Несовершенное

– Да ладно, мужики, чего вы! Я так просто. Не слышали, и не слышали. А как у вас вообще, на картонажке? Места есть? Я устроиться хотел.

– Устраивайся. Платят – слезы, по больничным оплачивают только пять дней в год. Переберешь – пошел вон. Пять раз опоздаешь, хоть насколько – пошел вон. Один день без больничного пропустишь – пошел вон. Отпроситься с работы попробуешь – хрен тебе. Варежку раззявишь – больничку организуют.

– А на фига вы там корячитесь?

– А где еще корячиться? В Москву каждый день мотаться – полжизни в электричке проведешь. В Москве угол снимать – от зарплаты останется столько же, сколько здесь зашибешь без всякой Москвы.

Подогреваемый водкой разговор с пролетариатом дал Самсонову удивительное чувство непричастности. На редакцию "Еженедельного курьера" он трудился когда хотел и где хотел. А самое главное – не поднимал ничего тяжелее шариковой ручки. Довольный своей удавшейся жизнью, журналист к исчерпанию бутылки закруглил беседу и спустя короткое время явился в родную редакцию с легким приятным кружением в голове и небывалым приступом служебного рвения.

Засунув голову под кран с холодной водой и сделав легкую зарядку, Николай Игоревич засел за телефон и принялся по списку обзванивать приятелей и знакомых молодого Первухина. О его местонахождении он даже не спрашивал, чтобы не вызывать в людях отталкивающих эмоций, а говорил только о журналистском задании и необходимости создать представление об образе жизни ударившегося в бега активиста. Главной целью расспросов он поставил себе выяснение круга бывших знакомых, а то и врагов, у которых беглеца не стали бы искать, но не добился и этого. Наверное, вести такие разговоры по телефону было неправильно, но на другие способы у репортера не оставалось времени. Безрезультатно завершив серию телефонных переговоров, Самсонов сменил заимствованное у Алешки облачение на свой обыкновенный плащ и отправился домой к профоргу.

В квартиру его впустили после некоторой задержки у глазка и после тщательного изучения предъявленного журналистского удостоверения, просунутого в щель приоткрытой на цепочке двери. Профоргом оказалась немолодая женщина, исполнявшая свою общественную нагрузку чуть не с советских времен с постоянством антикварного часового механизма. Она смотрела на репортера удивленными глазами и все никак не могла осознать цели его визита. В глубине квартиры к профоргу присоединился муж, перемещавшийся с палочкой и еще более подозрительный, чем его жена. Разговор получился вязкий, медленный, непоследовательный.

Профсоюз на картонажке есть, и он работает. Взносы собираются, юбиляры поздравляются, подарки на восьмое марта, двадцать третье февраля и Новый год покупаются. Вопросы Самсонова о трудовом кодексе, коллективном договоре и прочих практических вещах поставили профорга в тупик и сделали вполне недоброжелательной.

– Вы зачем сюда явились? – сухо спросила она. – Вы вообще откуда?

– Я же показывал вам удостоверение. Из "Еженедельного курьера".

– Не может быть.

– Почему не может быть?

– Если бы вы были оттуда, то пришли бы днем на фабрику и таких вопросов не задавали.

– Надо его гнать отсюда, – решительно предложил муж. Он сидел на стуле рядом с женой, поставив палку между колен и опираясь на нее обеими руками. Взгляд его с самого начала не отличался дружелюбием, а теперь сделался откровенно враждебным.

– Извините, я не понимаю вашей реакции, – изобразил невинность Самсонов. – Разве мои вопросы не относятся к сфере деятельности профсоюза?

– К провокации твои вопросы относятся, – снова вставил слово недовольный муж.

– Причем здесь провокация? Профсоюзы у нас в стране не запрещены, трудовой кодекс существует, заключение коллективных договоров обязательно. Я ведь не говорю о какой-то подпольной деятельности.

– Какую еще подпольную деятельность вы имеете в виду? – встрепенулась профорг.

– Да никакую не имею, – искренне изумился Николай Игоревич. – Я веду речь о совершенно легальной работе профсоюза.

– Вам лучше уйти, – сориентировалась в обстановке профорг. – И поскорее, пока мы милицию не вызвали.

– Помилуйте, зачем же впутывать в наши отношения милицию? Я, конечно, могу уйти, хотя так и не понял, в чем состоит мое преступление.

– В том, что ты дурак или провокатор, – в очередной раз подал решительный голос муж. – Хочешь нас на двух пенсиях оставить, молодчик? Ишь, какой выискался!

– Хотите сказать, что вашу жену могут уволить всего лишь за разговор с корреспондентом официальной районной газеты? Сама по себе такая возможность – уже повод для отдельной беседы. Вас устраивает подобное положение дел?

– Нас устраивает такое положение дел. Ты, что ли, нас кормить будешь?

– Но ведь, в случае соблюдения трудового кодекса на вашей фабрике, ваше положение только улучшится. Что за дикий капитализм такой?

– Какой есть, такой есть. Что вы хотите, чтобы я революцию устроила? Да я живой не останусь, если только рот открою.

– Это вы про охранников? Можете что-нибудь сказать про недавние нападения?

– Ничего не могу сказать. Ничего не видела, ничего не слышала.

– Но вы одобряете нападение на охранников? Оно ведь носило характер возмездия?

– Не знаю, какой характер оно носило. Ничего не знаю. Уходите отсюда, я вас к себе в гости не звала.

На этом разговор в целом завершился и в дальнейшем уже совершенно не содержал никакого смысла, а одну только сплошную попытку избежать насилия.

Выпровоженный на улицу без всяких церемоний, Самсонов не утратил интереса к жизни. Достав из кармана листочки с записями о связях молодого Первухина, он отправился в новый путь, руководствуясь листочками как путеводной звездой.

По первой паре адресов обнаружились только недовольные поздним визитом родители нужных репортеру связей, и он оказался на улице уже в достаточной темноте, но по-прежнему без какой-либо информации. На следующей паре адресов связи нашлись, однако без всякого стремления к общению с приблудными журналистами. По-прежнему пребывая на голодном информационном пайке, Самсонов отправился в следующее по списку место, как внезапно, в темном дворе, на какой-то детской площадке, которая с трудом идентифицировалась по смутным очертаниям горки и карусели, его движение прервалось самым варварским способом.

Самого момента происшествия журналист на уловил, осталось только смутное ощущение упавшего с ночного неба метеорита. Метеорит беззвучно обрушился Николаю Игоревичу на голову и опрокинул его навзничь. Мир оказался поколебленным, полотнище редких звезд вращалось у него перед глазами, и только одно оставалось непонятным – почему он оказался перенесенным от горки к карусели.

– Очухался? – угрюмо поинтересовалась темнота немного хриплым голосом.

Самсонов медленно ощупал себе грудь, бока, лицо, затылок, пошевелил ногами, руками, головой и подумал, что столкновение с метеоритом обошлось без тяжких последствий. Возникшее было во всем теле ощущение волшебной легкости постепенно ушло.

– Очухался, спрашиваю? – настойчиво повторила вопрос темнота тем же голосом.

– Кажется, – с оттенком сомнения ответил Николай Игоревич и попытался вглядеться в окружающее его ничто.

– Кто такой?

"Мог бы этим поинтересоваться прежде, чем бить по башке", – быстро подумал Самсонов, вслух произнес другое:

– А кто тебе нужен?

– Мне нужен один любознательный козел. Думаю, это ты и есть.

– Не знаю, не знаю. За козла ответишь.

– Тебе что ли отвечу? Дурочку не ломай. Ты меня ищешь?

– А ты кто такой?

– Здесь я вопросы задаю.

– Нет. Если ты – Первухин, то вопросы хотел бы задать я.

– Перебьешься. Кто такой, спрашиваю?

– Корреспондент "Еженедельного курьера" Николай Игоревич Самсонов.

Журналист сел, прислонившись спиной к какому-то столбу и ощущая собственную голову немного чужой.

– Корреспондент? Это ты весной к матери приходил?

– Я.

– Какого хрена?

– Что значит – какого хрена? Материал собирал для очерка о брате твоем. Она тебе не сказала?

– Сказала. А еще сказала, что в газете напечатали очерк того журналюги, который до тебя приходил. А вот откуда ты приходил, это вопрос.

– Да оттуда же я приходил, оттуда же. Долгая история. На подстраховку меня кинули, потому что тот вроде как к сроку не поспевал.

– Но успел все-таки?

– Успел. Слушай, не будь младенцем. Органы так не ищут, как я. У них стукачи есть.

– Вот именно.

– Я смотрю, у тебя в подполье совсем крыша съехала. Слушай, я же матери твоей телефон редакции оставил, она мне сама туда и позвонила – за тебя, дурака волнуется.

– Откуда я знаю, куда она тебе позвонила? Она и сама не знает.

Темный силуэт борца как бы раздвоился, и вдруг раздался мелодичный девичий голос:

– Миш, хватит тебе. Он же один ходит. Опера такие не бывают, сам посмотри. Ты же сам у него в карманах ничего не нашел.

– Ты еще по карманам моим шарил? – возмутился Самсонов. – Может, мне бабки в кошельке пересчитать?

– Целы твои бабки, – недовольно буркнул Первухин. – Чего ты за мной ходишь?

– Переговорить надо.

– О чем мне с тобой говорить?

Репортер, почти невидимый для собеседника, пожал плечами:

– О жизни.

– Удачное место ты нашел.

– Положим, место нашел ты. Но я не против, могу и на явку пройти, хоть с завязанными глазами. Ты почему до сих пор не уехал-то?

– Много хочешь знать… Надо будет, уеду без твоих советов.

– Хорошо. Мы что же, здесь и поговорим?

– Не собираюсь я с тобой говорить. Прекращай за мной таскаться, и все. А то совсем урою.

– Откуда же такая агрессия? Я обыкновенный журналист, занимаюсь своим делом. Разве вам не нужна печатная трибуна? Я не собираюсь тебя выспрашивать о методах партийной работы. Меня интересует мировоззрение.

Самсонов невольно погладил ладонью свою малость одеревеневшую голову.

– У нас партийная программа не секретная – бери и читай. Какое тебе еще мировоззрение?

– Да к черту партийную программу! Я лично тебя хочу попытать.

– Попытал один такой!

– Да брось ты в бутылку лезть! Не цепляйся к словам. Мне интересно, чего хочешь конкретно ты в конкретно нашем славном городе. Честно говоря, я не думаю, что у нас тут есть ваша партийная ячейка. Ты ведь один здесь революцией занимаешься, так?

– Болтаешь много, журналист.

– Да ладно, не отвечай. И так знаю – один ты. Вот только девушка у тебя – наверное, добровольная помощница.

– Ее не тронь.

– Не буду, не буду. Так чего же ты хочешь добиться?

– Чего это я тебе рассказывать стану? Все равно не напечатают.

– Не напечатают. Ну и что?

– Как это "ну и что"? Чего мне на тебя время тратить?

– Потому что я пресса. Мало ли, как все повернется. Я кое-какие ходы знаю, сможешь листовки свои здесь печатать. Конечно, если деньги будут. Дают тебе деньги-то? Нет, наверное. Зачем тебе, без ячейки.

– Ничего, будет ячейка.

– Серьезно? Подбираешь кадры? На картонажке, что ли?

– Болтаешь до хрена, журналист. Людей полно вокруг. Выйду на улицу, свистну – рота соберется, если понадобится.

– Думаешь, соберется? Может, ты по себе судишь? На картонажке вот народ пашет с утра до ночи и помалкивает – не хотят на улицу вылететь. А со стороны посмотреть – на фига им такая работа, зачем они за нее держатся? А ведь держатся – хозяина боятся, охранников боятся.

– Не так уж и боятся. Чуть подтолкни – башку кому хочешь снесут.

– Как же не боятся? О забастовке – и то речи нет. Кому там по кумполу дали за разговоры?

– Ну и что? Теперь злее стали.

– Хорошо, быков упаковали для первого раза, но потом-то что? Какой смысл воевать с наемниками? Наверное, с нанимателем надо разобраться? Я в твои дела не лезу и ничего не советую, просто пытаюсь выстроить логическую линию.

– Касатонов – тоже не главное. Он без власти – никто. Власть его обслуживает, и бороться с ним бессмысленно. Проблема во власти, сгнившей сверху донизу.

– Насчет прогнившей власти – с тобой многие согласятся, почти все. Но что лично ты намерен предпринять? Участвовать в выборах?

– Какой смысл в выборах? Как говорили в свое время европейские левые – если бы выборы что-нибудь меняли, их бы запретили. Менять нужно систему власти, а не перетасовывать одни и те же рожи в разных комбинациях.

– И как же ты собираешься сменить систему власти без выборов?

– Да очень просто: противопоставить власти волеизъявление народа. Недовольство не может нарастать вечно – в конце концов произойдет взрыв. Как в феврале семнадцатого – без крови, резни. Просто все разом вышли на улицу и сказали власти разом и членораздельно: пошла на хер! И солдаты отказались стрелять, и генералы бросились уговаривать царя отречься, все получилось как бы само собой. Но сколько лет копилось! Вот и сейчас – второй десяток лет копится ненависть ко всей этой мрази. Думаю, недолго осталось. А я тут понемногу стараюсь. Учу работяг складывать А и Б. Политическая грамота легко не дается. До крови уже дошло. И из-за чего? Человек по простоте душевной хотел организовать совершенно конституционными способами легальный протест. Ему за наивность кости переломали. Ну а я организовал ребят и костоломам тоже ребрышки пересчитали. Посмотрим, что теперь Касатонов придумает. Быкам мы теперь так просто не дадимся – арматуры на них на всех хватит. Еще хорошо подумают, стоит ли за какого-то хрена с горы башку подставлять.

Силуэт революционера несколько раз резко вздрогнул, отражая бурлящую в нем энергию.

– Миш, пойдем отсюда, – волнующе прозвучал девичий голос, и Самсонов понял, что он на месте Первухина не устоял бы перед призывом.

– Подожди, – нетерпеливо отрезал тот.

– Слушай, Михаил, – поспешил вступить репортер. – Я все равно не понимаю. Свергнуть власть мало. Все равно нужно выдвинуть какие-то новые рожи на место старых. И где вы их возьмете, таких честных и справедливых?

– Как это где? Из числа революционеров, из народа. Согласно нашей программе, будет созван двухпалатный парламент, законодательная палата депутатов будет выборной, а законосовещательная палата представителей – комплектоваться активистами прогрессивных общественных и религиозных организаций, представителями профессий и возрастных групп, патриотами, вышедшими из народа, а не из борделей.

– Если прогрессивные активисты и патриоты соберутся в невыборной палате, кто же останется для выборной? И почему ты думаешь, что их непременно кто-то должен туда делегировать? То есть, избиратели за них не проголосуют?

– В прямых выборах много политиканства и лжи, люди сами не знают, кого выбирают, все решают денежные мешки. После национализации крупных предприятий олигархов не останется, конечно, но власть есть власть – в палату депутатов все равно попадет много грязи, прямые выборы просто для нее созданы. А в палату представителей попадут люди, которые докажут верность интересам народа в уличном противостоянии с режимом, а не в удобных кабинетах, с ручкой наперевес. И их мнение станет определяющим для главы правительства.

– Почему?

– Потому что это будут не брокеры-маклеры-менеджеры, а лидеры революции.

– А здесь, в нашем городке, ты и будешь лидером революции?

– Не знаю. Может, не доживу еще.

– Миша! – укоризненно воскликнул девичий голос.

– Революция ведь будет бескровной, почему же не доживешь?

– Потому, что все зависит от режима. Если снова станут стрелять в народ, как в девяносто третьем, мы по щелям прятаться не станем.

– Со стороны послушать, разговаривают ветераны Великой Французской революции. Ты за якобинцев, а я вроде как за термидорианцев. По-моему, это доказывает, что ничто не ново под Луной. В семнадцатом году власть рухнула, потому что прогнила сверху донизу?

– Да.

– И перешла власть в руки благородных честных революционеров, не жалевших крови за народное благо.

– Да.

– А почему рухнула власть в девяносто первом?

– Потому что прогнила сверху донизу.

– Но ведь она находилась в руках у последователей тех самых честных и благородных революционеров, взявших ее в семнадцатом. Так в чем же заковыка? Так и будем по два раза за столетие революции делать?

– Если власть прогнила, то другого выхода нет. А ты что предлагаешь, журналист, так на нее и молиться?

– Нет, мне просто интересно, почему у нас власть периодически сгнивает?

– Потому что она развращает. При Сталине продажных чиновников не было, и счетов в американских банках у чиновников не было. А вот как он умер, хватка ослабла, они и пошли потихоньку вразнос. Сначала этот кукурузник, потом живой труп. А бюрократия взяла власть и сделала ее своей собственностью, вопреки интересам народа.

– Но ведь никто никогда не будет жить вечно. И диктаторов вечных не бывает. И после каждого обязана быть такая же катавасия?

– Только в том случае, если правящая партия окажется не способна выдвинуть нового сильного человека.

– Видишь ли, Михаил, это закон человеческой природы, или закономерность общественного развития – понимай, как хочешь. Диктатор потому так и называется, что выпалывает вокруг себя сильных личностей – боится их как потенциальных конкурентов. И после смерти диктатора новая сильная личность ему на смену не приходит никогда – ей просто неоткуда взяться.

– Значит, дерево свободы нужно время от времени поливать кровью патриотов.

– Это американское изречение. Вы ведь не признаете за Америкой моральный авторитет?

– Плевать. Эти слова были сказаны, когда Американской империи еще не существовало.

– Но американцы все же решили не заниматься таким регулярным поливом и предпочли стабильную самоочищающуюся систему.

– Ерунда. Просто они регулярно проливают не свою кровь, а чужую. Начали с индейцев и негров, теперь по всему миру разгулялись. И поливают ей уже не дерево свободы, а корни своей империи, живущей грабежом человечества.

– Красиво рассуждаешь. Учился в Москве на партийных курсах?

– Тебе какое дело? Болтаешь много, журналист.

– Миш, пошли, – жалобно протянул девичий голосок.

– Матери твоей что передать? – спросил темноту Самсонов.

– Что тут можно передать? Чтобы скоро не ждала.

– Не жалко тебе ее? Ей ведь второго сына терять.

– Ничего, свидимся когда-нибудь. Я подыхать не собираюсь. А если сдохну, то так, что она обо мне в газетах прочитает.

– Она не обрадуется.

– Ничего. Подумает немного и смирится.

– Михаил, а что ты знаешь о своем брате?

– О брате? Забудешь о нем, как же.

– Часто напоминали?

– Да всю жизнь. Чуть не каждый день.

– Представляю. Ставили в пример?

– Ставили. Что ни сделаю, мне – а вот Саша делал так-то и так-то. И еще о том, как он героически погиб. А мужики приезжали как-то к матери, спьяну мне по секрету рассказывали – глупо он и погиб-то.

– Как это – глупо?

– Случайно. Не повезло просто. Сидели несколько человек у бэтэра в тени, а тут – минометный налет. Короткий – всего пять или шесть мин кинули. Все рылом в землю, потом огляделись – на всех ни царапины, а ему осколок башку разнес.

– Матери не рассказали?

– Вроде нет. Да какая ей разница?

– Наверно, никакой… Так ты что же, на брата злишься?

– Не злюсь. Он в детстве снился мне несколько раз.

– Снился? Ты ведь родился года через три после его смерти.

– Все равно снился. Фотографии я ведь видел, да во сне не очень-то и понятно, что там за лицо. Просто знал – это брат. На качелях меня качал.

– А ты смеялся?

– Нет, плакал.

– Во сне?

– Нет, когда просыпался. Я тогда хотел, чтобы у меня был настоящий старший брат, а не мертвый. Они тогда уже редко у кого были, да еще с такой большой разницей в возрасте. И я страшно жалел, что у меня брат был, а меня не дождался.

Самсонов подумал, что, если бы Сашка остался жив, Мишка, скорее всего, никогда бы не родился. Вслух он этого не сказал, а только немного помолчал.

– Слушай, Первухин, а ты помнишь, кого в своей жизни забыл?

– Как это – кого забыл?

– Ну вот помнишь, что был человек, а имя и лицо из памяти стерлись.

– Дурацкие у тебя вопросы какие-то.

– Да нет, я просто такой опрос провожу. Уже уйму народа переспрашивал.

– Не знаю… Вроде есть такой. Не знаю, чепуха какая-то.

– Да ладно, какая разница. Я же не с телекамерой в прямом эфире тебя спрашиваю.

– Ну, помню. Одного точно помню. С детства еще. С раннего. У какого-то пацана в песочнице игрушечный самосвал отнял, а он только жалко так на меня посмотрел.

– Зачем отнял-то?

– Потому что у меня такого не было, а я хотел. В этой песочнице потом его и выбросил, через несколько дней.

– Почему выбросил?

– Не понравился он мне. И пацана этого все время напоминал.

– Знаешь, что это означает?

– Не знаю.

– Это означает, что у тебя не по возрасту рано развилось представление о совести. У обитателей песочниц она обычно не прослеживается.

– Не знаю. Тебе виднее, журналист. Не ходи больше за мной, башку оторву.

Два силуэта колыхнулись и растворились во тьме, а Николай Игоревич долго сидел на карусели, поглаживая гудящую голову. При малейшем его движении карусель покачивалась и нудно скрипела, словно молила о помощи кого-то невидимого и несуществующего.

11. Счастливая Бобо

Сцена "Балагана" была ярко освещена софитами, и Светлана Ивановна почти не видела публики. Лица зрителей смутно белели в пространстве, совершенно неотличимые друг от друга. Она пыталась иногда разглядеть глаза женщин, но не могла. Пьеса шла своим чередом, Леночка Синицына смотрела на примадонну своими черными глазищами, словно на каракатицу или жабу. Взгляд оправдывался ролью, и Леночка всегда с особым удовольствием играла именно в этом спектакле – легко играть свои подлинные чувства, не нужно затрачиваться. А Овсиевская мечтала увидеть слезы в зале. Она не видела их ни разу за все годы служения в театре и уже давно пыталась понять: нет слез вообще, или ей не суждено разглядеть их со сцены. На мужчин в этом отношении примадонна никогда и не рассчитывала, на юных девственниц тоже. Она хотела выжать слезу из опытных женщин, видевших в жизни многое из того, чего никогда не желали своим дочерям, внучкам и племянницам.

Пустые мужские глаза в минуту, когда ожидаешь увидеть в них желание обнять и поцеловать. Не завалить на постель для насыщения похоти, а обнять, погладить по волосам, заглянуть в глаза и произнести хоть несколько ласковых слов. И наоборот, поток бессмысленной беспомощной речи, когда предложила себя ему чуть не прямым текстом. Беспорядочные судорожные шевеления рук, когда ждешь одного-двух движений. Скупых и щедрых одновременно, защищающих и приближающих к теплому, жаждущему тебя телу. Предательство, когда смотришь на свой большой живот и думаешь: никому его не отдам, ни с кем не поделюсь, он будет только мой. Насилие, когда кричишь и не веришь, что надвигающееся на тебя животное существует в действительности, что телевизионный и киношный триллер, кошмарный сон воплотился в реальности, что никто тебя не слышит, а кто слышит – не придет на помощь из страха, и что во вселенной вообще не осталось никаких других живых существ, кроме тебя и зловонного животного, что тебе не хватит сил справиться с ним, и что нет, нет никакого спасения. Остается только истошный крик, отзвук диких времен, когда не существовало общества и всех его институтов, предназначенных защищать людей, и крик оставался единственной связью женщин с безвозвратно ушедшим счастливым прошлым. Немыслимо маленький гробик в квартире, воцарившаяся вдруг навечно мертвая тишина и разбросанные повсюду, никому не нужные, чудовищно крохотные вещи, которые не на кого больше надеть, бессмысленные игрушки, сваленные в кучу на ковре, и люди, которые почему-то пытаются тебя успокоить, как будто все еще можно исправить.

Прожившие жизнь женщины ходят в театр, чтобы увидеть себя. В страхе увидеть себя, и в надежде. Вдруг на сцене что-то изменится, окажется лучше, чем в жизни. Вдруг обойдется без боли, вдруг жизнь повернется другой стороной и развернет волшебную панораму альтернативной реальности, которой никогда не было. И примадонна каждый день упрямо пыталась разглядеть в зале слезы, в доказательство своего умения притворяться другими людьми. И ни разу не увидела.

Леночка Лисицына уходила от нее по сцене за кулисы твердыми мелкими шажками, цокала каблучками и красиво покачивала бедрами, умело привлекая взгляды мужчин. Овсиевская тоже ушла, потом вышла вместе со всеми на поклоны под жидкие аплодисменты малюсенького зала, так и не рассмотрела публику, получила несколько букетов от благодарных поклонников, а затем величественно удалилась в свою гримерку. Актрисы провожали ее укромными взорами.

Примадонна привычными движениями снимала грим, глядя в зеркало, и пристально изучала собственное лицо, медленно возникающее из-под снимаемой личины. Возраст несомненно наложил на него свою печать. Морщинки, круги под глазами – все, как положено. Куда же уйдешь от положенного тебе высшими силами. Они требовательны и неумолимы, берут свое без отсрочек и помилований. Расчищают путь новым поколениям цветущих и чарующих, с сияющими глазами и торчащими грудками. Их ждут все радости жизни и разочарования, им предназначены стихи и серенады, деньги и судьбы мужчин.