говорить. Хотите помочь Родине отыскать и наказать скрытых фашистов и их пособников?

– Хочу, – сказал я, хотя не представлял, как я могу это сделать. Фактически я восемь лет находился в изоляции. Мне хотелось уже какой-то определенности.

– Тогда оформляем все необходимые документы, – предложил Аленичев и я оказался на курсах подготовки разведчиков-нелегалов.

Я подписал документ, в котором было указано, что я никогда в своей жизни не увижу свою жену и дочь и не буду к этому стремиться. А взамен этого мое дело будет пересмотрено, я буду оправдан, а моя жена и дочь будут получать пенсию за смерть кормильца.

В течение года я изучал фотографии лидеров украинских националистов, сотрудничавших с немцами, участвовавшими в акциях Бабьего Яра, в уничтожении тысяч евреев во Львове перед приходом гитлеровцев, в событиях Хатыни и других городах страны и оставшимися безнаказанными. Я освоил приемы дзюдо, научился попадать с пистолета в «десятку», приготавливать яды, которые имитируют смерть от сердечной недостаточности, улыбаться, когда сердце разрывается от боли и тоски, выучил наизусть трактаты видных теоретиков украинских националистов.

Весь последующий год я жил и трудился в одном бараке с осужденными за коллаборационизм украинцами в лагерях мордовии. Мы собирались отдельной группой, пели украинские песни, проклинали москалей и мечтали о независимости Неньки.

Кстати, среди них многие были совестными людьми, работавшими на немцев по совершенно разным жизненным обстоятельствам. Живя с ними бок о бок, я каждый день впитывал в себя идеи независимости, привычки, пословицы и поговорки. Обзаводился рекомендациями, связями. Каждый год меня переводили в новый лагерь, где я начинал дружить с ходу с осужденными националистами. Меня рекомендовали друг другу, как надежного и преданного украинского националиста. Естественно, что все наши споры, мысли, проекты передавались мною через заместителей начальников лагерей по оперативной работе моим кураторам в центре. Иногда мне приходилось добиваться освобождения лидеров местных ячеек от тяжелой, измождающей работы, тем самым, спасая им жизнь. Через несколько лет меня знали практически все осужденные украинские националисты от Мордовии до Сахалина. Они доверяли мне свои письма, книги, рукописи. Лагерная почта задолго до моего появления там знала, что Червоненко Иван Трофимович является несгибаемым борцом с Советской властью и готов отдать жизнь за свободу и независимость Украины. Мой приговор за антисоветскую деятельность и поддержку бандеровского движения к двадцати пяти годам лишения свободы без права помилования был пропуском в святая святых подпольных лагерных групп. Так шла моя подготовка к побегу через пролив Лаперуза в Америку. Вместе со мной должны были бежать еще три украинских националиста. В день побега нам специально поручили работу вне лагеря, очистить от ила три баркаса, подлатать их днище, покрасить. Нас охраняли трое охранников с собаками. Работа шла медленно, баркасы были тяжелыми, собаки лаяли, не переставая. Старший охранник предложил нам проверить один из баркасов, спустить его на воду и пройтись на нем вдоль берега. Мы переглянулись с товарищами, и начали тащить по песку с галькой к реке большую деревянную лодку.