Непечатные пряники

В пестяковском музее увидел я макет нефтеперегонной установки братьев Дубининых, изготовленный частью руками музейных сотрудников, частью в Доме народных ремесел соседней с Пестяками деревни Новинки по заказу музея. Нефтеперегонный куб был аккуратно оклеен обоями «под кирпич». Из печи под кубом торчали мелко наколотые дрова, которые, как рассказала Любовь Александровна, всегда хотят поджечь маленькие дети, приходящие в музей. Впрочем, и дети постарше тоже хотят.

Дубинины оказались на Кавказе в районе Моздока лишь потому, что графиня Софья Панина, крепостными которой они были, пожелала заселить пожалованные ей земли на Северном Кавказе своими крестьянами, отпустив их на оброк. С одной стороны, от смолокурения до нефтеперегонки рукой подать, а с другой… и даже с третьей и четвертой сторон – от кустарного смолокурения до промышленной нефтеперегонки, от закопанных в землю труб из осины, по которым течет смола и деготь, до охлаждаемых проточной водой медных, по которым течет керосин, от земляной ямы, выложенной древесной корой, до железного куба на сорок ведер – дистанция огромного размера.

Начиная с 1823 года четверть века действовал в Моздоке завод Дубининых. Полученный керосин был лучшего качества, чем тогдашний американский или английский. Из Моздока везли его на подводах до Астрахани, от Астрахани до Нижнего – по Волге, а от Нижнего снова на подводах – до Москвы и Петербурга. Такие транспортные расходы могли разорить кого угодно. Дубинины попросили ссуду в семь тысяч рублей серебром у кавказского наместника графа Воронцова. В ссуде было отказано, но совсем без серебра братьев не оставили – старший Василий, самый главный среди братьев изобретатель и заводила нефтеперегонного дела, по представлению Воронцова был удостоен серебряной медали «За полезное» на Владимирской ленте, но дело тем не менее пришлось свернуть. Дубинины вернулись домой, в село Нижний Ландех, и прожили там до самой смерти. Могил их не сохранилось.

Любовь Александровна писала о Дубининых в местную газету «Новый путь» и даже, кажется, в областную ивановскую газету, надеясь на то, что какой-нибудь нефтяной магнат обратит внимание на ее заметку и даст денег на памятник Дубининым. Пусть небольшой, пусть скромный, пусть даже и скромнее того, что поставили им в Моздоке, но… видимо, нефтяные магнаты не читают ни пестяковских, ни ивановских газет.

Раз уж зашла речь о Нижнем Ландехе, то нельзя не упомянуть о знаменитых сушеных белых грибах, которые местные жители не сушат как все мы, разрезая на куски, нанизывая на нитку и вешая над газовой плитой, а нанизывают целиком на тонкие лучинки, лучинки вставляют в горшок, который задвигают в теплую печь. При таком способе сушеные грибы получаются как живые. Раньше нижнеландеховские сушеные белые грибы поставляли к царскому столу. За сезон один человек мог набрать грибов до двух или даже трех сотен пудов. Грибов и сейчас здесь пропасть, но к царскому столу их не берут. Потому и сушат как все, нарезая на куски.

Второй сон Любови Александровны

После рассказа о братьях Дубининых, о способе сушки белых грибов, после беглого осмотра прялок, деревянных корыт, старых самоваров и утюгов, которыми заставлены все полки в наших маленьких провинциальных музеях, можно было уезжать. На прощание я спросил у Любови Александровны о том, как она попала в музей, памятуя о том, что в глухой нашей провинции специально образованные музейные сотрудники встречаются так же часто, как изобретатели нефтеперегонки.

Оказалось, что привел и даже притащил за руку Любовь Александровну в музей… сон. Все это похоже на явления верующим чудотвор… Нет, так не объяснишь. Лучше все рассказать как было, с самого начала. По образованию Любовь Александровна, конечно же, никакой не музейщик, а учитель начальных классов. Работала в школе и детском саду. Потом, когда из‐за нехватки детей стали сокращать учителей в школах и воспитателей в детских садах31, пошла она работать в Госстрах и работала там вполне успешно лет десять, до того момента, как приснился ей сон, или, выражаясь языком, более подходящим к этому случаю, «было ей сновидение», и в этом сновидении водила она детишек по богато убранному музейному залу, что-то рассказывала им, а попутно отгоняла сорванцов указкой от экспонатов, которые они, сорванцы, норовили потрогать руками. «Ну приснилось и приснилось», – подумала наутро Любовь Александровна и пошла на работу в свой Госстрах. Через самое малое время, быть может, через день или два, сон повторился. Любовь Александровна даже смогла углядеть, что портьеры в этом музейном зале очень богатые. Проснулась она и вдруг ясно поняла, что заболеет и даже умрет, если срочно не поменяет свой Госстрах на музей. Поменяет, как же. Это и в большом городе не так просто сделать, а в Пестяках, где и музея-то никакого не было… Короче говоря, побежала она к своей однокласснице, которая заведовала в поселке отделом культуры, бухнулась ей, как говорится, в ноги и стала просить пристроить ее если не к музею, то хотя бы к той культуре, которая имеется в Пестяках. Одноклассница вошла в ее положение и устроила в поселковую библиотеку на должность библиографа и краеведа. Библиографии ее учили, а краеведению она училась сама и с удовольствием, поскольку с детства любила историю. Даже написала в газету заметку об истории Пестяковского сапоговаляльного завода.

Через какое-то время пригласила ее одноклассница в отдел культуры и предложила возглавить музей. Дело в том, что… умом Россию не понять – музей в Пестяках по документам давно был, но… его не было. Была какая-то, проведенная в прошлом, крошечная выставка строчевышитых изделий местных мастериц, которую для отчета назвали музеем и упрятали в подвальную комнатку под библиотекой. Любовь Александровна и подумать не могла, что это музей. И вот из этого десятка вышитых салфеток ей предлагали сделать настоящий музей. Сон оказался в руку. Даже в две руки, которые сами собой опускались при мысли о том, что нужно сделать в первую, во вторую и в тридцать третью очереди для создания музея. Две недели она ходила сама не своя и все думала, думала, думала и согласилась, конечно.

Первым экспонатом в новом музее было древнее деревянное корыто из заброшенного дома прабабушки Любови Александровны в соседней с Пестяками деревне Керегино. Жители деревни как узнали, что Любовь Александровна стала директором музея, – так и понесли к ней старую утварь – прялки, горшки, фотографии, лапти, посуду, лошадиные хомуты… По правде говоря, лошадиный хомут всего один. В деревне Курмыш умерла последняя лошадь, и от нее остался хомут, который принесли в музей32. Заброшенных деревень в округе много. Бывало, садятся Любовь Александровна и ее немногочисленные сотрудники на велосипеды и едут по заброшенным деревням собирать то, что осталось от прошлой и позапрошлой жизней. Как-то раз в одном из заброшенных домов нашли даже старинную квашню с остатками окаменевшего теста. Деревенский батюшка из села Беклемищи подарил музею бог весть как у него оказавшуюся большую чешскую супницу советских времен. Хороша супница – вся в цветочек, но лежит в запасниках – выставить ее пока негде. Не хватает места. Запасники – это так называется на музейном языке, а на самом деле это комната, где сидят все трое сотрудников музея, заваленные чуть ли не до потолка старыми и очень старыми вещами, фотографиями и документами. Вот, к примеру, стоит поближе к двери гончарный круг. Владела им одна старушка, у которой брат был гончаром. Одним из последних, если не самым последним в Пестяках. Уж как только не просила Любовь Александровна старушку отдать круг в музей – не отдавала. Берегла память о брате, а как стала помирать – так и велела дочери после ее смерти отнести круг в музей33. Мечтает директор музея устроить детям уголок по работе с глиной, но в двух музейных комнатках и без того не повернуться. Или вот в Нижнем Ландехе умер учитель физкультуры в сельской школе, всю жизнь собиравший экспонаты для своего крошечного школьного музея. Оттуда позвонили и попросили все забрать. Не нужны им ни экспонаты, ни музей.

Дети чаще всех приходят в музей. Начинают их водить еще с четырехлетнего возраста воспитатели детских садов, а заканчивают уже учителя школы. В провинциальном музее набор развлечений невелик. Запуск космической ракеты детям не покажешь – то жидкого кислорода с водородом не завезли, то ракеты на областном складе кончились, то планеты не в том положении, чтобы к Марсу стартовать. Объясняют школьникам пословицы с поговорками, учат их загадки разгадывать, в игры играть. В самые простые детские игры, в которые и мы, и наши дедушки с бабушками играли, которые нынешним детям заменил компьютер. Рассказывают сотрудники музея детям о старых обычаях. К примеру, о постной пище. Купит Любовь Александровна за свои деньги в магазине пару буханок черного хлеба, пучок зеленого лука, покрошит хлеб и мелко нарезанный лук в подсоленную воду, налитую в деревянную лохань, и ставит эту крестьянскую тюрю на стол. Как-то раз весь класс уж вышел из музея на улицу строиться, а двое мальчишек вернулись и попросили разрешения эту тюрю доесть. Уж больно вкусна. Вот скоро будет Медовый Спас – так будут в музее рассказывать детям про пчеловодство. Принесла в музей Любовь Александровна дымарь, доставшийся ей от отца, заядлого пчеловода, а без меда детей не оставят.

– Для малышей я играю роль бабушки Агаши, – улыбнулась Любовь Александровна. – Наряжаюсь в крестьянский сарафан, повязываю платок и играю. Дети меня любят. Верят в то, что я старинная крестьянка. Бывает, шепчут на ухо бабушке Агаше про свои детские обиды или про двойки в школе, которые от родителей утаили. Тех, которые постарше, нарядим в крестьянскую одежду, обуем в лапти, заведем им на патефоне пластинку Мордасовой, где она поет «Эх, лапти мои, лапотушечки! До чего же хороши, как игрушечки!», и давай они плясать! Заодно и расскажем им, как плетут лапти да почему вязовые лапти прочнее липовых. Раньше деревенская молодежь на гулянки старалась приходить в вязовых. В них хоть всю ночь пляши – не развалятся. Удивительное дело – нынешние даже на танцы перестали ходить. Ходят только в бар. У нас, в Пестяках, их теперь несколько. И даже там, в этих барах, когда играет музыка, все равно не танцуют – только пьют и молчат, а как напьются – так давай драться.

Она вздохнула, покачала головой и продолжала:

– Ну, это я все про детей, а вот вам про взрослых. Недавно устроили мы в музее заседание, посвященное Дню рыбака. У нас в Пестяках, почитай, каждый первый рыбак. Пришли они к нам – и старые, и молодые. Целых семь человек. Мы им тоже загадки загадывали про поведение рыб, про наживку, про то, как кого лучше ловить. После загадок стали они рыбацкие истории рассказывать. Про огромного сома, которого ловили на утку, насаженную на крюк, прикрепленный к стальному тросу. Это в наших-то речках, которые воробью по колено. Ушел, конечно, сом. Утку проглотил, трос перекусил и ушел. Видать, в землю по уши зарылся. Наших рыбаков больше всего кошки любят. Только они эту пойманную нашими мужьями мелочь и едят. Да и то не все. Мой кот не ест. Подавай ему из магазина.

– А где ваши мужья работают, когда не ходят на рыбалку? – спросил я.

– Кто устроился – тот лес валит и пилит, а кто нет – едет в Москву охранником. Даже женщины едут. Кто не пилит и не уехал охранником – тот водку пьет. Пропивает последнее. Ну что про них говорить. Я лучше про лес скажу. Лес, конечно, пилят, а чистить – не чистят. Раньше мы в него чуть ли не в тапочках ходили, а теперь сплошной бурелом да сучья. Оно и горит все летом ужас как… Неужто у них в Москве нет такого министра, который бы за чистоту леса отвечал?

Я слушал ее и думал, что у нас в Москве много разных министров – кто отвечает за воровство из казны, кто за то, чтобы повышать квартплату каждый год, кто за выплату нищенских пенсий, кто за футбол, кто за… а вот за чистоту леса никто не отвечает. Из Москвы и леса-то не видно. Один асфальт кругом.

Надо сказать, что и местные власти приведением леса в порядок мало интересуются. У местных властей тоже дел по горло. Они заняты выборами, перевыборами, протаскиванием своих на хлебные места, вытаскиванием чужих с этих мест. Пока чужих вытащишь и своих протащишь – глядишь, новые выборы на носу. Нет, это не межпартийная борьба. Партия в Пестяках у всех одна – партия власти. И между собой члены этой партии бьются не на жизнь, а на смерть. Тут уж не до леса и не до музея, которому нужно новое помещение.

– Какая им от культуры прибыль? – спрашивает меня Любовь Александровна. – Чем у культуры можно поживиться? Ну ладно. Бог с ней, с культурой, а вот была у нас строчевышивальная фабрика. Пятьсот женщин на ней работало. Не стало фабрики. Не стало потому, что ее директор устал бороться за нее. Он старый, пенсионер, и помощи от властей ждать ему не приходилось. Теперь кто-то арендует там один маленький цех и что-то шьет. Три с половиной человека занято. Зато сапоговаляльная фабрика работает. Может, потому и работает, что принадлежит она жене главы администрации. Вы приезжайте к нам зимой. Я вам экскурсию устрою на эту фабрику. Посмотрите своими глазами, как сапоги…

Признаться, осмотр пестяковской сапоговаляльной фабрики не входил в мои планы. Мы стали прощаться и обмениваться на всякий случай номерами телефонов, которыми никогда не воспользуемся.

И вот еще что. В той комнате, где мы беседовали о пестяковских рыбаках, все стены были увешаны забавными и смешными рисунками из рыбацкой жизни, нарисованными местным художником Юрием Кипариным. Наверное, это все лишние, ненужные сведения читателю, который никогда не поедет в Пестяки, не зайдет в тамошний музей и не увидит этих рисунков, но… они есть на белом свете – и рисунки, и Юрий Кипарин, и неутомимая Любовь Лакеева, которой приснился музей, и музей со старыми утюгами, корытами, квашнями, лаптями, макетом нефтеперегонной установки братьев Дубининых, которым на родине так и не поставили памятник, и сами Пестяки, с их деревянными и кирпичными домиками, рыбаками, кошками, резными наличниками и пахучими бархатцами в палисадниках. Их совсем не видно из Москвы, их даже из областного Иванова видно с трудом, но они есть и еще будут, пока сил у них хватит быть.

Август 2014 Библиография

Родниковый край – Пестяки: прошлое и настоящее п. Пестяки и р-на / Авт.-сост. И. Антонов. Иваново: Новая Ивановская газета, 2004 (ОАО «Иван. обл. тип.»). 247 с.

ГАЗ МАРАБУ ЛАНСЕ

Фряново

Саше Послыхалину и Кате Черновой

Серым зимним днем, который только и есть что промежуток между двумя ночами, я ехал в подмосковное Фряново по забитым машинами дорогам и думал, отчего у этого поселка такое обидное название. Сами посудите – корень у этого названия должен быть «фря». Тут же приходит на память достоевское из «Униженных и оскорбленных» (а если говорить правду, то из кинофильма «Осенний марафон»): «Да за кого ты себя почитаешь, фря ты эдакая, облизьяна зеленая?» В русском языке, как уверяют нас толковые словари, «фря» означает и жеманницу, и ломаку, и гордячку, и кривляку, и задавалу, и еще десяток похожих обидных слов. И все это богатство, как пишут все те же словари, произошло от исковерканного нами немецкого «фрау» и шведского «фру». Неужто во Фряново живут… Впрочем, не буду тебя, читатель, дальше разыгрывать, а признаюсь честно, что ничего этого не думал. Перед поездкой во Фряново я начитался в интернете до одури краеведческих статей по этому поводу и вообще не знал, что и думать по поводу топонима «Фряново».

«Итальянская слобода»

Если представить себе этот топоним в виде кочана капусты, то первым, внешним листиком будут прочно забытые нами сведения из школьного курса истории о том, что строителями Московского Кремля в конце XIV и в начале XV века были итальянцы: Антон Фрязин, Марк Фрязин, Алевиз Фрязин Старый, Алевиз Фрязин Новый, Бон Фрязин, Петр Малый Фрязин, Петр Френчужко Фрязин (строивший, кстати, не Московский, а Нижегородский Кремль). Короче говоря, потомков всех этих фрязинов хватило бы не только на поселок Фряново, но и на город Фрязино, что в тридцати километрах от поселка. Ну, пусть и не потомков, а тех, кто населял земли «Итальянской Слободы» (назовем ее так) на северо-востоке Подмосковья. Получается что-то вроде нынешних клубных поселков с красивыми названиями типа «Маленькая Италия» или «Английский квартал». Красивая легенда, но… Начнем с того, что итальянцев тогда не было. Как не было и самой Италии. Даже в проекте. Ломбардия была, Тоскана была, Генуя была, и Венеция была, а вот Италии… На этом месте оторвем один капустный листик и узнаем, что не только итальянцам (для простоты будем их называть так), но и любым другим иностранцам обоего полу было в тогдашней Московии строго-настрого запрещено владеть землей. У них была, выражаясь современным языком, только рабочая виза. Приехал – построил кремль, научил лить пушки, рисовать тушью на пергаменте чертежи подкопов под стены Казани, и все – чемодан, вокзал, Рим или Флоренция. Их, этих иноземцев, даже и называли, в отличие от русских служилых людей, «кормовыми», как свеклу. Они получали за свою службу «корм» – денежное довольствие, а наш служилый человек мог получить и землицу, и людишек на ней. В общих чертах такое деление сохранилось и до сегодняшнего дня. Только «кормовыми» теперь можно назвать всех нас, а, к примеру, министр, или депутат, или… Однако я увлекся. Лучше мы оторвем еще один листик и посмотрим, что осталось.

Оказывается, что ни в Москве, ни в Подмосковье не остается ничего, что могло бы нас навести на мысль о происхождении топонима «Фряново». Оказывается, что искать надо гораздо южнее – в Крыму. В те далекие средневековые времена Крым был не наш. Настолько не наш, что нынешнему патриоту даже и представить себе невозможно и обидно до хронического насморка. В Крыму, на территории, принадлежавшей туркам, еще с XIII века находились фактории генуэзских купцов. Первое упоминание о рабочем визите гостей из Крыма в Москву приходится на княжение Ивана Калиты в середине XIV века. Звали гостей… Нет, не фрязинами, а сурожанами, поскольку приехали они из места, которое тогда называлось Сурож, а теперь Судак. Одни историки считают, что это были генуэзцы, а другие – что это были русские, торговавшие с генуэзцами, которых русские называли «фрягами» или «фрязинами». Приезжали они в Москву не один и не два раза, поскольку торговля была довольно оживленной. И стали они, то есть фряги или фрязины, мало-помалу обрусевать, или русеть, или белобрысеть… Короче говоря, завелись у них русские жены с русыми волосами и такими голубыми глазами, что не только в службу к великому князю Московскому перейдешь, а и православие примешь. Они и перешли, и приняли, и вступили в привилегированное сословие «гостей», которым как раз и разрешалось покупать вотчины, владеть землей и людьми. Уф… Оторвем и еще листик, но кочерыжки в виде топонима «Фряново» не увидим.

Те историки, которые не одни, не другие, а вовсе третьи, считают, что гостями из Крыма тут дело не обошлось. К примеру, византийского посла, который привез Ивану Третьему портрет его будущей жены Софьи Палеолог, звали Иван Фрязин. Этот, напротив, ничем не торговал, а был монетный мастер, а вот уже его племянник Антон Фрязин строил Тайницкую башню в Кремле, и вообще… фрязинами могли звать совершенно русских купцов, торговавших с генуэзцами. Кстати сказать, точно таких же русских купцов, торговавших с греками, называли «гречниками» или «гречинами». Отчего бы, спрашивается, и фамилии Фрязин, а вслед за ним и топониму «Фряново» не образоваться таким же манером? Надо заметить, однако, что изначально, еще в конце XVI века, Фряново, как и близлежащий городок Фрязино, называлось Фрязиново.

Сорвем еще один листик и под ним увидим, что… недолго жили фрязины в Подмосковье – Иван Третий переселил их в Новгород, который как раз с его помощью перестал быть Великим, и в окрестности Вологды. Почему переселил? Неприязнь к ним испытывал. Подозревал в тайных умыслах. Он и вообще был страшно подозрителен и потому регулярно переселял то фрязинов в Новгород, то новгородцев во Владимир, а то и москвичей (разумеется, не всех, но богатых и тоже не всех) выселял из столицы куда подальше. Кстати говоря, фрязины переехали на Вологодчину вместе с названием своих подмосковных земель. До сих пор в Вологде существует район Фрязиново.

Золотая парча коронационного платья

Поскольку пустошь Фряново переехать никак не могла, то стала она переходить из рук в руки новых владельцев. То купит ее дьяк, то царский стольник, то московский стряпчий, то воевода… Из всего длинного списка владельцев Фрянова с конца XV до начала XVIII века упомянем лишь двух – дьяка Разбойного, Разрядного и Поместного приказов Андрея Вареева и Михаила Желябужского. Первый был знаменит не только тем, что получал тройное жалованье (он его и не получал вовсе, поскольку работал в этих приказах в разное время), но и тем, что был в составе посольства в Кострому для призвания Михаила Романова на царство. Подпись Вареева стоит под грамотой о единогласном избрании на российский престол царем и самодержцем Михаила Федоровича Романова. И еще тем, что на его руках скончался князь Пожарский, под началом которого он служил не один год. Что же до Михаила Васильевича Желябужского, то был он при Петре Первом обер-фискалом. Должность большая, генеральская – что-то вроде нынешнего начальника Главного управления по экономической безопасности и борьбе с коррупцией. С такой должности падать… Короче говоря, попался Михаил Васильевич на подделке завещания некоей вдовы, квартиру в Лондоне деревню которой он переписал на жену. Этого ему показалось мало, и спустя три года он еще одну деревню таким же манером переписал на своего заместителя. Поскольку при Петре Алексеевиче выйти в отставку, перейти на другую работу, уехать на ПМЖ в Женеву или на Лазурный берег было довольно сложно, то пришлось признавшему свою вину бывшему обер-фискалу ответить сполна – имущество у этого человека с хитрожопой головой и липкими руками конфисковали, били кнутом и сослали на пять лет в каторжные работы. Буквально за год до того, как Желябужского схватили за руку, успел он продать Фряново некоему Игнатию Францевичу Шериману.

Тут надобно несколько отступить во времени назад, чтобы объяснить читателю – откуда взялся во Фрянове уроженец персидского города Новая Джульфа армянин Игнатий Шериман. Пока Иван Третий из бывших крымчан делал бывших жителей Подмосковья, Персия делала жизнь проживающих там армян, мягко говоря, невыносимой. Помогали ей в этом некрасивом занятии турки. Так помогали, что бедные армяне, которые на самом деле были довольно состоятельными торговыми людьми, стали подумывать о том, что неплохо бы поискать счастья в России. Они рассуждали точно так же, как Лермонтов, который спустя полтораста лет писал: «Быть может, за стеной Кавказа сокроюсь от твоих пашей…» Армяне хотели скрыться от турецких и персидских пашей, и пересекали они Кавказский хребет начиная с середины XVII века, в обратном направлении – в сторону России, которая им не казалась такой немытой, как Михаилу Юрьевичу. Видимо, при Алексее Михайловиче и его сыне Петре Алексеевиче она еще не успела так изгваздаться, как при Николае Павловиче.

Игнатий Францевич Шериман34 был тем, кого теперь называют деловым человеком. На одном месте сидеть не любил. Часто ездил из России в Персию и обратно, снабжая русские мануфактуры шелком-сырцом. Сложно сказать, каким образом, но через малое время после приезда в Россию оказался он одним из пяти соучредителей одного из самых крупных в России предприятий с неблагозвучным для современного уха названием «Штофных и прочих шелковых парчей мануфактура». В это, так сказать, закрытое акционерное общество, созданное по царскому указу в 1717 году и призванное за три года полностью удовлетворить спрос на российском рынке в дорогих тканях, поначалу входили вице-канцлер и президент Коммерц-коллегии Петр Павлович Шафиров, граф Толстой и генерал-адмирал Апраксин35. Вся эта компания корыстолюбивых государственных мужей, хоть и обещавшая Петру удвоить ВВП догнать и перегнать, в текстильных мануфактурах не понимала ничего (ткать-то они умели отлично, правда, не шелк, а паутину и совсем для других целей), но в ее руках оказалась монополия на ввоз дорогих тканей из‐за границы. Понятное дело, что ввозили их временно, только до того момента, как заработает свое собственное производство, понятное дело, что ввозили только образцы, чтобы на них учились наши мастера, понятное дело, что образцов этих ввозили столько, что прибыль от их продажи… Короче говоря, дело не шло, а стояло на месте. Где его Петр своим указом поставил – там и стояло. После того как вмешался, откуда ни возьмись, появившийся Александр Данилович Меншиков – дело уже и стоять не могло, а стало разваливаться на глазах. От расстройства главный иностранный специалист, привезенный из Франции для обучения русских шелкоткачеству, запил горькую. Понятное дело, что именно на него списали начальники все неудачи и отправили, от греха подальше, домой, чтобы не болтал здесь лишнего.