Несовершенное

– Скажите, вы спешите куда-нибудь? – спросил вдруг Полуярцев.

– Кажется, нет, – ответил Самсонов прежде, чем вспомнил свои планы на сегодняшний вечер. Тон вопроса и обстоятельства, при которых он прозвучал, показались ему веским основанием для пересмотра планов, если они препятствовали положительному ответу. Перед журналистом стоял в сущности совершенно незнакомый человек, о котором он знал только самые казенные сведения: фамилию, имя, отчество, место работы и должность. Еще он знал, что мать этого человека потратила несколько лет жизни на бесплодную попытку воспитать из будущего борзописца достойного человека.

– Лена, иди домой, я задержусь, – повернулся Полуярцев к жене.

– Планируешь пьянку?

– Нет, планирую прояснить несколько необъяснимых вещей.

Лена посмотрела на мужа долго и пристально, пытаясь высмотреть в нем новые черты. Затем бросила взгляд на Самсонова и снова устремила его на благоверного.

– Вы ведь незнакомы.

– Лена, прошу тебя, не вмешивайся. Позволь мне самому решать, с кем разговаривать.

– Я просто не очень уверена, что ты в полном порядке. Ты себя хорошо чувствуешь?

– Лена, я сегодня похоронил мать. Если бы я хорошо себя чувствовал, меня следовало бы отдать под суд. Иди домой и не проявляй обо мне излишней заботы.

Андрей Владимирович всячески проявлял нетерпение, Самсонов – безразличие. Лена после долгой паузы все же оторвала взгляд от мужа, вновь мельком глянула на журналиста, развернулась и молча направилась прочь из ресторана. Каблучки ее звонко цокали по полу, чеканя решительный шаг.

– Простите, если внес раздор в вашу семью, – счел нужным произнести Николай Игоревич, которому не понравилось присутствовать при семейной сцене.

– Ничего, – рассеянно произнес Полуярцев. – Мне нужно с вами поговорить.

– О чем?

– В том числе о нашей прошлой встрече.

– Спасибо вам за нее, – вставил неожиданно Самсонов.

– Мне?

– Вам. Честно говоря, я ждал неприятностей по работе, вплоть до увольнения.

– Пустяки, – раздраженно махнул рукой Полуярцев. – Я тогда подумал: болеет человек за дело. Знаете, я ведь попытался разобраться в этой истории с текстом на мемориальной доске. Мои сказали: школа дала сведения написанными от руки, листок не сохранился. То ли у них была ошибка, то ли у нас, то ли кто-то честно не разобрал почерк. Наверное, нужно было сверить окончательный вариант…

– Наверное, – снисходительно согласился журналист. – Знаете, его мать ничего не заметила и всем довольна.

– Хорошо… Почему же ваш очерк не напечатали? Редакция побоялась скандала?

– Все проще гораздо. Меня ведь привлекли на замену – изначально Ногинскому очерк поручили, а он на некоторое время бесследно исчез. Вот главный и перестраховался. А в результате – приношу свой очерк, а мне говорят: текст Ногинского уже пошел в набор. Он, видите ли, решил перед увольнением все же выполнить последнее задание.

– А ваш очерк кто-нибудь видел?

– Нет.

– Как вы думаете, напечатали бы его?

Самсонову не хотелось рассказывать незнакомому человеку о течении мысли, вынесшей его весной вовсе не к тому варианту текста, который представляет собеседник.

– Не знаю, – хмуро буркнул он, желая поскорее сменить тему.

– Послушайте, мне нужно с вами поговорить, – немного севшим голосом произнес Полуярцев. – Давайте пройдемся?

– Давайте, – удивился журналист, не ожидавший такого поворота светской беседы.

Мужчины оделись и вышли на улицу, в сумерки, под мелкую изморось, заметную только вокруг уличных фонарей и перед автомобильными фарами. Огни расплывались в полутьме, прохожие сутулились и прикрывали головы, спасались под мокрыми, блестящими в искусственном свете зонтами. Некоторое время представитель власть предержащих и несостоявшееся золотое перо молча шли рядом куда-то вперед, в неопределенную мрачную перспективу улицы.

– Скажите, вы совсем не догадываетесь, почему мама включила вас в список приглашенных? – спросил наконец Полуярцев.

– Не догадываюсь, – честно ответил Николай Игоревич. – Я неплохо учился, но школу окончил без малейших претензий на медаль и вообще, звездой не являлся. В частности, по математике.

– Но была ведь какая-то причина? Она же помнила о вас столько лет?

– Видимо, да. Я не удивлюсь, если выяснится, что она помнила всех.

– Возможно, возможно… Но на похороны пригласила только вас.

Самсонов пожал плечами.

– Думаю, догадки не имеют смысла, – сказал он рассеянно. – Не все ли равно, где лежит правильный ответ. Мама ваша была женщиной суровой, ни с кем не сюсюкала – ни с учениками, ни с подчиненными, ни с начальством. Но, похоже, в мыслях вела некий список близких людей. Только вот при жизни не желала им открываться. Думаю, стеснялась проявить слабость.

– Разве женщины стесняются своей слабости?

– Значит, есть такие. Возможно, наш век принуждает женщин меняться. Равноправие, знаете ли. Оно автоматически означает отсутствие льгот по половому признаку, как и отсутствие препон для служебного роста. Мужчина, делающий карьеру, вряд ли добьется успеха, если проявит слабость. К женщинам этот постулат относится в той же степени. Наверное, Мария Петровна поняла это раньше многих.

– Но после смерти все же проявила слабость?

– В каком-то смысле.

– Значит, при жизни она только притворялась сильной?

– Сомневаюсь в возможности такого притворства. Нельзя прикинуться интеллигентом, нельзя всю жизнь казаться сильным, не будучи им в действительности.

– По-моему, сильным можно казаться сколь угодно долго, если не случится реального испытания, которое потребует демонстрации силы. Для мамы таким испытанием стала сама смерть.

– Не знаю, не знаю, – покачал головой Самсонов. – Конечно, я был мальчишкой и ничего не понимал в людях. Но вы ведь всю жизнь видели ее, и ни разу не заподозрили в слабости?

– Ни разу. Слабость всегда демонстрировали мы с отцом. – Несколько минут Андрей Владимирович молчал. – Думаю, мама боялась смерти.

– В самом деле? Почему вы так решили?

– Она иногда говорила о своих похоронах. Видите, вот и список приглашенных сама составила. Но список оставила жене, а не мне. Я на нее каждый раз руками махал, а она хотела поговорить о своей смерти.

– Возможно. Такое часто случается.

– Вы не знаете, откуда эти слова: "А я – осенняя трава, летящие по ветру листья"?

– Знаю, разумеется. Стихи Геннадия Шпаликова. Метафизический страх атеиста перед лицом смерти. В бессмертную душу он не верит, а желает, видите ли, сохраниться хотя бы травой. "Она весною прорастет и к жизни присоединится".

– А вы верите в бессмертную душу?

– По крайней мере, я не мечтаю сохраниться травой.

– Что-то я слышал про этого Шпаликова… Он сейчас жив?

– Нет, что вы. Повесился давно, еще молодым.

– Повесился? Странно для автора таких стихов.

– По-моему, наоборот – естественно. Мрачный взгляд на жизнь не способствует долголетию. И мрачный взгляд на смерть, кстати, тоже. У нас ведь сейчас преобладает атеистическое отношение к смерти. Инстинктивное. Безусловный рефлекс. Если вдуматься, бояться нужно не самой смерти, а умирания. Смерть есть избавление от земной жизни со всей ее болью и скукой.

– Люди боятся неизвестности.

– Полностью согласен. Спасение от страха неизвестности – вера. Вот вы, например, верите?

– Нет. С какой стати? Я бывший комсомолец.

– Бывший – не значит настоящий.

– Все равно. Страшно подумать, что должно случиться с человеком, чтобы в серьезном возрасте он поверил. Веру можно только сохранить с детства, придти к ней взрослым почти невозможно.

– С вами случилась большая беда. Теперь вы поверите?

– Не знаю, я пока думаю.

– Думать над вопросами веры бессмысленно. Никаких логических доводов вы никогда не придумаете, ни за, ни против. Все решается в один момент, легким движением души. Вдруг становится странно, как это до сих пор мог не верить.

– С вами так и случилось?

– Примерно. День и час я вам не назову. Просто жил и жил, как все, а однажды оглянулся назад и подумал: когда же я не верил? В детстве и юности точно не верил. Вот где-то с тех пор. Правда, я сам толком не знаю, во что верю. Как был некрещеным, так им и остался.

– Странный способ придти к вере. Вы что же, и католиком можете оказаться?

– Вряд ли. Церковь меня к верующим не относит, конечно. Священники говорят: кому церковь не мать, тому Бог не отец. Или как-то так. Что такое вообще – человек? Вот умер он, и что остается? Память? А помните вы такого человека – Сарданапал?

– Вроде слышал где-то когда-то. Что-то древневосточное.

– Древневосточное. Последний царь Ассирии. Изнеженный и сребролюбивый, женоподобный в своем стремлении к наслаждениям. И дворцовый переворот против него совершился, и сжег он себя вместе со всеми сокровищами после многомесячной осады дворца. Всякие интересности о нем известны. А знаете главное, что о нем известно?

– Понятия не имею.

– Он никогда не существовал. Это миф. Но вы вот о нем что-то помните, Байрон о нем поэму накатал. Далеко не о каждом реальном царе поэт первого ряда написал стихи! А об этом, выдуманном – пожалуйста.

– По-вашему, человек – то, что о нем пишут поэты? Тогда Землю можно считать безлюдной.

– Человек – то, что о нем помнят после смерти. Даже если о нем напишут книги и снимут фильмы, все равно – он тот, кого помнят знавшие его люди. Помнят иногда молча, про себя, совсем не таким, каким человек предстает в книгах и фильмах. Когда уходят помнящие его люди, человек умирает окончательно, становится тенью, фотографией в альбомах. Никогда не пробовали разглядывать чужие фотоальбомы? Даже живые и здравствующие люди кажутся в них призраками.

– У вас богатая фантазия, Николай Игоревич. Или вы меня разыгрываете. Фотографии незнакомых людей для меня – просто фотографии незнакомых людей, ничего более.

Собеседники стояли в аллее городского парка, в полутьме, ветер срывал с деревьев мертвые листья и уносил их в небытие.

– А кого из мертвецов вы лично помните, Андрей Владимирович? – вкрадчиво спросил Самсонов. – И вообще, помните ли вы, кого забыли в этой жизни?

– Не понял. Как это – помню ли, кого забыл? Раз забыл, значит не помню. Как же я могу их помнить? Это нарушение законов логики.

– А может, вам только кажется? Займитесь на досуге перемоткой собственной жизни, кого только ни вспомните. Из забытых. И не откладывайте в долгий ящик – после шестидесяти потрошить себя гораздо труднее.

– Хотите сказать, что и сами так развлекаетесь?

– Есть такое дело.

– И давно?

– Около полугода. Оказалось – несметные толпы мимо меня прошли, а я на них и не смотрел. Все своими делами занимался.

– Не чужими же делами нам заниматься. Они потому так и называются, что не наши.

– Да, конечно. Вы правы. Вы всегда правы, Андрей Владимирович. Извините, наверное, я с вами раскланяюсь. Мне пора. До свидания.

Самсонов кивнул головой и отправился прочь, постепенно исчезая во тьме. Полуярцев проводил его долгим взглядом, постоял некоторое время в пустой аллее, ни о чем не думая, и направился к себе домой. Он хотел спать.

9. Голубь сизокрылый

Дочь целовалась с каким-то хлыщом, самозабвенно и с видимым удовольствием. Сагайдак остановился ошарашенный, затем сделал шаг вперед с желанием садануть в торец мерзавцу, а негодяйку взять за ухо и привести домой. Затем он остановился, дожидаясь, пока кровь отхлынет от лица. Легко в одно мгновение сделать глупость, которая изменит жизнь в худшую сторону. Дочь, конечно, повзрослела, но это не означает права прилюдно лизаться с кем попало. Петр Никанорович сделал еще несколько шагов и остановился рядом с парочкой, совсем потерявшей ощущение реальности.

– Молодой человек, закурить не найдется? – несколько механическим голосом произнес отец, готовый к убийству, но всеми силами сдерживающий свои эмоции.

Ублюдок не обратил никакого внимания на бесцеремонного прохожего, но Милка забилась в его руках, как голубка в силках птицелова, отпрянула и испуганно посмотрела на отца. Все молчали, негодяй соизволил проследить за взглядом своей жертвы и Сагайдак смог оценить его наружность. Как и следовало ожидать – мерзкая рожа без тени интеллекта, зато с тухлым блеском сексуального извращения в глазах.

– Людмила, садись в машину.

После долгой паузы, в течение которой испуг в глазах сменился негодованием, она воскликнула:

– Папа!

– Садись, без разговоров.

– Папа, прекрати! Езжай себе дальше, оставь меня в покое!

– Размечталась. Ты сядешь в машину, или мне силу применить?

– Только попробуй, только попробуй! Я из дома уйду!

– Тогда я тебя найду и на привязь посажу. Тоже мне, напугала.

Публичная сцена принимала совершенно неприличный оборот. Прохожие стали задерживать шаг при виде вопящей девчонки в окружении двух особей мужского пола. Сагайдак понимал двусмысленность своего положения и от этого еще больше злился.

– Пойдем, – сказал вдруг подонок, с вызовом посмотрел на негодующего отца и демонстративно взял дочь за руку. Та оставалась на месте, не спуская возмущенных глаз с родителя, и ждала проявления доброй воли с его стороны.

– Отпусти ее, – сказал тот ухажеру, одетому в косуху и кожаные штаны, сверху донизу усеянные блестящими заклепками.

– А чего вы командуете? Она вам не крепостная.

У мерзавца, оказывается, еще и голос есть!

– Я сказал, отпусти ее, подонок.

– Чего это я подонок?

– Папа, перестань!

Сагайдак сжал пальцы на тонком запястье дочери. Шкодливый хахаль был едва не на голову ниже, и смотрел на отца своей пассии снизу вверх, но с вызовом.

– Последний раз повторяю: отпусти ее. Просто не хочу тебя калечить без крайней необходимости.

– Папа, ну не надо!

– Ну что, не отпустишь?

– Не отпущу!

Сагайдак сделал короткое, едва заметное движение. Со стороны могло показаться, что он то ли одним плечом шевельнул, то ли быстрым жестом глянул на часы. Правда, часы должны бы были находиться на правой руке, но такие вещи нетренированные люди редко замечают.

Мерзавец пошатнулся, отшагнул назад и упал на корточки, низко опустив голову.

– Сережа! – завопила Милка с таким ужасом, словно ее гребаный кавалер получил пулю в лоб.

– Садись в машину.

– А вот не сяду, не сяду! Что, и меня ударишь?

Дочь смотрела на отца огромными ненавидящими глазами. Он вспомнил, как она, еще совсем игрушечная, смеялась на горшке и сучила ножками, передвигаясь поближе к нему. Тогда у него в руках сидел настоящий сизый голубь, косил желтым глазом и испуганно хлопал крыльями.

– Мила, прекращай бузу. Садись в машину, и поедем домой. Мама там одна.

– Ну и езжай к маме, езжай! Я тебя держу разве?

– Держишь. Уже поздно, тебе пора домой.

– Ничего себе, поздно! Может, дома еще и на горшок меня посадишь?

– Надеюсь, не придется.

Дочь гневно отвернулась от отца, опустилась на колени рядом со своим подонком и низко нагнулась, чтобы заглянуть ему снизу в лицо. Коротенькая ее курточка задралась на спине, а джинсики с заниженной талией совсем сползли, открывая миру непозволительно значительную область дочкиного тела. Сагайдак молча схватил ее за шиворот и поволок к машине. Милка завизжала, беспомощно забилась и попыталась лягнуть похитителя высоким каблуком. Маленькими кулачками она принялась молотить отца в живот, но он не обращал на ее усилия ни малейшего внимания. Несколько прохожих остановились и наблюдали за происходящим с некоторым напряжением в лицах. Обозленный на себя и на человечество, Петр Никанорович открыл водительскую дверь "Лады", засунул в машину дочь и забрался вслед за ней, протолкнув несчастную на пассажирское сиденье.

Милка заходилась истеричным криком. Мокрое от слез лицо выражало только боль, страх и ненависть. Перехватив дочь за руку, Сагайдак умудрился включить передачу. Негодяйка отвернулась к окну и закричала:

– Сережа! Сережа! Сережа!

Машина медленно тронулась с места, постепенно удалясь от места сражения, которое в конце концов скрылось из поля зрения. Победитель понимал, что долго ехать в таком положении не сможет, и кое-как припарковался за ближайшим поворотом.

– Людмила, хватит истерить.

Крик дочери перешел в плач самой несчастной девушки на свете.

– Начинается! Если бы ты знала, как меня достали все эти ваши женские штучки. Нервы с вами нужны – как стальные канаты.

Ответ вслух не прозвучал.

– Зачем ты постоянно закатываешь эти сцены, Людмила?

– Я закатываю? – не сдержала возмущения дочь. – Я закатываю сцены? По-твоему, это я сейчас закатила сцену?

Она говорила прерывисто, захлебываясь рыданиями, и Сагайдак испытал приступ острой жалости. Хотелось погладить дочь по головке, сделать комплимент, купить в подарок какую-нибудь безделушку. Почему обязательно безделушку? Можно подобрать что-нибудь серьезное. Нет, тогда она окончательно возненавидит его за попытку купить ее душу.

– Мила, мы должны сейчас в первую очередь заботиться о маме.

Молчание в ответ.

– Согласись, наши скандалы ей сейчас совершенно ни к чему.

– Тогда зачем ты затеял этот скандал? Зачем? Ну кто тебя просил?

– Скандал затеяла ты, когда решила изобразить из себя Жанну Д'Арк.

– Ничего подобного! Все начал ты, когда возомнил себя рабовладельцем.

– Я не рабовладелец, а всего лишь твой отец.

– Отцы не позорят дочерей, а заботятся о них!

– Моя дочь никогда не будет вести себя, как уличная потаскушка.

– Вот как? Я уже и потаскушка? Собираешься меня выпороть и запереть в подвале?

– Нет, только объясню тебе, как должны себя вести порядочные девушки.

– Где уж мне понять, я ведь шлюха подзаборная! Я ведь давно на побрякушки телом зарабатываю! Так что, папочка, лучше забудь про меня и больше никогда не пытайся воспитывать, только хуже будет.

– Не надейся, Мила. Даже не мечтай! Если понадобится, я тебя за волосы вытащу из любой дыры, в которую тебя нелегкая занесет, как бы ты ни визжала и ни царапалась. Ты мне, видишь ли, дорога. И твое будущее мне не безразлично. И твои парни мне не безразличны. И как ты одеваешься, мне не безразлично. Наверное, тебе кажется, что ты просто одета по моде, но если твоя мода требует выставлять задницу напоказ, я из тебя монахиню сделаю, вот увидишь.

– Замечательно, папочка, замечательно! Ты будешь решать, во что мне одеваться, с кем мне встречаться, куда мне ходить. Тебе не кажется, что я уже вышла из детсадовского возраста?

– Разумеется, вышла. Именно в этом все и дело. Детство кончилось, твоим кавалерам теперь нужно не просто прогуляться с тобой за ручку – они тебя хотят. И если ты этого не понимаешь, значит, не такая уж ты и взрослая.

– Я все прекрасно понимаю, папулечка! Не надо строить из себя борца за мою девственность – сама как-нибудь о себе позабочусь!

– Сама о себе ты будешь заботиться после восемнадцати, и то, если не будешь жить с нами. А пока тебе пятнадцать – изволь не корчить из себя опытную даму. Кстати, и с дамами неприятности случаются. А уж дурочек вроде тебя любому ходоку с толку сбить – как два пальца об асфальт.

– Сережка у тебя подонок, я – дура, а ты у нас кто? Лучший отец столетия? Как будто я не знаю, сколько мама из-за тебя плакала!

– Я не лучший отец в мире. Но все-таки отец. И на произвол судьбы я тебя не брошу, как бы тебе этого не хотелось.

– На какой еще произвол? На какой произвол? Просто не лезь в мою жизнь, и я тебе слова не скажу!

– Не лезть в твою жизнь? Разрешить тебе ходить полуголой и смотреть, как тебя тискают посреди улицы? Ты вообще представляешь себе хоть немного, что такое взрослая жизнь? В сотый раз повторяю: твое детство кончилось. Теперь нет мальчиков-одноклассников, которые дергают тебя за косички, нет молодых людей, которые просто так тебе подмигивают, нет мужиков, которые просто гладят тебя по плечику. Теперь все не просто. Ты теперь всем им нужна для потребления. Одноклассники, возможно, еще толком не понимают, чем можно с тобой заняться, но все остальные с первого взгляда при первом знакомстве начинают тебя оценивать и примеривать под свои инстинкты. Ты можешь в это время фантазировать о чем угодно, но у них все фантазии исчерпываются сексом. Ты должна понять, во-первых, это, а во-вторых – выбрать из всех желающих тебя одного, который захочет связать с тобой жизнь, что очень трудно. Многим женщинам это не удается. Но, прежде, чем начать ошибаться в выборе, ты должна по крайней мере закончить школу.

– Наденешь на меня пояс целомудрия?

– Нет, не надену. Только хочу убедиться, что до тебя дошло. И еще научу тебя паре приемчиков, чтобы в нужный момент избавляться от хмырей, не умеющих держать себя в рамках дозволенного. А самое главное – хочу убедиться, что ты установила эти самые рамки дозволенного.

– А что, сейчас ты все же считаешь меня потаскушкой?

– Сейчас я считаю тебя дурочкой, которая не понимает элементарных вещей.

– Почему же это я дурочка? Потому что читаю книжки, которые тебе не нравятся?

– Потому что ты читаешь глупые книжки, которые не позволяют тебе задуматься о себе и о людях в этом мире.

– Чтобы повзрослеть, нужно читать книжки, которые тебе нравятся?

– Чтобы повзрослеть, нужно прожить нужное количество лет и заботиться о людях, зависящих от тебя. Иногда случается что-нибудь вроде войны, и все дети взрослеют одновременно и раньше, чем необходимо. Если войны нет, некоторые могут повзрослеть раньше прочих, потому что жизнь займется ими отдельно и по полной программе, но я тебе этого тоже не желаю, как и войны. Наименее печальный способ повзрослеть немного раньше – добавить к своему жизненному опыту немного чужих переживаний. Опыт авторов твоих дурацких сказочек таков, что, поделившись с ними своими мыслями, ты только деградируешь. Они не ставят вопросов вовсе, или сами же на них и отвечают, оставляя читателя в дураках.

– Папа, о чем ты говоришь? Какой опыт, какие вопросы? Ты как с неба упал! Не нужны мне ни вопросы, ни ответы. Ни твои, ни чьи-нибудь еще. Дай мне спокойно пожить! Так, как я сама хочу, а не так, как ты считаешь нужным! Мне и в школе вопросов хватает, выше крыши!

Сагайдак замолчал, откинулся на спинку своего сиденья и просидел несколько минут, глядя в лобовое стекло. Людмила тоже молчала и смотрела на улицу в том же направлении. Она совсем забыла про потекшую тушь и покрасневшие глаза – отец часто заставлял ее забывать о естественных вещах, рассуждая на темы высокой морали. Петр Никанорович включил двигатель и резко рванул машину с места, направляясь домой.

Разговоры с дочерью всегда заканчивались отчуждением и молчанием полного непонимания. Иногда отцу казалось, что время безнадежно упущено, и они уже никогда не поймут друг друга. Ирина часто объединялась с Милкой в единый женский лагерь, и обе начинали объяснять своему мужчине гендерную разницу в мировоззрении. Он категорически отказывался эту разницу понимать и принимать, всякий раз начиная доказывать необходимость человеческого развития, вне зависимости от пола.

– Ты мучаешь девчонку своими претензиями, – говорила ему жена с глаза на глаз. – Она в конце концов возненавидит тебя. Не будет она читать Толстого и Достоевского, как ты не понимаешь! Ее волнуют совершенно другие вещи.

– Да не требую я от нее Толстого и Достоевского! Есть же Вирджиния Вульф, сестры Бронте, Джейн Остин. Жорж Санд, на худой конец. Они-то ведь точно писали о вещах, волнующих нашу с тобой дурочку.

– А ты читал кого-то из них?

– Не читал. Почти. Но это же классика.

– Они писали не так, как эти вещи видятся сейчас. И никакого опыта, кстати, девицам не добавляют, одни пустые мечтания.

Споры длились бесконечно, никому не приносили ни победы, ни удовлетворения, изматывали всех и постепенно превратились в одну из нудных подробностей обыденного образа жизни. Потом жена забеременела. Впервые за много лет. Она сказала об этом мужу ночью, в постели, в темноте. Они не видели лиц друг друга, только чувствовали тепло. Сагайдак тогда подумал о невероятности случившегося и стал невольно перебирать в уме возможные метафизические первопричины состоявшегося чуда, а Ирина долго и безуспешно ждала от него проявления чувств. Не дождалась и в гневе отвернулась, подавив острое желание отхлестать негодяя по лицу. Той ночью она почти не спала, только урывками проваливалась в полузабытье, перемешавшее сны с реальностью, утром очнулась злая и готовая к страшной мести, но мужа рядом с собой не обнаружила. Он встретил ее на кухне, сияющий от счастья, умытый, одетый, с приготовленным скромным завтраком.

– С добрым утром, родная! – торжественно провозгласил чудак и преподнес жене тарелку с тремя жареными розами, вырезанными из картофелин.

Она стояла в дверях, ошалевшая от неожиданности, а он вдруг спросил озабоченно: