Несовершенное

В сумочке запиликал мобильник, Светлана Ивановна подтянула ее к себе поближе и стала в ней рыться, пытаясь отыскать источник раздражающего звука. Звонящий продемонстрировал опытность и упрямство, не сбросив вызов и дождавшись ответа на него.

– Здравствуй, мой хороший.

– Добрый вечер, Сережа.

– Поздравляю со спектаклем.

– Спасибо, не стоит. Ничего фантастического не случилось.

– Хочешь сказать – все как обычно?

– Хочу.

– Как обычно – значит, с успехом.

– Ну хорошо, пусть так. Ты далеко?

– Изрядно.

– На Ривьере?

– Всего лишь в Лондоне, родная. Общаюсь в основном с лысыми мужиками.

– Сочувствую тебе. Когда приедешь?

– Трудно сейчас сказать… Не раньше, чем через пару недель. Сама понимаешь, не все коту масленица – надо и делом заниматься.

– Я понимаю. Как жена, дети?

– В порядке. А как ты? Чем займешься вечером?

– Я тоже в порядке. Схожу в ресторан.

– С кем?

– Найду, с кем. Ты сомневаешься в моих способностях?

– Да нет, как можно! Дерзай. Не скучай там без меня.

– Хорошо, не буду. Пока, Сережа. Не хочу отвлекать тебя от дел.

– Да брось, ерунда.

– Нет, не ерунда. Счастливо. Целую.

Светлана Ивановна чмокнула губами воздух и нажатием кнопочки разорвала связь с туманным Альбионом. Потратив около получаса на преображение в саму себя, она через пустой зрительный зал вышла с букетами на улицу и направилась в темноте по свежевыпавшему снегу к своей машине.

– Разрешите вам помочь, Светлана Ивановна, – раздался поблизости как будто знакомый голос.

– Помогите, – милостиво согласилась Овсиевская и отдала человеку букеты, не подозревая в нем никаких дурных намерений.

Садясь в машину и принимая цветы у самозванного помощника, она узнала его в полутьме:

– Ах, это вы! Простите, запамятовала…

– Самсонов Николай Игоревич, "Еженедельный курьер".

– Конечно, конечно… Глашатай справедливости. Почему же напечатали очерк вашего конкурента? Я, признаться, уже засомневалась – правда ли вы корреспондент.

– Правда. А с очерком я опоздал. Ногинский ведь раньше меня начал, как вы понимаете, а меня привлекли только на всякий случай, потому что он перестал выходить на связь.

– Жаль… Знаете, мне показалось – вы лучше бы написали.

– Нет, Светлана Ивановна, вы ошибаетесь. Не лучше.

– Не знаю, не знаю… Вам видней. Так что вы здесь делаете?

– Конечно же, вас жду.

– Серьезно? Вас бросили на культуру?

– Нет, я не по этой части. Хотел поговорить с вами о Касатонове. Вы не против?

– Против. Причем здесь я? С ним и разговаривайте.

– С ним я уже в целом переговорил, хотелось бы развить тему.

– Да-да, он мне рассказывал… Как странно, вы все время приходите ко мне говорить о моих мужчинах, а не обо мне.

– Хочу привлечь ваше внимание своей оригинальностью.

– Вам удалось. Хорошо, поедем в ресторан. Мне нужно хорошенько подкрепиться на ночь – всегда так делаю после спектакля. Вы за рулем?

– Нет, что вы.

– Тогда садитесь.

Через несколько минут "Тойота" примадонны подкатила к ресторану в городском парке, где для нее уже приготовили отдельный кабинет. Она прошла туда вместе с журналистом, на ходу отдав мэтру несколько коротких распоряжений. В полутемном кабинете они устроились за круглым столом с ночником посередине и некоторое время смотрели друг на друга.

– Так что же вы хотите знать о Касатонове, Николай Игоревич?

– Все, что известно вам, и с самого начала.

– Зачем вам такие подробности?

– Пытаюсь его понять.

– Зачем?

– Я ведь журналист. Это мое естественное стремление.

– Вы нашли выход на какое-то издание?

– Зачем мне его искать, я уже работаю в газете.

– Ваша газета не опубликует о Касатонове то, что я могу вам рассказать. Зачем же я буду рассказывать?

– Затем, чтобы поделиться знанием. Вы ведь несчастливы с ним.

– Разумеется. Где вы видели счастливую стареющую содержанку?

– Не такую уж и стареющую. Вы прекрасно выглядите, Светлана Ивановна.

– Бросьте, Николай Игоревич, я не девочка. Мне известен мой возраст, хоть я и не собираюсь перед ним капитулировать. И не надо изображать передо мной общепринятую предупредительность, вы ведь не галантны. Признайтесь – вы не галантны. Так?

– Так. Глупо отрицать очевидное. И тем не менее, все, что я хотел сказать: вы вовсе не выглядите стареющей содержанкой. Галантность здесь не при чем, просто констатация факта. Если уж быть до конца бесцеремонным, могу напомнить поговорку про бабьи сорок лет.

– Да, хорошая поговорка. Ласкает слух. Только касается она женщин, вырастивших детей и не успевших дождаться от них внуков. Я же, да будет вам известно, детей никогда не имела.

– Жалеете?

– Иногда. Когда ненавижу себя на сцене. А когда начинаю считать себя гениальной актрисой, обо всем остальном забываю.

– По-моему, вы чаще себя ненавидите.

– Хотите сказать, я плохо играю?

– Нет, хочу сказать, вы к себе слишком требовательны. Ведь для нашего славного города наполнить зрителями ваш подвальчик – задача, равносильная наполнению какого-нибудь Кремлевского дворца съездов в Москве. Здесь ведь даже приезжих нет, которые в столицах дают, наверное, половину всей публики.

– Не знаю, не знаю. Социологическими исследованиями не занималась. Но вы говорите, говорите, вас приятно слушать.

– Я и хочу поговорить о сделанном вами выборе. И выбор этот невозможно отделить от господина Касатонова. Насколько я понимаю, именно он предоставил вам возможность такого выбора. Вы бы не могли рассказать, как все начиналось?

– О чем здесь рассказывать? Пресса давным-давно обо всем рассказала. Вы не сделали домашнюю работу?

– Сделал. Именно она меня к вам и привела. Я ведь сам работаю в какой-никакой прессе. И я очень хорошо понимаю, что пресса рассказывает в основном ерунду.

– Можете привести пример?

– Могу. Общепринятая версия вашего знакомства. Якобы Касатонов оказал вам эффективную защиту от какого-то бандитского наезда, связанного с исчезновением вашего первого мужа. Мол, даже долг не стал выплачивать, но с помощью своей службы безопасности так внятно объяснил ситуацию бандюкам, что они раз и навсегда оставили вас в покое.

– Чем же вас не устраивает общепринятая версия?

– В ней есть слабое место. Никто никогда не объяснил, каким образом Касатонов вообще узнал о вашем существовании. Во всех интервью эта тема обходилась стороной. Хотя ваш муж и занимался бизнесом, но по своей весовой категории никак не мог иметь дела с Касатоновым. Вы в предпринимательстве вообще не замечены. Каким же образом вы пересеклись? Случайно встретились на улице, и вы с первого взгляда потрясли олигарха?

– Знаете, мне нравится ваша версия. Нужно запустить ее в оборот.

– Пожалуйста, я авторские права оспаривать не стану. Если вы меня проинформируете о реальном положении дел.

– В реальном положении дел, как правило, нет ничего примечательного.

– Пускай. Я согласен окунуться в прозу жизни.

Овсиевская потягивала аперитив, и бокал поблескивал в свете ночника.

– Все очень просто. Я преподавала литературу в частной школе, где учился сын Сергея.

– И все? Хотите меня убедить, что он посещал родительские собрания?

– Нет, не посещал. Я сама к нему пришла.

– Зачем?

– Испугалась, что умру учительницей.

– Разве это так страшно?

– Страшно или нет – каждый решает для себя. Я не представляла более ужасной участи. Свободного времени оставалось мало, и я с девяносто четвертого года тратила его в самодеятельном театре. Тайком от школьной администрации. В школе существовали драконовские правила, в том числе касающиеся образа жизни преподавателей.

– Неужели участие в самодеятельности считалось предосудительным? Средневековье какое-то.

– Дело не в самодеятельности как таковой, а в том, что я спала иногда по два-три часа, а утром шла на уроки. Энергию полагалось тратить только в школе, а за ее пределами вообще и в свободное время в частности – только накапливать. Разумеется, я своими словами пересказываю правила, но смысл передаю точно.

– И вы отправились к Касатонову в поисках свободного времени?

– Наверное. Честно говоря, сейчас и не вспомню, какие конкретно мысли тогда меня занимали, но в целом вы правы. Я хотела, со своим университетским филологическим образованием, заниматься одним только лицедейством, и ничем другим. Почему – понятия не имею. Просто в школу ходила по обязанности и ради денег, а вечером в театральный подвал летела на крыльях счастья. Муж со своим бизнесом действительно намудрил лишнего и бесследно исчез, по сей день ничего о нем не знаю. Сама по себе я из школы не вырвалась бы никогда.

– И вы, вот просто так, явились на прием к лично не знакомому миллиардеру и попросили сделать вам театр?

– Не совсем. Я явилась не просто так. У меня имелось оружие.

– В каком смысле?

– В прямом. Пистолет.

– Где же вы его взяли и зачем?

– Где взяла – не имеет значения. А взяла затем, чтобы застрелиться.

– Вы серьезно?

– Абсолютно. Истерика со мной случилась полноценная. В классном журнале значился рабочий телефон Касатонова, но ответила по нему, разумеется, секретарша. Я представилась и попросила назначить личную аудиенцию, через час мне сообщили день и час. Я пришла с пистолетом, на входе в офисное здание зазвенел металлоискатель, я запретила проверить содержимое сумочки и устроила истерику, какой охранники, наверное, в жизни не видели. Так много и громко кричала, что мне назначено, и они не имеют права, что они перепроверили и получили добро на пропуск меня без досмотра от самого Касатонова. А я, в благодарность, оказавшись в кабинете, достала пистолет и объявила, что сейчас застрелюсь, если он не сделает мне театр. Видите ли, я даже не пыталась пробоваться в настоящие театры – мне нечего было им предъявить в качестве моего портфолио или резюме, не знаю, как назвать. Наверное, Сергей мог бы устроить меня в Москве – он ведь меценатствовал, ему бы пошли навстречу. Но об этом все бы узнали, и такая роль меня не устраивала совершенно. Я хотела именно собственный театр, чтобы самой решать, какой спектакль ставить, кто его будет ставить, и какую роль я буду играть. Издеваться таким способом над каким-нибудь МХАТом не хотелось, да и вряд ли даже Касатонов смог бы организовать мне там такое роскошество. Я проявила скромность и решила вернуться в родные пенаты.

– Просто образец самоотречения.

– Вы не иронизируйте, Николай Игоревич. Брошенной бездетной женщине нечего терять, и она способна на многое. Вы разве не знали?

– Подозревал. Скажите, вы действительно застрелились бы?

– Действительно.

– И ваш пистолет находился в работоспособном состоянии?

– Да. Продавец выстрелил при мне и приготовил его к новому выстрелу, а я ничего не трогала.

– Что значит – приготовил к новому выстрелу? Если обойма снаряжена патронами, то готовить нужно только первый выстрел, то есть взвести затвор. Все последующие выстрелы, пока обойма не кончится, не требуют от стрелка никаких дополнительных манипуляций, помимо нажимания на спусковой крючок.

– Не знаю, не знаю. Совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– Хорошо, продавец после демонстрационного выстрела сразу отдал пистолет вам, или сделал еще что-нибудь?

– Не помню. Хоть убейте, не помню. Просто заверил меня, что при желании можно выстрелить еще несколько раз. А сделал что-нибудь с пистолетом или нет – не помню.

– Убивать не стану, но мне все равно интересно. Куда вы потом дели этот пистолет?

– Никуда не дела. Она даже сейчас со мной. Я ношу его на спектакли, это мой талисман.

– Вы с ума сошли?

– Не больше, чем положено актрисе. А почему вы так бесцеремонны?

– Вы еще спрашиваете? Вы хоть знаете, что незаконное хранение огнестрельного оружия, тем паче его ношение, являются уголовным преступлением?

– Плевать. Не вижу в этом ничего преступного. Все, что я с ним делаю – кладу в сумочку или вынимаю оттуда.

– Я об этом и говорю! То есть, вы его ни разу не чистили и даже не сняли с боевого взвода?

– Совершенно точно не чистила, а что значит снять с боевого взвода – не знаю.

– Тогда сейчас все уже не так плохо. Он у вас в небоеспособном состоянии.

– Какая мне разница? Я не собираюсь из него стрелять.

– Вы – странная женщина. Вам говорили это когда-нибудь?

– Часто говорили. Я и сама так думаю иногда. Вдруг в голову вступит иногда – зачем тебе все это? Зачем всеми силами добиваться того, от чего нормальные люди бегут? Ответ всякий раз один – я странная женщина. Разве нет?

– Кажется, да. Мы с вами остановились на истории в кабинете Касатонова. Что же, вы вошли с пистолетом, произнесли свою угрозу, и он дал вам деньги?

– Разумеется, нет. Он удобно откинулся на спинку своего кожаного кресла и долго на меня смотрел, не произнося ни слова и никого не вызывая на помощь. Потом он признавался, что моя физиономия выглядела крайне убедительно, и он решил немного со мной поговорить и успокоить. Говорит, если бы я забрызгала его кабинет мозгами, ему пришлось бы искать помещение для нового, а он не хотел тратить время и деньги. Думаю, присутствовать при моем акте высочайшей глупости ему тоже не хотелось.

– И вы начали разговаривать?

– Начали разговаривать.

– С пистолетом у виска?

– Ну, не совсем у виска. Так, болтался в руке. Как будто я не знала, куда его деть.

– Сколько времени вы разговаривали?

– Несколько часов.

– Несколько часов?

– Да, несколько часов. Все время звонили телефоны, Сергей что-то кому-то говорил, но никому не разрешал войти и никак не намекал на мое неадекватное поведение.

– О чем же вы разговаривали несколько часов?

– О жизни.

– О вашей?

– Нет, вообще. О жизни вообще.

– А в каком году все это происходило?

– В девяносто восьмом, осенью.

– Представляю себе яркую картинку: осенью девяносто восьмого года психованная учительница с пистолетом в руке разговаривает о жизни с олигархом в его кабинете.

– Да, очень драматично.

– Я бы сказал, слишком драматургично. Если вставить такой эпизод в повествование, критики скажут: чушь собачья.

– Возможно, это именно она и была.

– Все-таки, о чем именно вы разговаривали? О жизни – это слишком общо. Я думаю, осенью девяносто восьмого у Касатонова и без вас хватало поводов для тяжких дум.

– Я не смогу воспроизвести весь разговор, но я отлично помню впечатление о нем. Кажется, я никогда в жизни не испытывала такой свободы. Плакала, смеялась, размахивала пистолетом и говорила только то, что действительно хотела сказать, а не то, что следовало бы сказать, и не то, что прилично было бы сказать, и не то, что могла бы сказать любая другая тридцатичетырехлетняя женщина.

– О вашей мечте?

– О моей мечте.

– И проняли самого Касатонова до самых печенок? Так не бывает в этой жизни, согласитесь.

– Да, не бывает. Я его не проняла, я его привлекла. Потом он говорил, что до меня ни разу в жизни не встречал человека, так страстно мечтающего об эфемерной ерунде.

– Я думал, люди в основном о ерунде и мечтают.

– В основном – не об эфемерной. И в основном – не так страстно. В общем, это Сергей так говорил, а что он подумал на самом деле, спросите у него.

– Я думаю, ему доводилось встречаться с известными театральными деятелями, мечтавшими примерно о такой же эфемерной ерунде, но с одним важным отличием. Они наверняка хотели театры в Москве. Или в Питере. На худой конец, в областном или республиканском центре. И только вы пришли к Касатонову, чтобы замахнуться на районный масштаб.

– Возможно. И о чем это говорит?

– О совершенном безумии.

Овсиевская отвлеклась от своей тарелки и посмотрела на репортера с удивлением.

– Вы так думаете?

– Нет, простите, я неточно выразился. Я имел в виду не абсолютное безумие, а безумное совершенство.

– Безумное совершенство?

– Да, безумное совершенство. Совершенство, абсолютно лишенное практического смысла.

– Ну, почему. Хоть и на деревне, но я первая. А в Москве была бы десять тысяч первой, или даже сто тысяч первой. На свете много людей с больным самолюбием, и я – одна из них.

– Как вы думаете, почему люди ходят на ваши спектакли?

– Хотят посмотреть на содержанку Касатонова.

– Я знаю нескольких человек, посещающих ваш балаганчик постоянно. Думаете, они никак не могут на вас насмотреться?

– Возможно, есть еще театралы и в наших палестинах.

– Есть. Благодаря вам, Светлана Ивановна. Есть заядлые театралы, а есть такие, которые ходят к вам из престижных соображений.

– Из престижных? Что вы имеете в виду?

– В интеллигентских и околоинтеллигентских кругах ваш театр престижен. Модно обсуждать спектакли, престижно встречаться на них.

– А вы не врете? В любом случае, эти круги, судя по всему, страшно узки.

– Возможно, не берусь судить. Но я все о своем. Мы остановились на том, как вы привлекли внимание Касатонова своим безумным совершенством. Что было потом?

– Дальше – все как у психически здоровых людей. Он пригласил меня в ресторан. На тот же вечер.

– Понятно. Вы сказали "спасибо", спрятали пистолет в сумочку, утерли слезы и сопли и пошли домой готовиться к вечернему выходу?

– Примерно. С нюансами. Я не просто так ушла, сначала стала выяснять, что он намерен одеть, чтобы подобрать себе гардероб в тон.

– Интересно. Что еще?

– Кажется, стихи читала. Бродского. Похороны Бобо.

Овсиевская продекламировала, тихо, на одном дыхании:

Бобо мертва. И хочется уста

слегка разжав, произнести "не надо".

Наверно, после смерти – пустота.

И вероятнее, и хуже Ада.

Актриса замолчала, а Самсонов спросил заинтересованно:

– Только это четверостишие прочитали?

– По-моему, только это.

– Почему именно его? Стихотворение ведь длинное и начинается с другого места. Вы почему не с начала начали-то?

– Ну откуда же я знаю, Николай Игоревич? Что в голову пришло, с того и начала. Вы так спрашиваете, как будто я там претворяла в жизнь заранее обдуманный план. Я ведь в приступе краткого помешательства находилась, вы разве не поняли?

– Извините, но помешательство, по-моему, оказалось не таким уж кратким.

Овсиевская откинулась на спинку стула:

– Николай Игоревич, вам не кажется, что вы выходите за рамки?

– Честно говоря, не кажется. Извините, но ваш нынешний образ жизни видится мне верхом безумия.

– Вы с ума сошли?

– Нисколько. Почему вы не захотели тихо и скромно преподавать литературу в школе, тем более в частной?

– Потому что я там давным-давно сошла бы с ума. Послушайте, помнится, вы совсем недавно рассказывали мне о престижности "Балагана" в некоторых кругах. Причем же здесь безумие?

– Не уверен, что тезис насчет престижности является комплиментом. Его можно трактовать по-разному. Не лучше ли воспитать чувство прекрасного в новом поколении? У меня нет однозначного ответа.

– Ну, знаете ли! Я в той школе ощущала себя прислугой. Или проституткой. Администрация считала – раз мне дали работу в таком шикарном месте, я должна быть благодарна по гроб жизни и держать свое мнение при себе. Детки – те были уверены, что, раз папа или мама платят школе, и учителя из этих денег получают зарплату, то они обязаны оказывать оплаченные услуги, а не учить. Попробовали бы сами!

– Нет уж, мне такая мысль даже в голову не приходила. Только вот в чем загвоздка: вы ведь от денег никуда не ушли. Они и здесь с вами, и снова их платят вам за оказание услуг. В чем же разница?

– Вы совершенно не понимаете, о чем говорите! Сергей – это друг. Я говорю ему, сколько надо денег, он их дает и никогда ни о чем не спрашивает.

– В самом деле? Так вы осуществили мечту всех российских творческих деятелей!

– Да, осуществила. И жаловаться на свою жизнь не намерена. Она меня устраивает.

– Устраивает?

– Устраивает!

– Честно?

– Честно!

– Но вы же комплексуете из-за статуса содержанки. Вы несколько раз о нем упомянули. Только из кокетства?

– Да, из кокетства! Николай Игоревич, вы ведь уже не мальчик, и, простите, давно. Я должна вам объяснять разницу между словами и чувствами женщины?

– Значит, вы счастливы?

– Каждый день с утра до вечера счастливы только некоторые из сумасшедших. Наверное, страдающие бредом величия. А я счастлива, когда получается репетиция, когда получается, роль, спектакль.

– И не хотите мужа, детей?

– Какой мне смысл их хотеть? Не будет никогда, ни того, ни другого.

– Один мой знакомый сказал бы, что вы нарушаете законы биологии.

– Ваш знакомый ни черта не понимает в жизни, так ему и передайте.

– Вообще-то, он уже на пенсии.

– Какая разница, на пенсии он или нет? Еще один ненормальный дарвинист, забывший разницу между животным и человеком. И возраст не имеет здесь ни малейшего значения. Или хуже, возраст лишь подчеркивает беспомощность вашего знакомого в отношении с женщинами. Сколько раз он был женат?

– Ни разу. И детей никогда не было. Но на отсутствие женщин никогда не жаловался.

– Наверное, в этом его проблема. Мужчина может узнать женщину, только прожив с ней хотя бы лет десять. Если же ваш знакомый ни с одной женщиной не жил так долго, то не узнал ни одной, и все его суждения о женщинах – суть белиберда. В разговорах с ним старайтесь выбирать другие темы, а то он вас окончательно запутает.

– Меня запутать сложно. Я ваш минимальный стаж с женой уже отработал.

– И каков результат?

– Дочка. Пять лет. А потом жена меня выгнала из моего собственного дома за измену.

– Правильно сделала. А вы лавровый венок ждали? Или хотели достичь понимания на принципах шведской семьи? Поразительная мужская логика в действии. Новых ощущений решили поискать?

– Нет, просто так вышло.

– Замечательное объяснение! Случайно ошиблись адресом и не заметили, что в постели другая женщина?

– Нет. Шел по улице и словно увидел свою жену перерожденной. С другими глазами, с другой улыбкой. Но – свою жену!

– Ну конечно! Жена сама виновата. Плохо вас развлекала внедрением разнообразия в семейную жизнь. Могла бы урвать побольше времени от дочки, не велика потеря. Не перестаю изумляться величине безразмерного мужского эго!

– Вы не оригинальны, Светлана Ивановна. Я слышал и читал нечто в этом роде много раз в своей жизни.

– Нисколько не сомневаюсь. Все вы слышали и читали, только проку никакого.

– Знаете почему?

– Ну, просветите меня.

– Так проявляется ненавистная вам биология. Человек является частью животного мира, только он, как высшее животное, достиг непомерных высот агрессии и научился сочинять страстные стихи.

– Вы хотите сказать – мужчина является частью животного мира? Ведь высоты агрессии и поэзии – это, в основном, про вашего брата.

– Как посмотреть. Вот вы одним четверостишием сразили наповал железного человека, который, надо полагать, никогда не выделялся чрезмерным филантропизмом. Даже пистолет у виска вам не помешал. Так кто из вас двоих умело воспользовался поэзией в сугубо личных целях?

– Странно вы изъясняетесь, Николай Игоревич. Битый час я вам расписывала все перипетии моего приключения с пистолетом, а вы разговариваете так, словно я ни слова не произнесла. У вас избирательный слух?

– Не знаю, не знаю. Мой богатый опыт общения с людьми вообще и с женщинами в частности учит меня не верить в объективность. Я еще должен опросить Касатонова, его секретаршу и еще пару свидетелей, и, получив набор противоречащих друг другу текстов, попытаться составить собственное впечатление о происшествии.

– Замечательно. Значит, я вру?

– Нет, вы говорите правду, как вы ее видите. И при этом вы совершенно искренны. Из чего совершенно не вытекает соответствие ваших слов действительности. Утверждения трижды честного человека отвечают лишь его представлениям о правде. А что такое правда – вообще никто толком не знает.

– Как же?

– Так же. Правда всегда одна – это постулат тоталитарного общества. Стоит чуть ослабить железную хватку государства на горле общества, и моментально выясняется, что правда – у каждого своя. И чтобы отразить истину в освещении даже самого пустякового вопроса, нужно написать толстый роман, никакой газеты не хватит, даже журнала. А телевидение и вовсе рядом с правдой не стояло.

– Но вы ведь работаете в газете?

– Пытаюсь. Или делаю вид. Тем не менее, мне там деньги платят, а посему вопрос: что произошло в ресторане? Надо полагать, с пистолетом вас туда не пропустили? И, видимо, тот разговор вы помните лучше первого?

– Помню. Пришла в каком-то дурацком платье и без прически – думала, меня фэйс-контроль не пропустит, но Сергей заранее обо всем договорился.