Птица счастья

– Нет, ни разу не читал их.

– Я тоже, но цензоры довольны. Ну а ты как, не думаешь остепеняться? Выпустили бы лирический сборник.

– О… не-не-не. Мне некогда. Я лучше один, тем более у меня Селезень есть, он не предаст, а секретность нам важна.

– Ну, тут… как бы сейчас… кто… что… предпочитает, кто собак, кто кошечек, кто птиц, оно-то просто и понятно, но я тебе о женщине говорю.

– Папа, прекрати, эту часть проекта нужно будет тщательно продумать, все не так просто. Если у него появится девушка, он потеряет большую аудиторию.

– Ну, аудитория должна расти вместе с ним.

– Нет, папа, аудитория сменяется поколениями, а он всегда должен быть молодым и желанным.

– Если бы я тебя не знал, Василий, я бы подумал, что ты просто боишься. Тебе не обязательно любить –это бесконтрольное, сентиментальное и редко по-настоящему искреннее дело. Я тебе про партнерство.

С момента открытия центра медицинского Петр и Василий погрузились в водоворот деловых вечеринок. Эксклюзивные рестораны, закрытые клубы и бары, знакомства за знакомствами, уикенды в Европе. Кристине не нравилось, что она не участвовала в открытии столь важного для мужа проекта, и теперь она сопровождала Петра везде, где могла. Она настояла на своем присутствии на встречах с людьми самого высшего уровня – иностранными, российскими миллиардерами и миллионерами. Она могла поддержать беседы с их умными женами или любовницами об искусстве или путешествиях, глупым же просто оставалось признать Кристинино превосходство и держаться в стороне.

После очередной вечеринки в загородном гольф-клубе Вася пытался дозвониться до Пети, но абонент долго не отвечал. После третьей попытки в динамике зазвучал приятный бархатистый Кристинин голос:

– Плохо тебе, Васянь?

– Ой, дорогая, ты не представляешь, как.

– Не представляю, я столько не пила, а Петя, к примеру, не может шевелиться и лежит поперек кровати.

– Я тоже. На сегодня все дела отменяем, домой завтра поедем?

– Конечно, вчерашние переговоры, судя по всему, успешные, и вам нужно их пережить. А я в спа пойду, пока вы страдаете!

– Возьми меня с собой.

– Ты же шевелиться не можешь?!

– Ну до спа я доползу или попрошу, чтобы меня донесли.

– Тогда до встречи, чудовище.

Кристина плавала в бассейне, когда Вася наконец добрался до спа. Он плюхнулся в живительные воды. Кристина вынырнула прямо перед ним. Она показалась ему особенно привлекательной, а из закутков памяти выползло забытое воспоминание юности. Странное похмелье смешало Кристинину привлекательность с образом Леночки, которая, как ему тогда в юности казалось, хотела его поцеловать. И вот он решил ответить на ее поцелуй спустя много лет. Он потянулся к Кристине. Она не оценила его намерение:

– Тебя что, мутит? Вылезай, не хватало, чтобы ты тут воду попортил.

Вася очнулся и похлопал себя по щекам.

– Крис, надо попросить, чтобы нам шампанское подали.

– Ну, попроси, раз так надо.

Опохмелившись, Василий почувствовал новое дыхание жизни в себе. И, не ограничиваясь одной бутылкой игристого, пошел спасать от страданий Петра. Вечеринка раскрутилась на новый виток… И еще несколько лет молвили люди, что где-то далеко сын президента на своем хребте Пушкина катал. Под вечер чудесами чудесными собутыльников удалось усадить в автомобиль и отправить домой.

И бежали навстречу Василию женщины, и не видели они своего пути. Безудержным было их стремление и во взглядах блестела холодная искра. Их ухоженная, мерцающая нежностью лунного света, упругая, как у натянутого тамбурина, кожа вздрагивала, сдерживая под собой мышцы, пришедшие в движение в беге. Женщины разного возраста, роста, телосложения в едином порыве превратились в энергию удивительной красоты, подобную вскипевшей и поднявшейся из таинственных бездонных недр лаве. Они двигались навстречу Василию, и по его желанию время замедлялось, становясь вязким. Василий наслаждался надвигающимся видением. Наконец, первые поравнялись с ним, и, не желая более сдерживать скорость происходящего, время прорвалось, и помчался поток со звенящей скоростью. Окруженный, Василий чувствовал жар их тел, одурманенный ароматом парфюма и пота, возбужденный близостью, он дрожал. Все вокруг содрогалось под мощью фемин. Они бежали вперед, глядя сквозь Васю. Некоторые перепрыгивали, некоторые ныряли под землю. Он попытался протянуть руку и прикоснуться хотя бы к одной из «идеальных». Но они оставались недосягаемыми – многие уворачивались от попытки прикоснуться к ним и отворачивались от его возбужденной мужской плоти. И звон, заполнивший все вокруг, вдруг обернулся плачем. Плачем ребенка где-то за спинами женщин, где-то в темноте, из которой они нахлынули на Василия. Плач становился все громче и надрывнее, пока выносить его стало невозможным. Василий пошел против потока в надежде найти «источник», но не мог пробиться. Поток женщин был нескончаем, и не вняли они его призыву остановиться или хотя бы пропустить к несчастному ребенку, и увидел он вдалеке, что-то мимо пролетело, спикировало, небольшое, серое, и голосом человеческим сказало желанные слова, от которых спокойствие в душе поселилось.

И проснулся Василий. Проснулся от того, что клюнул носом, и голова его завалилась вперед при маневре автомобиля. Плач ребенка во сне сменился сиреной машины сопровождения. И голос тот, нежностью своей одурманивший, как ускользающую прозрачную леску, пытался он в памяти удержать, и вспомнить слова в видении услышанные. Никогда еще столь приятный эротический сон не оборачивался подобным кошмаром, и теперь не было покоя Василию, и думу он думал, ведь сказали ему, где счастье искать.

По возвращении в столицу Василий направился в баню выводить из себя дух Диониса. Жар парилки не ласкал его тело, уже не юношеское и оттого более требовательное. И Василия однозначно не удовлетворял местный антураж. Повеса возжелал видеть рядом с собой свиту в лице Кристины.

– Предлагаю посиделки в спа сделать традиционными, Кристина. Ты же регулярно ходишь к косметологу, я буду делать с тобой маникюр, масочки, посплетничаем про Петца, – предложил он, когда возникла возможность.

– Ты знаешь, что про мужа говорить плохо я тебе не позволю.

– Такая прям у вас любовь?

– Причем тут любовь? Это элементарное уважение.

– Ну, уважение не помешает тебе брать меня за компанию?

– Ты как ребенок…

– Прильну к твоей груди, если хочешь!

– По-моему, ты пропил остатки своего мозга.

– Ну, мы договорились?

– Да.

– Пусть наши ассистенты совместят некоторые дни и время, точное время назначат, чтобы ты не опаздывала.

– Смешно слышать это от тебя.

Васина страсть к часам обещала с возрастом стать зависимостью. Хоть он и не был пунктуален, уже в те дни половину гардеробной Александрова занимали десятки диковинных наручных экземпляров. Бывало, Василий употреблял запрещенные препараты и заходил в гардероб, как в зал таинств, а происходившее внутри движение стрелок и шкатулок для автозавода уводило его в наркотический трип на несколько часов. Там он, наконец, мог перемещаться по времени, как по пересеченной местности, оно становилось бурлящим как река, или вязким как болото, или невыносимым как подъем в гору.

Из развлечений, помимо химических стимуляторов, Василий признавал покер, горячо ценил танцовщиц из балетной среды и ходил в тир. В летние сезоны с удовольствием участвовал в заездах суперкаров и винтажных автомобилей, посещал ювелирные дома, блистал на интересующих его кинопремьерах и нередко радовал своим присутствием несколько столичных баров.

Жизнь годами проходила элегантно и изысканно в окружении правильных форм и в комфорте эксклюзивных пространств, с легким ароматом изысканных удовольствий и пикантностью вседозволенности.

Василий находился в «милости» у щедрых богов изобилия – он как юный принц жил в славе, удовольствиях и блаженстве. Его разум был открыт, сердце покойно, и он качался на волнах своего благоденствия в убаюкивающем дурмане сладостной неги.

ЧАСТЬ IV

Сережа проснулся без будильника, мысленно поздравил Васю с тридцатилетием, прикурил сигарету и напустил дыма по квартире, проходя в ванную комнату. Мама появлялась тут редко, хотя регулярно приезжала в Москву на какие-то обучающие курсы по мировой художественной культуре. Похудела и сделала стильную короткую стрижку. Сережа себя вел распущенно и неряшливо. После утреннего моциона и завтрака он накинул на себя бекешу, которая была уже не по сезону, с одной оторванной на хлястике пуговицей, спрятал выбритую голову под париком и покинул дом.

Стоя на столичной улице в костюме Пушкина, уже не первый месяц он раздавал листовки прохожим, зазывая перешедших в основной своей массе на электронные издания граждан почувствовать на руках тепло бумаги. Конечно, когда его принимали на работу, никто не заметил сходства. Других карьерных вариантов у него не было. Это было частью политики унижения после отказа сотрудничать с Мининым. Ему оплачивали заказные убогие книги для Васи, но большую часть денег с этого заработка Сережа отдавал на благотворительность или просто не тратил.

Он сегодня был нетерпелив и особенно грубо настаивал, чтобы листовки у него забирали, задирая прохожих. Наблюдение за людьми помогало ему в писательстве. Краем глаза Сережа заметил, как мимо проходившая девушка остановилась. Он знал таких: они обычно из жалости брали листовку, чтобы «этот бедный человек свой хлеб отработал», еще они котят спасали, и бомжей, и всеми иными способами старались снизойти до слабых мира сего, чтобы проявить свою значимость. Он приготовился вручить ей две листовки сразу, бонусом, но знакомый голос смутил его…

– Здравствуй, Сережа.

– Л… Лена? – в попытке улыбнуться ответил Сережа.

– Да, Сереж.

– Здравствуй.

Она изменилась. За десять лет с ее лица сошла подростковая мягкость, коса рассыпалась в каре по плечи, и взгляд стал острее. Они молча переглянулись и одновременно проговорили.

– Как дела? – опять молчание.

– Ну, мне пора бежать, позвони мне, если будет время, номер не поменялся, – она взяла из его рук листовку, в которую Сережа вцепился, и скрылась в потоке пешеходов.

***

Сережа молчал неделю и, наконец, набрал номер, который хранил.

Они встретились. Его одиночество выдавали не сбритые волоски на голом затылке, и он неловко пошутил:

– Ты представляешь, они мне парик выдали, бакенбарды и нос, чтоб похож был. Чтобы быть собой, мне приходится носить это все. Но с носом я их послал, от него прыщи.

– Может, если бы не парик, я бы тебя и не узнала.

Им обоим было неловко. Чаепитие превращалось в терзания. С одной стороны, обоим хотелось что-то обсудить, а с другой – обойти те острые моменты, что угрожающе нависли над разговором, готовые вспороть плохо закрепленные заплатки памяти.

– Да… А почему. Тогда … – он отвернулся от Лены.–Почему ты пропала?

Спокойствию Лены и умению выдержать паузу могли позавидовать опытные политики. За секунды ожидания ответа на Сережу обрушились все им придуманные за годы ответы на этот вопрос.

– Я была девочкой, Сережа, запутавшейся и влюбленной. А влюбленные девочки делают глупости, уходят, например.

– Но что я сделал не так?

– Ничего, не ты… Ты просто не знал ничего.

– Не знал чего?

– Это уже не важно.

– Как не важно?

– Не важно, потому что время прошло.

– Почему же тогда ты тут?

– Что ты хочешь услышать? Я не хотела тебя ранить, я хотела, чтобы стало легче мне. Просто эгоизм. Я струсила и сбежала. Я не разбиралась в своих чувствах.

– Я ждал.

– Я не могла вернуться. Мы стали продолжением сотни историй печального несовпадения, которое одних учит отпускать, а других хоронит под своим грузом.

Официантка попыталась забрать чайник со стола, распугав интимные откровения момента, как мотыльков от раскаленной лампы.

– А вы совсем не забирайте чайничек, вы кипяток добавьте или еще один заварите, – остановил ее Сережа, а потом обратился к Лене. – Ты мне пока не рассказала, чем закончилось твое «голожопое дауншифтерство» на островах и как ты стала врачом. И какая у тебя птица. А я не раскрыл тебе ни одной государственной тайны. Так что разговор мы только начинаем.

***

Они таяли медленно, как кусочки сливочного масла при комнатной температуре, пока не слились воедино. Лена трудилась в больнице, а Сережа писал статьи в журналы по заказу Кальмана, с которым вел исключительно виртуальные беседы от лица Васи. Конечно, ему приходилось писать книги от имени брата. Парик пылился на верхней полке в шкафу, бекешу Сережа сдал обратно в магазин, на ее месте появилась Ленина верхняя одежда. Похожи они были и в том, что птиц у них на содержании не было по причине постоянной занятости.

Лена вновь отпустила косу, вечерами играла с Сережей в приставку, любила булочки с корицей, которые он от скуки и любопытства научился готовить. Их простое совместное счастье было совсем юным, когда жизнь решила напомнить о своей быстротечности, – во время очередного возвращения в Москву Мария Петровна объявила, что больна. Настал момент, когда скрывать болезнь не было сил, и она переехала обратно в столицу, а после на дачу, чтобы последние свои месяцы провести на природе и по возможности с семьей.

В тот год яблони были усыпаны плодами и гнулись под их тяжестью. Она умерла после яблочного Спаса. За месяц до кончины она перебралась на второй этаж дома, под самую крышу, где ветви деревьев скребли металлические листы кровли. Там было спокойнее, теплее, дальше… Может, там смерть не заметила бы ее– в детстве во время игры в прятки ее никогда не находили тут, наверху. За стеной у кровати пылились сложенные отрезы тканей, рядом на столе бисер и пяльцы, которые она не позволяла никому убирать, в надежде вернуться к вышивке. И везде стоял запах яблок. Только в комнате внизу, куда ее перенесли потом, когда ей стало совсем плохо, пахло наркотиками и больным телом. Тогда яблони напоминали о себе гулкими ударами от падающих плодов – они как дождь сыпались на крышу. Деревья плакали: быть может, о Марии Петровне, быть может, об уходящем лете – с них столько не сняли, они столько не отдали… Не успели. Но они не смотрели так, как смотрела она в свои последние дни. Они не могли ее понять, ведь они знали, что с приходом весны возродятся… Лишь чьи-то заблудившиеся неприметные серые птицы садились на кроны и скрашивали печальные вечера тихими колыбельными. Дурман от наркотиков, боль от пожирающей заживо болезни и приближающаяся неизвестность поселили в ее взгляде отчаяние загнанного животного.

Сколько часов она пролежала без сознания – никто не знает. Нашел ее Сережа. На скорой ее забрали. Благодаря Минину, братьев допустили к матери, но она не приходила в себя.

Тишина поселилась в старой квартире Александровых, пока Василий в своей беспечности заливался алкоголем на вечеринке, не допуская в мыслях, что его мать может умереть. Он лежал в беспамятстве в одежде на кровати, когда вошел Петя и сказал, что ночью Марии Петровны не стало.

Сережа с Леной все эти дни ожидания улучшения наблюдали, как к подъезду стекались бабки. С момента, как мать привезли в больницу, новость разошлась по интернету и телеканалам, и птицам. Те, кто проклинал ее, когда она родила клонов, кто видел в этом дьявольское начало, – все приезжали к подъезду. И даже те, кто видел в ней святую. Они несли свечи, клеили фотографии и молитвы на стенку. В день ее смерти кто-то заметил удивительный по форме подтек характерного желтого цвета на стене дома, и, не расследуя природу его происхождения, его приняли за нерукотворный лик. Тогда молитвы за здравие сменились молитвами за упокой и паломничеством на поклон к новой святыне: шли женщины, что не могли понести, и несчетное количество старух. Все они вереницей тянулись к дому, периодически волновались из-за несоблюдения очереди и давали интервью телеканалам и нескончаемым блогерам, которые стремились за контентом.

У дома стояла охрана: не пускали толпу и не выпускали Сережу. Чтобы его не заметили, еду заказывали на дом. Приехал Валера со вкусностями от Агаты в день смерти матери.

– Валер, а ты как меня из этого дурдома на похороны вывезешь?

– А никак, Серег.

– В смысле?

– А тебе нельзя на похороны. Там только Вася будет.

– Я не понял, – Сережа продолжал сверлить Валеру. Из спальни вышла Леночка и застыла у дверного проема кухни.

– Минины запретили тебе появляться. Будет общенациональная трансляция. Если тебя узнают, скандал выйдет.

– То есть ты ко мне приехал, чтобы удержать здесь?

– В квартире я сидеть не буду, но дом и подъезд под наблюдением.

– Да вы совсем, суки, умом тронулись там?! – Сережа кинулся на посланника Минина и толкнул его. От неожиданности и силы ярости до Валеры дошло, что это уже давно не мальчик, а мужчина. И он задвинул силовика за кухонные шкафчики. Посуда загремела.

– Сережа, не надо… – прошептала Лена.

Валера не сопротивлялся. Вспышка ярости прошла.

– Уходи.

– Пройдет, Сере…

– Уходи… – не дал договорить ему Сережа.

Лена тихонько передала Валере найденные документы и вещи, необходимые для подготовки похорон.

***

– Я пойду с тобой, – Лена потеряла самообладание и четверть часа твердила одно и тоже. Когда она осознала свой детский каприз, подошла к Сереже и помогла ему начисто выбрить шею и затылок:

– Обещай мне, что будешь себя беречь, я тебя очень прошу, – Лена вскользь чмокнула его в голову.

– У тебя в руках бритва, мне бесполезно с тобой спорить, милая.

– Это совсем не смешно, – с силой стряхнула упавший волосок с его пиджака.

– А я и не смеюсь, а трепещу. Попрощаюсь с матерью и вернусь.

– Вот и возвращайся.

Сережа поменялся одеждой с курьером по доставке еды и беспрепятственно покинул дом в яркой униформе. Курьер при этом заработал неплохую сумму и должен был просидеть на кухне под присмотром Лены еще несколько часов в ожидании своей одежды.

Верный Сережин сообщник в тот день дождь шел стеной и, объединившись со своим вечным антагонистом зонтом, надежно скрывал фигуру спешащего на похороны молодого мужчины.

Сережа выехал с большим запасом времени до начала церемонии и добрался необычайно быстро, незваным гостем он прождал у церкви, где должны были отпевать мать, больше часа, прежде чем приехал похоронный кортеж. Минин-старший не присутствовал на церемонии прощания – в новостях сообщили, что он принес соболезнования Василию Александрову, оценив вклад его матери в благосостояние нашей страны. У церковной ограды остановился катафалк и еще несколько машин, где ехал Василий, охрана, съемочная группа. На всех изгородях и крестах церквей сидели птицы. Цветные, разных размеров, они мокли под дождем, удерживаемые искренним любопытством и поручением хозяев принести новость с места закрытых похорон. Чуть в стороне сидели птицы неприметные, серые, многие из которых жили на кладбищах у забытых могил.

Сережа притаился поблизости. К церкви стали стекаться люди, выходя из микроавтобусов и личных авто. Стоя на крыльце, поправляла свой платок Кристина, а Петя отдавал поклоны. Показной характер их скорби нервировал Сережу. Все они не соответствовали его представлению о том, какими до́лжно быть рядом с его матерью. Вася не поддавался какому-либо внятному описанию: оболочка человека, оболочка из пластика или силикона еще более мертвая, чем тело в гробу. Вася не был пьян, но, очевидно, его состояние походило на измененное.

Сережа перешел дорогу и направился к церкви, но на его пути из ниоткуда выросла фигура и вместе с ней появились давление и боль в солнечном сплетении, отчего он обессилел в полуобмороке. Сережа обмяк на руках подоспевших охранников. Его прикрыли зонтом и поволокли прочь. Особо наблюдательным зевакам ответили, что парень просто переволновался. Вернувшись в сознание, он обнаружил себя в распахнутых дверях машины охраны.

Торжественный и надменный, в черном пальто, всей своей фигурой похожий на сейф, подошел Петя.

– Ты мог бы не устраивать тут шоу?

– Пусти меня! – шипел Сережа.

– Ты за себя не отвечаешь, мы это уже давно поняли, но есть люди, которые отвечают. Сиди тут под зонтичком и не шуми. На людях вам вдвоем нельзя, ты же знаешь правила, – Сережа молчал, косые капли дождя падали ему на голову, – уйдут все – сходишь на могилку. Вот, лучше сходи маме цветов купи, пока взрослые делами занимаются.

Сережа вскочил и ринулся на Петю. Пока проносили гроб из катафалка в церковь, Кристина не спускала глаз с Васи, стоя рядом. Но в момент Сережиной попытки атаковать Петю она обернулась в сторону мужа и наблюдала необычную для нее сцену, как молодой лысый мужчина с очень знакомым лицом отмахивается от охраны и в отчаянной злобе трясет Петра за ворот пальто. Будучи ростом сильно ниже Минина, он умудрился пошатнуть ее мужа, но вынужденно отступил под натиском охраны. Поскольку ситуация была явно под контролем и быстро исчерпала себя, Крис вернула свое внимание к Василию, который никак не мог прикурить сигарету.

– Что произошло? Кто тот мужчина? -спросила она, когда Петя вернулся.

– Ничего стоящего твоего внимания.

– Лицо какое-то знакомое.

– Да он с Марией Петровной в больнице познакомился. После химии тоже, видишь, какой слабый, плохо ему стало, посидит пока там.

Сережу отпустили через несколько часов, когда все разъехались, подвели к могиле матери и оставили, наконец, одного. Дождь стих, прояснилось и потеплело. Шаркая ногами к брату, подошел Василий:

Сережа достал одной рукой сигарету, прикурил и отошел на пару шагов из клубов дыма. В другой руке он сжимал землю с могилы.

– Я не знал, что ты куришь, угостишь?

Продолжая молчать, Сережа одной рукой достал пачку и подбросил вперед над головой. Вася поймал ее.

– Я не мог ничего сделать, брат, – продолжил Вася.

Сережа докурил, вернул горсть земли, бережно приложил ладонь к могильной насыпи, и собрался уходить. Вася преградил ему дорогу.

– Что ты хочешь, ну?

– Пусти.

Вася не давал пройти. На размокшей и растоптанной дороге Сережа попытался обойти брата и поскользнулся. Вася поддержал его, но Сережа одернул руку. Закурил еще одну сигарету.

– Я не буду тебя жалеть…

– Ну просто побудь здесь.

– Мне противно быть рядом с тобой

– Ты всегда нуждался в маминой заботе и ее присутствии, а я всегда ревновал, потому что ты был ее «Сереженькой». Сережу раздражало нарочито трагичное поведение брата. Ему хотелось избить его по щекам и вернуть в реальность. Туда, где нет места высокопарным размышлениям, а есть грязь под ногами, труп матери под двумя метрами земли и хладнокровный цинизм происходящей ситуации.

– А ты знаешь, Вася, что у вас там происходит?

– У кого?

– У тебя под носом. Этот говнюк… Петя.

– Я как никто знаю, что он говнюк.

Вокруг на деревьях неприметные серые птицы сидели недвижимо после дождя, обсыхая.

– Они продают детей-клонов. Свои «просто» дети никому теперь не интересны. Нужны гении. А тебя как обезьянку-образец возят.

– Пересмотрел ты, братан, фильмов про «клонов» и донорские органы…

– Не-е-е-т, это еще не все… Он делает дополнительных клонов, на деньги основных заказчиков, и за спиной излишки производства на аукционах продает.

Василий, помолчав с минуту, подумал, что ответить брату на данность своего бытия.

– Мы – выструганные марионетки, – заключил он в итоге, –тонко сделанные куклы, которых дергают за ниточки при необходимости.

– Корону сними. Я видел детей, десятки детей, когда ездил открывать якобы «медицинский центр».

– И я видел, как Петя собирает вот таких вот серых неприметных птиц и стаями у себя в ангаре расстреливает, и что теперь? Меня это не касается.

Вася пошатываясь изобразил отстрел сидящих.

– Да, не касается, тебя ничего не касается, ты же полубог… Не замечаешь в своем сиянии… Как чудесно разные вещества меняют свою структуру, не находишь, брат…

Сережа продолжал, не дожидаясь ответа.

– Песок можно расплавить в стекло, лед растопить в воду, а ты… Ты превратился в откровенное говно без особых усилий.

– Я медийный человек, мой образ отличается от того, кто я на самом деле.

– А кто ты? Сам помнишь?

– Брат, ну ты же знаешь меня…

– Нет, я не знаю, как ты сам с собой уживаешься. Как ты можешь говорить о любви к женщине и об отношениях или дружбе, когда ты большую часть жизни разговариваешь с птицей своей, а не с живыми людьми? Они не существуют в твоем личном опыте и в опыте твоих фанатов. Ты – иллюзия. Ты якобы помогаешь собакам в приютах и пенсионерам в домах престарелых, а при этом твоя мать умирала от рака все лето, и тебя не было рядом. Как ты можешь говорить о любви к матери, когда ты пробухал ее смерть?

– Заткнись. Это индустрия, на мне держится много проектов, я не могу во все погружаться, я – работа.

– Я не могу тебя судить, каждое твое действие объяснимо, но я не вижу в тебе и капли ответственности, я думал, как и ты, что есть в тебе скрытая глубина. Но нет. И ты сам это знаешь. Ты, как алкоголик, которому каждое утро стыдно за прошедший день, но вместо того, чтобы взять себя в руки, он опять заливает глаза водкой, чтобы не чувствовать эту гнетущую обязанность жить. Так и ты со своей «медийностью».