Одиночество зверя

– Почему?

– Потому что каждый англичанин и без пожеланий Черчилля хотел победы, но каждый англичанин был гражданином и обладал здравым смыслом. Его не следовало обманывать, ободрять и утешать. Наоборот, сама власть должна была доказать ему свою стойкость, отсутствие иллюзий и приверженность идее свободы.

– То есть, и политиканы, и государственные деятели ведут за собой народ?

– Категорически не люблю фразу «вести за собой народ». А фраза «накормить народ» и вовсе выводит меня из себя. Никто не может накормить народ – это народ кормит сам себя и кучу нахлебников и захребетников, которые в некоторых странах в определённые периоды отбирают у него почти всё заработанное и заставляют голодать. Долг здравомыслящего государства – отбирать у работающих только минимум, необходимый для эффективного функционирования государства, тогда им и жить станет легче. Что же касается «вести за собой народ» – я, конечно, и сам это сказал, но слова бывают многозначны. Всё зависит от того, как вести. Можно навесить на человека ручные и ножные кандалы, заморить голодом и жаждой, всучить ему тачку, набитую камнями, и гнать вперёд плёткой и страхом смертной казни. А можно по-другому. Подойти к нему, как равный к равному, и объяснить необходимость для страны тех или других перемен, может быть, даже тяжёлых. И потом взяться вместе с ним за тачку и покатить её вместе с ним, честно разделяя ношу.

– И где же здесь демагог?

– Здесь его и нет. Это я противопоставил диктатуру устойчивой демократии с развитым гражданским обществом. Демагог бы наврал человеку с три короба, пообещав ему земной рай впереди, а потом сам бы уселся на тачку и заставил везти себя вместе с камнями. А в конце пути отобрал бы у труженика большую часть заработанного, но облёк бы свой грабёж в красивую словесную оболочку, и обманутый, возможно, ему бы даже похлопал и остался доволен оказанными «услугами». Но долго, разумеется, такое безобразие длиться не может, и тогда главная задача демагога – вовремя смыться, пока его не забили камнями.

– Я понимаю. Для политикана смысл его деятельности – заработать себе на безбедное существование, а для государственного деятеля – обеспечить успешное развитие государства.

– В общем, да, но снова нужны уточнения. Что значит «успешное развитие государства»?

– Это когда всем живётся хорошо.

– Вы можете назвать страну, где всем живётся хорошо? Да и что такое «хорошо»? Представления о жизненном успехе жителей Нью-Йорка и туземцев где-нибудь в бразильской сельве весьма несхожи. Вы согласны?

– Да, наверно.

– Так что же за зверь такой – успешное развитие?

– Вы меня прямо как на экзамене гоняете.

– Да, гоняю. Вы же хотите стать настоящим политическим бойцом? То есть, в перспективе – государственным деятелем, а не политиканом?

– Так уж и государственным деятелем!

– Да, государственным деятелем. И я от вас не отстану. Что есть успех государства?

– Не знаю.

– Знаете, просто боитесь произнести.

– Нет, не знаю.

– Хорошо, тогда я вам скажу. Успех государства тоже ведь можно понимать по-разному. Здесь мы опять возвращаемся к предыдущей части нашего разговора. Диктаторы и политиканы-демагоги представляют успех государства, прежде всего, как их собственное достижение, и ради подобного рода достижений они готовы пожертвовать чем угодно, забалтывая людей всякой пропагандистской ерундой. Люди могут жить всё хуже и хуже, но диктатор и квазидемократический политикан будут настырно рассказывать о своих победах как о великих достижениях, которые искупают любые жертвы. Вот, например, наш славный дуумвират. Посмотрите на них, послушайте их речи. Победа в войне, победа в спорте – им всякое лыко в строку. Им говорят: у вас экономика гибнет под гнётом коррупции и беззакония, а они отвечают: зато у нас были Толстой и Достоевский. Ну, и так далее – Галич давно ответил за всех, про ракеты и балет. И вообще, Россия, мол, великая страна, а вы к нам всякими пустяками лезете. А пустяки – это нищие пенсионеры и учёные, которые не могут внедрить в экономику новые технологии. Кому они нужны, если нефть во-он сколько стоит! В глазах же государственного деятеля успех государства предполагает создание политической системы, в которой каждый ответственный гражданин, желающий добиться личного успеха, при наличии достаточного упорства может его добиться вне зависимости от стартовых условий – в любом сочетании карьеры, зарабатывания денег, творческих достижений или иной формы самовыражения. При этом система не должна ставить человека перед необходимостью на пути к своему личному успеху нарушать закон или идти по головам живых людей, не должна ограничивать его по этническому, религиозному, половому и любому другому личностному признаку – даже, страшно сказать, сексуальной ориентации. В таком обществе совокупность жизненных успехов его граждан приводит к успехам государства в экономике и внешней политике.

– Почему же в Россия до сих пор не видела такого успеха?

– Потому что он не даётся даром, и народы приходят к нему разными путями, более или менее трудными и извилистыми. Система, которую я вам тут так долго описывал, в основе своей требует свободы, а с ней в России всегда проблема.

– Свободы? Выходит, государственные деятели бывают только в демократических странах?

– С моей точки зрения, да. По крайней мере, в новейшей истории. В античности же и в средневековье все великие непременно делали хотя бы маленький шажок в том направлении, о котором я говорил. Древний Рим в этом отношении даёт прекрасные иллюстрации: все его выдающиеся лидеры отличились в демократический республиканский период. Императоры же оставили глубокий след в истории, но знамениты по большей части зверствами и извращениями. И в конечном итоге погубили государство.

– А Юлий Цезарь? Он ведь великий государственный деятель?

– Лично для меня он – выдающийся исторический персонаж, но не государственный деятель. Галлию он завоевал для Республики, но наиболее шумное его свершение – уничтожение демократии, которое не принесло ни стране, ни народу счастья.

– Наверное, с вами не все согласятся.

– Несомненно. Наоборот, я бы сказал – совершенно точно, со мной не все согласятся. Особенно в России генерала Покровского, где в качестве главной функции государства видится подавление и принуждение кого-нибудь к чему-нибудь.

– Значит, вы просто изложили свою точку зрения?

– Разумеется. А вы бы хотели, чтобы я изложил чужую точку зрения? Всё, что говорится и пишется в этом мире, Наташенька, есть чья-нибудь точка зрения. Далеко не всегда – это точка зрения того, кто говорит или пишет. Иногда её разделяют миллионы и десятки миллионов, иногда – единицы. Но количество приверженцев никогда не определяло истинность суждения. Миллионы могут заблуждаться, а единицы – знать сермяжную правду. В моём же случае, могу вас заверить со всей своей стариковской искренностью: я действительно излагаю вам свою личную точку зрения.

– Но ведь у разных людей могут быть разные точки зрения по одному и тому же вопросу?

– Несомненно.

– И как же понять, какая из них верна?

– Это невозможно понять. Вы можете только сами решить, где правда, а где ложь.

– Но я ведь должна своё решение обосновать?

– Бесспорно.

– И на чём же мне его обосновать?

– На ваших убеждениях, разумеется. На ваших знаниях, на вашей вере. Возьмите, например, наших нынешних сталинистов. Могут они не знать о массовом терроре, голоде, пытках, доносах и прочих достижениях этого величайшего маньяка всех времён и народов?

– Вряд ли. Но, я думаю, они не верят – по крайней мере, в конкретные цифры.

– Вот именно. А вы знаете о массовом строительстве заводов, электростанций, городов, а также о великой победе в великой войне?

– Конечно.

– То есть, вы и какой-нибудь отборный сталинист знаете одно и тоже, но основываете на своих познаниях диаметрально противоположные выводы. Вы ведь не сталинистка, раз вы здесь, с нами?

– Нет, Пётр Сергеевич, я не сталинистка, – улыбнулась Наташа.

– И почему же?

– Потому что я считаю Сталина убийцей миллионов людей.

– Вот именно. А для сталинистов он – отец народов, великий модернизатор, победитель в войне, строитель грандиозной промышленности и воссоздатель великой империи. Если их спросить про миллионы жертв, они ответят, что это ложь, что погибли не миллионы, а сотни тысяч, и что большая часть погибших заслуживала смерти, поскольку мешала прогрессу, а остальным просто не повезло стать плодородным гумусом истории. Так кто же из вас прав?

– Мы, конечно.

– А сталинисты с вами согласятся?

– Нет.

– А вы с ними когда-нибудь, при каких-нибудь дополнительных условиях и компромиссах согласитесь?

– В смысле – соглашусь ли я назвать Сталина героем, если коммунисты сумеют объяснить мне его политику?

– Примерно. Я бы сказал, если они сумеют вам доказать, что смерть миллионов оправдана строительством заводов и победой в войне.

– Нет, не соглашусь.

– А коммунисты согласятся считать его маньяком-убийцей, если вы сумеете доказать им, что миллионы трупов нельзя искупить никакими благими делами?

– Наверное, только если перестанут быть коммунистами.

– Полностью с вами согласен. К чему же мы пришли?

– К тому, что мы никогда не согласимся с коммунистами в оценке роли Сталина в истории.

– Да, но в более широком смысле мы пришли к логическому выводу относительно различий между правильным и ошибочным. При условии, что обладатели взаимоисключающих точек зрения на какую-либо общественно-политическую проблему имеют в своём распоряжении одну и ту же информацию, их различия определяются морально-этическим подходом к теме. Если же кто-то имеет суждение, основанное на незнании фактов, а при получении доступа к ним меняет своё мнение, то он банально ошибался. Но в нашем отечестве этот самый доступ часто представлял в прошлом и представляет до сих пор большущий отдельный вопрос. Люди платили свободой и даже жизнью только зато, что говорили вслух правду. И теперь пришло самое время поговорить о свободе личности.

– Коммунисты ведь тоже за свободу.

– Не спорю. Более того, Покровский и Саранцев – тоже горой за свободу. Иногда послушаешь хоть одного, хоть другого, и сомнение одолевает: может, я с ума схожу? Вот же человек на экране телевизора, он говорит, руками двигает – совсем как живой. И говорит он не о бессмысленных пустяках, а о свободе. Я ведь знаю его дела, а не слова, и я убеждён – он диктатор. Но вот он шевелит губами и распространяет вокруг себя вибрации воздуха со словами любви к свободомыслию. Почему же он это делает?

– Хочет понравиться, – уверенно ответила Наташа на обращённый к ней вопрос Ладнова.

– Полностью согласен. Но почему он использует для пропаганды, в числе прочих, и миф о своей любви к свободе?

– Потому что считает его выигрышным.

– Почему же он считает его выигрышным?

– Потому что людей привлекают лозунги свободы, равенства и братства.

– Что и требовалось доказать! – торжественно воскликнул Ладнов, словно решил задачу, над которой математики всего мира бились последние двести лет. – То есть, господину Покровскому известна истина, которую категорически отвергают некоторые наши с вами единомышленники. Знаете, впадают люди в некоторый философический настрой чаадаевского пошиба и начинают строить теории об исторической приверженности русских авторитаризму и даже тоталитаризму. Никогда не соглашусь. Повторяю – я помню девяносто первый год. Я помню народ девяносто первого и девяносто третьего года. Признаться, «девяносто третий год» в контексте Великой французской революции звучит жутковато, но мы же в другом бульоне варимся – нашем, неповторимом и непредсказуемом. Девяносто третий и у нас был жутким и кровавым, но не в привычном ключе. Рассуждая иносказательно и воздвигая параллели с нашей же революцией, 4 октября 1993 года взяли не Зимний, а Смольный. На наших глазах свершился трагический фарс альтернативной истории – Корнилов со своими войсками дошёл до революционного Петрограда, взял штурмом Смольный и арестовал Ленина с Троцким и всей их камарильей. Не повесил без суда, не расстрелял, не поотрубал им головы, и чинно и законно водворил за решётку для суда. Иначе говоря, впервые с девятнадцатого года левые потерпели поражение в попытке отобрать власть у пусть не у совсем правых, но у стоящих правее коммунистов. Для России – ситуация просто неправдоподобная. Ещё в девяносто втором меня бы спросили, и я бы твёрдо, без малейших колебаний ответил: такое у нас невозможно. А референдум весной девяносто третьего? В самый ужасающий период корявых и не доведённых до конца, но всё же рыночных реформ, направленных к построению свободного политически и экономически общества, когда рушилась советская экономика, людей миллионами выбрасывали на улицу, а уже оседлавшие страну бюрократы душили коррупцией их стремление обеспечить себя собственным трудом и энергией, людей спросили: вы поддерживаете политику президента или Верховного Совета? Напоминаю тем, у кого короткая память: Верховный Совет изображал из себя радетеля за народное благо и требовал остановить приватизацию и прочие решительные меры, не объясняя при этом, из каких доходов он собирается всю эту неэффективную промышленность субсидировать. Казалось бы, исход голосования предрешён – ведь все цепляются за старое, особенно во времена суровых переломов. И здесь происходит невероятное: большинство активных избирателей высказываются в поддержку Ельцина. К сожалению, радетели народного блага из Верховного Совета оказались предусмотрительны и заложили в условия проведения референдума неисполнимые положения о подведении его итогов: мол, принятым считается ответ на вопрос, поддержанный конституционным большинством зарегистрированных избирателей. Ещё до голосования все знали – при таком условии референдум не имеет реального политического смысла, поскольку ни одно решение не получит достаточного количества голосов, но, тем не менее, волеизъявление народа состоялось, и вожди Верховного Совета потерпели поражение. Какова же их реакция? Они объявили себя победителями! Только лишь на том основании, что в поддержку Ельцина и за досрочные выборы народных депутатов высказалось большинство пришедших на участки избирателей, а не квалифицированное большинство зарегистрированных избирателей! Боюсь, мировая история не видела такого хамства. Эти проходимцы хотели открытого столкновения и добивались его с наглым нахрапом в расчёте на народную любовь в обмен на их неусыпные радения. Самое страшное в этой истории – обманутые погибшие люди, имевшие простодушную неосторожность поверить политическим махинаторам.

– И все боролись за правду? – удивилась Наташа.

– За свою правду, – уточнил Ладнов. – Это была гражданская война, и я был на Тверской, а не у Белого дома. Но я даже лично знаю людей, стоявших у Белого дома и в девяносто первом, и в девяносто третьем. Только теперь они сожалеют о первом из этих решений, а я не сокрушаюсь ни об одном из своих. Я был бы несказанно счастлив, если бы президентом России стал академик Сахаров – думаю, его правление вполне имело шансы осуществиться и дать стране шанс на совсем иную историю. К сожалению, не сложилось. Сейчас я уже думаю – доживи Андрей Дмитриевич до президентских выборов, команда Ельцина его бы затоптала. У тихого интеллигента нет ни единой возможности одолеть в аппаратной борьбе секретаря ЦК КПСС.

– И правда всегда требует крови?

– Конечно, нет. Правда требует свободы. Евангелие от Иоанна, глава 8, стих 32: «И узнаете вы истину, и истина сделает вас свободными». Это изречение даже в вестибюле штаб-квартиры ЦРУ золотом на мраморе запечатлено. Не может считаться свободным общество, если кто-то не может во всеуслышание заявить о своих убеждениях, даже если они приводят в бешенство большую часть аудитории. Другими словами, если людям, даже меньшинству, запрещено отстаивать правду, как они её понимают. Если же запрещать достаточно долго и жестоко, проливается кровь. И, разумеется, нельзя стать свободным, не постигнув правды. Россия вот самозабвенно боролась за свободу в начале двадцатого века и воде бы даже добилась её. А потом вдруг какой-то кровавый пузырь вспух, и вместо царства победившего вольнодумства наступил средневековый кошмар. Нет, не стану оскорблять Средневековье – уподобить нашу кровавую вакханалию какому-нибудь периоду прошлого невозможно. Самый близкий аналог, разумеется – германский нацизм. Именно нацизм, потому что даже фашистская Италия рядом со сталинским Советским Союзом – земля свободы. Специально созданный там после очередного покушения на Муссолини карательный орган – Верховный трибунал безопасности получил за семнадцать лет существования политические обвинения аж против двадцати с лишним тысяч человек, да при этом ещё и три четверти из них оправдал! А осуждённых отправил в «страшный» лагерь на островке Понца в Тирренском море, где они, вместо того, чтобы бесплатно с утра до ночи пилить тайгу, строить канал, добывать уголь или дробить камни, напротив, только били баклуши и получали от государства пособие – сначала даже в размере средней зарплаты рабочего, а потом, правда, вдвое меньше. В течение дня имели право перемещаться по всему острову, и только вечером были обязаны явиться в барак. К некоторым приехали жёны, и им разрешали снимать комнаты и домики у местных жителей. Самое смешное – в сорок третьем году, ещё до освобождения несчастных узников, в этот самый лагерь привезли последнего заключённого – арестованного по приказу короля Муссолини. Можете представить Сталина, прибывшего с очередным этапом на Колыму? Наверное, Ягода с Ежовым и Берией в придачу со смеху покатывались, когда получали такого рода новости о фашистском режиме. Участь итальянских коммунистов, которые сдуру решили спрятаться от репрессий в оплоте мирового пролетариата, оказалась намного печальней. Кого не расстреляли, сидели по-настоящему, на каторге, какая последним либеральным царям и в страшных снах не снилась. Как же такое могло случиться в стране, где ещё летом 1917 года были сильные профсоюзы, которая тогда была битком набита неуёмными идейными борцами за всё хорошее против всего плохого, где свободная пресса буйствовала даже в разгар мировой войны, бездоказательно обвиняя в шпионаже то министров обороны, то императрицу, но не несла за свою опасную клевету никакой ответственности? Российская империя, конечно, считалась самым реакционным государством Европы, но по сравнению с Советским Союзом она была просто оплотом мировой демократии. Так в чём же дело?

– В меня спрашиваете? – удивилась Наташа.

– Да, вас. У вас нет по этому поводу собственной точки зрения?

– Я много думала, – честно ответила активистка. – Но я не знаю. Просто большевики не боялись убивать.

– Почему же люди, не боявшиеся убивать, победили? На выборах в Учредительное собрание их поддержала только четверть избирателей, но в ходе Гражданской войны они одолели-таки остальные три четверти. Почему?

– Потому что у них осталась российская военная промышленность.

– Оружие не стреляет само собой. Нужны люди, готовые его применить. И большевики набрали в свои армии больше рекрутов, чем все белые, вместе взятые. По-моему, в несколько раз больше. Почему же?

– Я не знаю. Наверное, этого никто не знает – можно только предлагать разные версии.

– Совершенно с вами согласен. И готов предложить вам свою версию: отсутствие образования. Четыре пятых населения банально не умели читать и просто хотели хорошо жить. Только крестьяне не видели другого пути к счастью, кроме как через равномерное распределение между ними чужой земли, а рабочие – через увеличение их зарплаты. Вы бы почитали большевистские листовки начала века: закачаешься! Сплошной панегирик развитым странам Запада – Германии, Франции, Британии, Америке. Вплоть до конкретных цифр средней зарплаты рабочих разных отраслей в этих странах, но без уточнения, что там не только зарплата в десять раз выше российской, но и производительность труда тоже. Вот вам и готов ещё один путь, устланный благими намерениями и ведущий известно куда.

Наташа слушала корифея молча, расстроенная и растерянная. Она в искреннем порыве хотела узнать правду, а не услышала ничего внятного и объяснимого. Борьба за свободу может привести в царство крови и страха? Почему и зачем жизнь устроена несправедливо? Я только борюсь за право говорить и читать что угодно без вмешательства чиновников, в погонах и без них, а в конце пути, уже после победы, меня убьют? Меня или кого-то из моих близких? Пусть даже не близких, а просто какого-то человека, пусть даже одного-единственного, убьют в наступившую после террора эпоху свободы и именно вследствие её прихода?

– Кажется, я вас напугал, Наташенька? – поинтересовался прозорливый Ладнов.

– Немного. А сейчас?

– Что «сейчас»?

– Вот мы боремся за свободу, а к чему она приведёт?

– Вы правы, размышляя о судьбах Родины и её будущем. Но я напугаю вас ещё больше: свобода таит в себе опасность, особенно в стране, где её никогда не было. В мире нет ни одного народа, который был бы свободен изначально: и греки, и римляне, и англосаксы начинали с монархий. Правда, теперь в их распоряжении богатейший опыт демократии, но начинали-то они всё же с тирании, и потом вернулись к ней на тысячи лет. А с Россией как раз всё почти наоборот: сведения о её древнейшей истории говорят о большей свободе по сравнению с тогдашней Западной Европой – когда на Британских островах царило крепостное право и абсолютная монархия, Русь населяли свободные общинники, а жадная до богатств дружина заставила князя Игоря вернуться на свою голову к древлянам за повторной данью. Так он был царь или не царь? Даже после ордынского владычества, в шестнадцатом и семнадцатом веках, основополагающие своды законов именовались соборными уложениями, поскольку принимались на земских соборах. Есть основания полагать, что не только первый Романов – Михаил Фёдорович – был избран собором, но и его сын Алексей Михайлович тоже был в той или иной форме утверждён на престоле соборным решением. Институты сословно-представительной монархии, судя по всему, кое-как развивались, но потом всё пошло прахом. Про Новгородскую феодальную республику я уж молчу, раз два Ивана утопили её в крови до наступления соборной эпохи, но политический ген, полагаю, и здесь сохранился.

– Но, если Покровский и Саранцев будут отстранены от власти, ведь ничего ужасного не случится?

– Я не знаю, Наташенька. Ничего нельзя гарантировать в нашей жизни – теперь даже страховой полис гарантий не даёт.

– Так что же делать?

– Бороться, конечно.

– А если наша победа приведёт к катастрофе?

– Существует такая возможность. Но сохранение Покровского у власти приведёт страну к краху всенепременно. По тем же причинам, вследствие которых государство рушилось в семнадцатом и девяносто первом. Если вся структура власти основана на одном человеке или одной партии, крушение неизбежно. Ведь люди смертны, и партии тоже не вечны. В системе абсолютной монархии замена происходит автоматически – вся страна заранее знает имя наследника, и власть переходит к нему в самый момент отхода в лучший мир его предшественника. Ну, если дело происходит не в России, где Романовы при Александре Благословенном додумались держать в тайне от всей страны и даже Сената имя реального наследника. Они просто своими руками спланировали политическую дестабилизацию! Николай должен был бы самого себя и своего любезного старшего братца Константина отдать под суд как главных соучастников заговора. Ведь декабристы просто воспользовались юридической неразберихой с переприсягой – не случись её, не произошла бы и попытка переворота. Представьте себе – монархическая империя почти четверть века считает законным наследником Константина, после смерти Александра тихо и мирно ему присягает и вдруг, через месяц, из Петербурга разносится весть: нет, мы скрывали от вас правду – наследник не Константин, а Николай, давайте-ка присягайте снова. По законам Российской империи весь этот месяц законным императором являлся именно Константин, и он с чисто юридической точки зрения не имел права отречься, и вдруг вроде бы законный новый самодержец оказывается чуть ли не узурпатором, а присягнувшая ему страна обнаруживает себя если не в дерьме, то уж точно – в дураках. Кем же надо быть, чтобы учинить такую чехарду?

– Вы хотите сказать, после смерти или отставки Покровского государство рухнет? Но почему?

– Потому что правоохранительные органы и суды приучены исполнять волю верховного самодержца, а не обеспечивать правосудие. Исчезнет самодержец – и вся пирамида власти лишится фундамента. В отличие от монархии у него даже наследника нет. Саранцев, как я уже говорил, – только великий князь Симеон Бекбулатович при Иване Грозном, потешный подставной царь, о котором после ухода Покровского ни один чиновник и не вспомнит. А раз нет верховной власти – гуляй, рванина!