Несовершенное

– А ты помнишь своих девок?

– Что?

– Ты сам девок портил? Помнишь их? Извини, конечно, за бесцеремонность, но, раз уж зашел такой разговор, то вопрос вполне уместен. Лично я, насколько себя помню, пломб никогда не срывал.

Сагайдак недоуменно пожал плечами:

– Я тоже не припоминаю за собой.

– Видишь, как замечательно! Но среди твоих приятелей наверняка есть такие. По крайней мере, рассказчики.

– Рассказчики точно были, но свечку никому не держал.

– Видишь, как занятно. Никто не трогает целок сам, только его приятели.

– Если мы с тобой не трогали, это еще не значит, что никто этого не делал.

– Не скажи. Я уже не первый год свое социологическое исследование провожу. А вообще, помнишь, кого забыл?

– Чего-чего?

– Помнишь людей, которых в своей жизни забыл?

– Что-то у тебя сегодня вопросы странные. Кого-то помню, кого-то забыл. Зачем мне всех помнить? Не помню тех, с кем ничего не связано.

– Но если они были в твоей жизни, значит, с ними было что-то связано?

– Ладно, ничего личного не связано. Если только вместе учился и ни разу словом не обмолвился – естественно забыл. По-твоему, я должен семьями дружить со всеми бывшими однокашниками и однокурсниками?

– Зачем же дружить? Просто вспоминать иногда.

– Всех, с кем когда-то жизнь сводила?

– Всех.

– Чепуха. Так не бывает. Хочешь сказать, ты всех вспоминаешь?

– Нет, к сожалению. А надо бы.

– Почему?

– Потому что каждый достоин памяти.

– Даже подлец из подлецов?

– Подлец из подлецов достоин дурной памяти.

– Даже ни то, ни се, ни рыба, ни мясо?

– Даже эти. Не понятые, не замеченные, промелькнувшие мимо. Если ты десять лет смотрел мимо него, откуда тебе известно, что он ни то, ни се?

– Я именно потому и смотрел мимо него в течение десяти лет, что он – ни то, ни се.

– Нет, он просто не обратил на себя внимания. Стоило только разок остановиться рядом с ним и перекинуться парой слов – вдруг открылась бы бездна непознанного?

– Чепуха. Так не бывает. Нельзя в течение десяти лет не заметить в человеке бездну непознанного. Десять лет можно не замечать только пустоту.

– Ты так думаешь, потому что никогда в жизни не интересовался тихими и незаметными.

– Ерунда. Ты меня не убедил.

– Жаль. Ну ладно, бывай здоров.

– Счастливо.

Сагайдак и Самсонов разошлись в разные стороны по своим делам, и Петр Никанорович долго думал над словами странного журналиста. Нет, он не может быть прав. Нельзя залезать в душу прячущим ее людям – можно и по морде схлопотать.

Измотанный после хлопотливого рабочего дня, бизнесмен вернулся вечером домой и вновь обнаружил на двери дочери запретную табличку.

– Она хоть выходила оттуда? – спросил Сагайдак жену.

– Разумеется. В школу. Потом ужинала. Молча.

– А ты к ней заходила?

– Нет. Она же запрещает.

Петр Никанорович представил, как маленькая родная Милка лежит одна на своем диванчике и плачет. Под ложечкой похолодело. Ничего, и это тоже пройдет.

10. Рожденный взамен

Утренний морозец прихватил не успевшие опасть листья берез у редакции "Еженедельного курьера". Серые, подернутые инеем, похожие на грязные лоскутки, свисали они с веток, уныло оттеняя праздничную белизну стволов. Редкие прохожие втягивали головы в плечи и старались шустрее перебирать на ходу ногами – лето осталось в прошлом, но привычка к теплу еще не покинула людей. Солнце безнадежно тонуло в серой мгле непрозрачного неба.

Утренняя пятиминутка у главреда подходила к концу, когда он хлопнул обеими ладонями по столу и крикнул:

– Самсонов! На твоей улице праздник. Помнится, ты рвался резать правду-матку?

– Можно и так сказать, – буркнул Николай Игоревич.

– Возможность представилась наипервейшая. Сегодня арестован замглавы Полуярцев. Знаешь такого?

– Знаю.

– Ну вот, дерзай. Там для тебя целый букет приготовлен. Фирма на имя жены, откаты, блатные подряды и тэ дэ и тэ пэ. На этом все, все свободны – за работу, господа товарищи.

Люди вставали с мест, с грохотом отодвигая стулья, вполголоса переговаривались друг с другом и неторопливо тянулись сквозь дверь прочь из высокого кабинета. Николай Игоревич продолжал сидеть с прежним, безразличным выражением на официальном лице.

– Можешь приступать, – добавил главный, не осознав глубинной подоплеки поведения непредсказуемого журналиста.

– Вы точно этого хотите? – тихо спросил тот.

– То есть? Почему бы мне этого не хотеть?

– Как знаете. Мне понадобятся интервью с ним самим, с его женой, с другими замами, с подчиненными, с главой администрации, с прокурором. Возможно, еще с кем-нибудь – потом видно будет.

– Ничего тебе не понадобится. Есть пресс-бюро администрации, оно предоставит все доступные материалы по делу. Зачем тебе глава-то понадобился?

– Спросить хочу кое-что.

– Что именно?

– Про фирмы, дома, машины и всякую всячину в собственности близких людей высоких чинов нашей иерархии судачат уже несколько лет. Отсюда вопрос: почему дело сдвинулось с места только сейчас и только в отношении Полуярцева?

Главный тяжело молчал и хмуро ел глазами подчиненного.

– Ты опять за свое? Никак не повзрослеешь? Еще не научился отличать правильное от неправильного?

– Как сказать. У нас с вами разные точки зрения по этому вопросу.

– Если у тебя своя точка зрения, какого черта ты здесь выступаешь с неадекватными заявлениями? Всерьез ждешь моего "да"?

– Нет, конечно. Но попусту растрачивать свое время не намерен. Если мой план работы по теме вас не устраивает, я лучше займусь другими проблемами. Я слышал, у нас неплохое литературное общество действует – пойду туда, пообщаюсь с безобидными чудаками. Культура – не моя сфера, но можно подать историю как проявление общественной жизни.

Главред не сводил свинцовых глаз с Николая Игоревича.

– Послушай, Самсонов, я никак не могу понять. Ты считаешь, на Полуярцева возвели поклеп?

– Нет, не считаю.

– Обвинения кажутся тебе справедливыми?

– Вполне возможно. Хотя тоже нужно еще присмотреться повнимательней.

– Ну так в чем же твоя проблема? Берись за дело и присматривайся, сколько угодно. Ты сам не веришь, что он окажется во всем белом.

– У меня нет никакой проблемы.

– Как же нет? Почему ты отказываешься делать свою работу, о которой так красиво говорил прежде?

– Я не отказываюсь. Я обрисовал вам вкратце свой план работы – он вас не устроил.

– Разумеется, не устроил. И ты заранее знал, что он меня не устроит. Тебе предлагают заняться делом, а ты изобретаешь способы уклониться от профессионального долга.

– Ничего подобного. Я бы уклонился, если бы принял ваше предложение.

– Ну вот, опять. Взрослеть собираешься?

– В вашем понимании – нет.

Главный пристально смотрел на подчиненного, искренне желая разглядеть в его лице признаки умственного помешательства.

– Я пойду? – осторожно спросил Николай Игоревич.

– Иди. И будь внимательней на виражах, как бы шею не свернул, с твоими-то творческими запросами.

Самсонов вышел на свободу и натолкнулся на торопливо семенившую к трезвонящему телефону Дашу. Она недовольно отпихнула его в сторону и схватила трубку, словно ждала от нее избавления от незримой беды.

– Алло! Редакция. Говорите, пожалуйста. Кого? Самсонов, подожди! Тебя.

Всю тираду опытная секретарша выпалила с такой скоростью, что Николай Игоревич не успел исчезнуть в офисных дебрях и нехотя вернулся к роковому столу, чтобы с угрюмой миной принять протянутую ему телефонную трубку.

– Алло. Я слушаю. Мария Павловна? Здравствуйте, очень рад. Чем обязан?

Официозно корректный тон журналиста при исполнении быстро сменился на обыденно заинтересованный. Мать покойного солдата искала помощи в связи с неприятностями у младшего сына. Видимо, этим утром все пути вели Самсонова за решетку – самый младший из Первухиных тоже оказался там. Николай Игоревич не имел ни малейшего представления ни о смысле происходящего, ни о способах, которыми он мог бы оказать помощь несчастной. Тем не менее, тема нарисовалась сама собой, из воздуха, и журналист отправился по следу.

Мария Павловна встретила его заплаканная, в стареньком халате, без приготовленного стола с угощением. Прямо у двери, едва успев ее открыть, она начала сбивчиво и непоследовательно рассказывать гостю о постигшем ее несчастье. Ранним утром явились представители власти в таком количестве, какого никогда еще не видел этот дом. Показали какие-то "корочки", какие-то бумажки, что-то сказали и углубились в квартиру, а через минуту спросили, где сын.

– Как где? В своей комнате.

– Где его комната?

Она показала на открытую дверь.

– Его там нет. Зато окно открыто.

Мария Павловна перепугалась, бросилась в комнату сыновей и действительно не обнаружила там Мишку.

– Что вы с ним сделали? – закричала она на представителей власти, но те потребовали от нее замолчать, а затем предположили, что сын выпрыгнул в окно во избежание неприятной встречи с законом.

– Неплохая подготовочка, – уважительно заметил один из мужчин. – С третьего этажа сиганул и был таков. А мы и охранение там не поставили – думали, если прыгнет, то ноги переломает.

Затем представители власти принялись обыскивать квартиру в присутствии понятых из числа соседей, которые сидели в уголке немного потерянные и смотрели в основном на хозяйку. Нашли только книги о тактике партизанской войны и способах изготовления взрывных устройств, которые и унесли с собой, оставив Марию Павловну посреди разоренного и обезлюдевшего жилища.

– Так значит, Михаил не арестован? – заинтересованно спросил Самсонов.

– Ничего не знаю, ничего… – горестно запричитала несчастная мать. – Может, и убили уже где-нибудь на улице. В окошко-то прыгнул, в чем был – вся теплая одежда в прихожей.

– Вы успокойтесь, я не думаю, что в него будут стрелять. А в чем его обвиняют, они сказали?

– Да говорили что-то… Я ничего не поняла, ничего. Какое-то нападение, избиение, причинение каких-то повреждений. Ничего не поняла! Какое нападение? Мишка кого-то так избил, что его с милицией ищут? Чепуха ведь полная!

– А все-таки, кого именно избил? – спросил журналист.

– Не знаю, не знаю, кого. Никого он не мог избить! – проявила материнскую уверенность в святости собственного ребенка Мария Павловна. – Вы помогите мне, ради Бога! Не может ведь такого быть. Ну какой же Мишка преступник? Пацан совсем, молоко на губах не обсохло! Может, и подрался где, но не так же, чтобы его вся милиция искала! Тоже, террориста нашли!

– Вы успокойтесь, Мария Павловна. Я думаю, все обойдется, – неискренне настаивал Самсонов, одновременно обдумывая дальнейшие действия. Было бы неплохо найти беглеца раньше органов, как подступиться к решению этой задачи, журналист не знал.

– Ну как же я успокоюсь, что вы говорите!

– Ничего, ничего, успокойтесь. Попейте что-нибудь. Я не знаю… Валерьянки, наверное.

Николай Игоревич никогда не пил ничего для успокоения и не мог ничего посоветовать Марии Павловне, а теперь он еще и спешил ее покинуть. Но сначала следовало получить от женщины дополнительные справки: с кем в городе Мишка находится в приятельских или дружеских отношениях, кто чаще других заходил к нему в гости, и где все эти люди живут. Желаемые сведения журналист получил, хотя не рассчитывал использовать их для поиска беглеца – ведь милиция будет искать его там в первую очередь, и подпольщик должен понимать такие очевидные вещи. Самсонов хотел нащупать неожиданный след. Такой, которого не вынюхает ни одна ищейка. В понимании самозванного детектива, он должен вывести к человеку без видимых связей с Мишкой, но при этом его знакомому. Бывший друг, бывшая девушка – еще кто-нибудь бывший, отошедший почему-либо в тень, но не забывший прошлого.

С помощью безутешной Марии Павловны журналист составил целый список связей ее сына, ни одна из которых не могла привести к нему напрямую, но действовать немедленно в этом направлении было бессмысленно. Среди бела дня большинства не окажется дома, и бродить по многочисленным адресам прямо сейчас нет смысла.

Самсонов наскоро распрощался женщиной и первым делом направился в ОВД, где после некоторых усилий смог разузнать главное. Первухина-младшего подозревают в причастности к нападению на сотрудников охраны картонажной фабрики пару дней назад. Двое пострадавших оказались в больнице с переломами и сотрясением мозга, не сумев толком рассказать об обстоятельствах происшествия. Однако, как часто бывает, нашелся свидетель, видевший поблизости от проходной, где все и случилось, нескольких парней. Он узнал в некоторых из них рабочих фабрики, а в одном – младшего Первухина, который на фабрике не работал, но был известен там некоторым в качестве сына своей матери.

– А что за охранники на этой фабрике? – спросил Самсонов.

– Да одно охранное агентство, частное, – пояснили ему и многозначительно подмигнули, чем сказали намного больше.

Николай Игоревич вернулся в редакцию, порылся в справочных данных и принялся звонить на картонажку в надежде узнать дополнительные подробности. Он долго общался с разными людьми, говорившими то девичьими голосами, то мужскими, но все они оказались едины в одном: администрация фабрики не может комментировать события, не связанные непосредственно с ее деятельностью. Оказавшийся в розыске Михаил Первухин на фабрике никогда не работал, то обстоятельство, что он является сыном одной из работниц фабрики, администрацию нисколько не интересует. Все детали, касающиеся деятельности охранного агентства, следует выяснять о сотрудников этого самого агентства.

Журналист в целом представил себе ситуацию, за исключением мелких подробностей, и в общем домыслил их до состояния почти полной уверенности. Тем не менее, совесть требовала уйти от фантазий к фактам, и Самсонов отправился на картонажку для проведения собственного расследования. На проходной его встретили крепкие молодые люди в черном и не проявили ни малейших признаков понимания. Удостоверение их совершенно не впечатлило, даже не принудило вызвать старшего.

– Вы хотя бы знаете пострадавших? – настырно лез не в свое дело Самсонов. – Общались с ними после нападения?

Ответом послужило молчание и угрюмое бурчание, не содержавшее никакого смысла, кроме неприятия журналистского клана вообще и некоторых его представителей в частности.

– А почему вы так враждебны? – не унимался Николай Игоревич. – Вы считаете, что я непременно представлю происшествие предвзято?

– Как тебе скажут, так и представишь, – холодно ответили ему. – А откуда мы знаем, что тебе скажут?

– Логично. А если я справку принесу от Касатонова с разрешением на сбор сведений?

– Ни хрена ты не принесешь. И на Касатонова твоего нам плевать. У нас свое начальство есть – ты от него справку принеси.

Не добившись никакого прогресса в переговорах и сталкиваясь со все нарастающей агрессивностью парней в черном, Самсонов вышел на улицу и отправился в районную больницу. Там ему вновь пришлось напрячь актерские и прочие творческие способности, дабы получить доступ в палату к пострадавшим охранникам. Он размахивал служебным удостоверением, ссылался на необходимость освещения в прессе проблем здравоохранения в видах их скорейшего решения, интересовался уровнем преступности в городе, каким он видится медикам у операционных столов и наговорил много всякого, чего никогда прежде не говорил в своей жизни. Журналист прорвался в кабинет главврача и вывалил на корректную, ослепительно белую даму весь свой дар красноречия, Позднее ему вспоминалось в некотором тумане, будто он даже пообещал ей строительство нескольких новых корпусов больницы. Зачем он зашел так далеко, Николай Игоревич никогда объяснить не мог.

Тем не менее, главного он достиг: в ходе экскурсии по больнице, в накинутом на плечи халате, среди выставленных в коридор коек с больными разного возраста и пола, журналист попал в палату с шестью недовольными мужиками.

– Что у нас здесь такое? – бодро поинтересовался Самсонов.

– Вот, двоих позавчера ночью привезли, – объяснила терпеливая главврач, которой не терпелось поскорее закруглить визит навязчивого репортера.

– Ага, отлично! – искренне обрадовался тот. – Что случилось, мужики?

– А тебе какая разница? – хмуро буркнул один из пострадавших охранников. Его нос был густо залеплен пластырем, но густая синева заливала распухшее лицо, и все равно было понятно, что нос сломан. С правой ключицей, видимо, случилось то же самое: согнутая в локте рука торчала вверх, удерживаемая в воздухе подпоркой.

– Да вот, собираю материал о преступности, – продолжал всеми силами демонстрировать беззаботность Самсонов. – С кем же это вы вдвоем встретились, да так, что не они, а вы здесь оказались? У нас что здесь, банда орудует?

– Откуда мы знаем, кто у вас тут орудует. Мы в командировке.

– В командировке? Никогда бы не подумал, что в наш славный город можно приехать в командировку. Чем же это вы таким занимаетесь, мужики?

– Не твое дело, – вмешался второй покалеченный. У этого нос был цел, зато голова была плотно обмотана бинтами, а правая нога закована в гипс. – Иди себе дальше, материал собирай.

– Мужики, я же вам помочь хочу. А вы так реагируете, словно я собираюсь про вас фельетон писать.

– Откуда мы знаем, что ты там собираешься. Сказано тебе, иди куда шел. И помогать нам не надо, сами разберемся.

– Вы что, секретные агенты под прикрытием?

– Проваливай.

– Нет, я только делаю предположения. Если попаду в точку, просто кивните.

– Проваливай отсюда.

Главврач не смогла оставаться в стороне и вмешалась в ситуацию не на стороне Самсонова:

– Пойдемте, нельзя нервировать больных.

– Нет, ну я же не требую от них ничего ужасного или компрометирующего, почему такая реакция?

– Проваливай, козел!

– Пойдемте, пойдемте, Николай Игоревич.

Женщина в белом схватила журналиста под руку и насильно вытащила в перенаселенный коридор.

– Что вы себе позволяете?

– Да ничего я себе не позволил! Вы же все видели.

– Видела. Они не давали вам согласия на интервью.

– Ваша правда. Не давали. А что у вас богатый опыт общения с журналистами?

– У меня просто есть ясное представление о медицинской этике.

Самсонов испытал острый позыв сострить по поводу медицинской этики, но вовремя придержал язык – главврач ему может пригодиться еще не раз, и портить с ней отношения без необходимости показалось ему верхом глупости.

Репортер вернулся из больницы в редакцию и позвонил Марии Павловне. Она снова стала плакать и жаловаться на отсутствие новостей от Мишки, но Николай Игоревич смог ее прервать и поинтересоваться домашним телефоном фабричного профорга. Женщина порылась в своем блокноте и спустя некоторое время сообщила репортеру требуемые сведения, после чего опять стала плакать. Самсонов бросил телефонную трубку и вышел из редакции на улицу.

Мороз отступил, воздух стал промозглым и сырым. Журналист остановился на тротуаре и задумался. Чем он занимается и зачем? Почему судьба Мишки Первухина выводит его на неприятную позицию конфликта с серьезными людьми, а он послушно следует путем проклятого? Если он и напишет что-нибудь о безвестном революционере, "Еженедельный курьер" его материал не напечатает, а для любого другого издания он – просто человек с улицы. Да и кому вообще понадобится этот юный бунтарь, занявшийся по глупости робингудовскими подвигами? Кто пожелает прочесть хотя бы строчку о нем? Прохожие обходили задумчивого журналиста стороной, некоторые его задевали и недовольно оглядывались. Он всем мешал.

Самсонов медленно отправился в служащую ему временным приютом коммуналку, где решительно подошел к Алешкиной двери и постучал. Тот долго не откликался, затем из комнаты донеслись шаркающие шаги, дверь со скрипом открылась и в проеме обнаружился потерявший себя хозяин. Отсутствующим взглядом обозрел он полутемный коридор и с нескольких попыток смог остановить его на посетителе. В затуманенном взоре Алешки не сразу, но постепенно прорезалось удивление.

– Привет! – как ни в чем не бывало почти крикнул Николай Игоревич. – Дело есть. Тут, понимаешь, такая ситуация… У тебя есть какая-нибудь куртка, старая? Мне на время, только на сегодняшний вечер. Мои все дома остались, а там сейчас жена, неохота с ней общаться.

Алешка смотрел на просителя долго и сосредоточенно, осмысливая его запрос. Затем молча углубился в свою комнату и вынес оттуда совершенно невообразимое тряпье. "А вдруг вшивая?" – с опаской подумал Самсонов, но машинально взял предложенный ему предмет верхней одежды и даже поблагодарил. То ли хорошее воспитание сказалось, то ли сработал эффект неожиданности, но уже через несколько секунд Николай Игоревич пришел к уверенности, что никогда не сможет это одеть. Получасовой санитарный осмотр и аутотренинг привели к перемене настроения, и он вышел на улицу в своем чудовищном наряде.

Самсонов прошелся по окрестностям, нашел магазинчик, купил в нем бутылку водки и упаковку сыра для тостов, затем пристроил бутылку за пазухой, а сыр – в кармане. Испытывая сложные чувства, он вернулся к картонажной фабрике и присел на лавочке за ближайшим углом в ожидании. Минут через тридцать закончилась смена, работяги хлынули через проходную на улицу и рассыпались в разные стороны. Журналист выбрал пару наиболее крикливых и недовольных жизнью пролетариев, активно решавших некий внутренний конфликт, и беззаботно приблизился к ним. Смысл дискуссии уловить сходу ему не удалось, но интуиция повела репортера вперед вслепую.

– Здорово, мужики! – произнес он заговорщицким тоном.

– Чего тебе? – грубо спросили его в ответ.

– Да вот, беда у меня.

– Слушай, козел, отвали! Не до тебя сейчас.

– А как насчет этого?

Журналист раздвинул края расстегнутой на груди куртки и продемонстрировал жаждущим блестящее горлышко непочатой бутылки волшебной амброзии.

– Угощаешь? – строго спросил один из страждущих.

– Угощаю. Но за компанию.

Мгновенно достигнутое согласие реализовалось тут же, на лавочках, в маленьком запущенном скверике. Беседа завязалась раскованная и откровенная. К концу бутылки Самсонов, старавшийся глотать пореже и поменьше, успел понять главное: интуиция его не подвела.

Неделю назад охранники картонажки отправили на больничную койку одного мужика, рассуждавшего во время перекуров о пользе забастовок. Собственно, его разговоры ни к чему не вели, поскольку он ни разу не ответил на вопрос слушателей: чем жить во время забастовки? Именно в силу смехотворных зарплат накоплений ни у кого не было, как и другой работы в городе.

– Ну, перебиться как-нибудь неделю-другую, – настаивал непонятливый мужик.

– А если не хватит недели-другой?

– Еще как хватит! Касатонов-то за это время потеряет еще больше, чем мы!

– Касатонов, наверное, и не помнит, что у него среди прочего есть еще и наша картонажка. Он хоть десять лет сможет терпеть, а скорее всего, просто в первый же день уволит всех к такой-то матери.

– Так это же незаконно!

– Ты что, совсем дурак? – спрашивали мужика и получали в ответ новые порции его увещеваний.

Самсонов поинтересовался, откуда появилась уверенность трудящихся в причастности охранников к избиению болтуна.

– Так они и не скрывались особо! Среди бела дня, прямо на территории фабрики, несколько человек, без единого слова, чуть не до смерти. Кто же еще, как не быки? Мужик их, правда, так и не разглядел, но свои так не бьют. Сроду такого не было. Свои, если не поделят чего, друг друга за грудки потаскают, и все тут.

– А на проходной эти быки сильно зверствуют?

– Да как их на всех углах наставили, мужики еще больше тащить стали. Назло. Инструмент всякий, то-се. У нас, вообще-то, не мясокомбинат, особо не разживешься. А быки цепляют, конечно, им слово, они – два, им – три. Глядишь – опять ор поднялся. Мужики сзади напирают, а эти не выпускают, вертушку свою запирают и кого-нибудь из толпы вытащить хотят.

– Часто вытаскивают?

– Когда как. Нас ведь тоже на принцип не возьмешь. Только они потом поодиночке кого-нибудь подкарауливают и на костыли пересаживают.

– А им что же, никогда не перепадает?

– Почему не перепадает, вот только на днях двоих укатали.

– А раньше случалось?

– Раньше – нет. Впервые. Они-то все гуртуются, а мы – по одному на территории болтаемся.

– И кто же этих двоих укатал, не слышали?

Собутыльники насторожились и посмотрели на Самсонова внимательней.

– Нет, не слышали. А тебе на хрен знать?

– Так просто. Может, и не ваши вовсе укатали, а вы только языками болтаете.

– Будь спок, наши. Проверено.

– Вы же не слышали, кто.

– Сказано тебе, наши. Может, тебе чердак разнести, чтобы знал, какие вопросы задавать?