Одиночество зверя

Как и ожидал Ладнов, Саранцев начал с заверений в приверженности идеалам демократии, затем довольно долго расписывал свои успехи на поприще народного правления и в итоге предложил сформулировать конкретные претензии к существующему политическому режиму. В аудитории раздались смешки, но затем уполномоченные представители всё же высказались конкретно: требование свободы слова и собраний, движения к независимому суду, демократизации политической системы, в первую очередь ликвидация или сведение к минимуму беззаконий при организации и проведении выборов всех уровней.

Саранцев выслушал, впечатывая неизвестное в свой айпад и задавая время от времени уточняющие вопросы. Затем выдал обычные возражения: свобода слова и собраний в стране есть, движение к торжеству закона, в том числе на выборах, также налицо. Здесь Ладнов и задал свой вопрос о телевидении: когда государственные каналы будут выведены из-под непосредственного контроля исполнительной власти, и намерена ли власть допустить учреждение и функционирование национальных частных телевизионных сетей.

Ответ Саранцева легко предугадывался: государственные каналы не контролируются ни правительством, ни администрацией президента, и действующее законодательство не препятствует созданию национальных частных телесетей. В своей жизни Ладнов много разговаривал с самыми разными людьми – от президента Рейгана и американских журналистов до сотрудников КГБ и уголовников. Он многое узнал о человеческих лицах, умел различать ложь, полуправду, неуверенность, истовое поклонение идеалам и безграничный цинизм. Физиономия Саранцева показалась ему непроницаемой. Лёгкая улыбка, уверенный взгляд – ни малейших признаков смущения. Лица начальников всегда возбуждали у Ладнова особое любопытство – верят ли они искренне в свою ложь? Саранцев не выглядел простаком – повадки матёрого политика он освоил давно и владел ими почти безупречно. Как строить с ним разговор, как утверждать общеизвестное и понятное вопреки его упорному отрицанию? Сказать: нет, вы не правы? Или – вы лжёте? Или – вас ввели в заблуждение? Наверное, последний вариант самый унизительный – он предполагает умственную и административную ущербность главы государства. Обвинение во лжи – агрессивное и оскорбительное, констатация неправоты – покровительственно-снисходительный жест. Мол, вы, конечно, не знаете, так я вас сейчас просвещу. По личному впечатлению Ладнова, Саранцев, разумеется, понимал реальное положение дел, но не считал свои слова ложью, а воспринимал их как законный инструмент политической борьбы. Признание президентом массового беззакония со стороны властей предполагает в качестве единственно возможного следующего шага отставку его самого, либо премьер-министра Покровского, поскольку при сохранении генерала в политике никакие реальные перемены политического режима не представляются возможными. Потому Саранцев, как показалось Ладнову, вовсе не мыслил категориями правды и лжи, а исключительно мотивами целесообразности.

Дискуссия президента с оппозиционерами разом обострилась и перешла в повышенные тона возмущения и неприятия, но тот нисколько не смутился и не растерялся, а с прежней улыбкой продолжал повторять сказанное им с самого начала: всё хорошо, вы ничего не понимаете, или, скорее – вы занимаетесь провокациями. Ни того, ни другого президент не говорил открыто, но не оставлял возможностей для других вариантов комментирования его позиции. Тогда Ладнов поинтересовался, зачем они вообще здесь собрались.

– Вы прекрасно знаете, – ответил Саранцев. – Ищем пути взаимопонимания и совместных действий во благо России.

– Мы ничего не ищем, – холодно заявил Ладнов. – Вы прекрасно знаете все наши претензии к российской политической системе – мы же не делаем из них тайны. И мы очень хорошо осведомлены о вашей позиции, в наше время личная встреча не обязательна для прояснения убеждений друг друга. Единственно возможный смысл сегодняшнего мероприятия – в прямом диалоге признать неоспоримые факты и оттолкнуться от этого признания в дальнейшем движении к демократизации. Вы же позвали сюда ваше телевидение, чтобы показать Западу вашу открытость и готовность к диалогу, которых на самом деле и в помине нет.

– Я думаю, прокурорские речи нам здесь не нужны, – сбросил улыбку Саранцев. – В диалоге не может быть априори правых и виноватых – каждая точка зрения подлежит обсуждению, а не осуждению.

– Могут отличаться разные точки зрения в оценке одних и тех же событий, но не в констатации фактов. Спорить можно, только если все участники дискуссии признают чёрное чёрным, а белое – белым. В противном случае, разговор ограничится рассуждениями о смыслах: что считать чёрным, а что – белым.

– То есть, вы выдвигаете в качестве предварительного условия для вступления в диалог капитуляцию оппонента? – вновь слегка улыбнулся Саранцев. Он явно опомнился от минутного возмущения и вновь шёл в бой с поднятым забралом.

– Если ваша принципиальная позиция в том и состоит, что Россия должна остаться авторитарным государством, где не соблюдаются законы и люди не имеют прав, гарантированных Конституцией и хартией ООН, то нам и не о чем разговаривать, – сухо заметил Ладнов. – Если же вы желаете двигаться к демократии, то, очевидно, для начала следует признать её отсутствие на данный момент.

– Если бы у нас не было демократии, сегодняшняя встреча не состоялась бы.

– По-вашему, мы должны сказать вам спасибо за то, что не сидим в тюрьме? Это – не ваше благодеяние от широты души и благородства чувств, обеспечение правопорядка в стране относится к сфере ваших должностных обязанностей. Вы должны бы у нас спросить, насколько хорошо вы справляетесь со своей работой, а не ждать аплодисментов за сам факт своего существования.

Улыбка снова растворилась на лице Саранцева, лицо чуть побледнело. Кажется, он боролся с желанием встать и уйти, а может, придумывал наименее проигрышный способ вызова вооружённых людей в библиотеку для наведения в ней общественного порядка и спокойствия. Вольно расположившаяся на стульях свободолюбивая публика подняла одобрительный шум в поддержку высказываний Ладнова, но президент в очередной раз возобладал над своим лицом, сумел вернуть лёгкую улыбку и призвал не бить его ногами. Когда беспорядки улеглись, он продолжил:

– Вы говорите о нарушениях свобод и беззакониях как о фактах, хотя в правовой области истину окончательно устанавливает только суд. Если вы считаете, что на государственном телевидении существует цензура, подавайте иск в Конституционный суд, и потом обсудим его решение.

– Конституционный суд принимает к рассмотрению только официальные документы, принятые органами власти, а не телефонные звонки и молчаливое понимание редакторами границ дозволенного.

– То есть, вы признаёте отсутствие у вас доказательств утверждения о существовании цензуры?

– Да любой выпуск новостей с первой до последней минуты доказывает утверждение о существовании цензуры, – продолжал давить вошедший в раж Ладнов.

– Вы выдвигаете бездоказательные обвинения и считаете ваше мнение единственно верным, – возражал Саранцев, – но тем самым поступаетесь фундаментальными принципами демократии.

– Я прочитал целую библиотеку литературы о демократии к тому времени, как вы только научились читать, Игорь Петрович, и могу заявить без всяких экивоков: если год за годом каждый выпуск новостей на телевидении представляет собой благостное описание добра, сделанного народу президентом и премьером, это телевидение не свободно. И стране в конечном итоге грозит катастрофа, как и Советскому Союзу, который вместо решения социально-экономических проблем предпочитал сажать в тюрьму тех, кто не боялся говорить об этих проблемах вслух.

– В России не сажают за критику властей.

– У нас сотни политзаключённых! Оппозиционных политиков и журналистов даже убивают, но вы предпочитаете делать благородное лицо.

– В Уголовном кодексе нет политических статей. Все сидят по уголовным обвинениям, но своих сторонников среди них вы объявляете политическими узниками. Таким образом, вы сами же размениваете свой авторитет в общественном мнении на желание порадеть родному человечку!

– Ваши уголовные обвинения высосаны из пальца вашей прокуратурой и проштампованы вашими послушными судами.

– Это ваше личное мнение.

– Во-первых, далеко не только моё – по результатам социологических исследований судебной системе не доверяет большинство граждан России. Во-вторых, не просто мнение, но во многих случаях – и решение Европейского суда по правам человека.

– Далеко не во всех случаях. Во всех демократиях гражданское общество не доверяет полиции и судам – это один из признаков свободы. Люди не готовы видеть в государстве непогрешимую всемогущую силу, поскольку хорошо осведомлены о его несовершенствах. Вы ведь не станете отрицать, эти самые социально-экономические и политические проблемы, о которых вы говорили, широко обсуждаются в обществе? Если бы всех критиков правительства сажали, то сидело бы полстраны.

– Сажают тех, кто представляет реальную опасность для правящей элиты. Зачем трогать удобных идиотов, толкущих воду в ступе или предлагающих сталинские методы решения проблем? Они даже выгодны – правительство на их фоне выглядит необыкновенно привлекательным. Вы сажаете тех, кто называет имена реальных высокопоставленных коррупционеров и располагает документально подтверждёнными обвинениями против них, и тех, кто предлагает рецепты реального выхода из создавшегося тупика, а не имитирует оппозиционную деятельность.

– Например, Авдонина? – иронично заметил Саранцев.

– В том числе Авдонина.

Ладнов словно заледенел в своей решимости высказаться прямо в лицо противнику. У него всё получалось: он успешно подавил волнение, не повышал голос и смотрел прямо в глаза Саранцеву.

– Далеко не только Авдонина. Наши списки политзаключённых не засекречены – ваши спецслужбы имеют к ним свободный доступ, как и любой желающий.

– Авдонин сидит за налоговые нарушения, и в магазинах, насколько мне известно, уже продаются книги о схеме оптимизации налоговых платежей, которую он применял – надеюсь, впредь никто больше ей не воспользуется.

Саранцев взял тон школьного учителя, разъясняющего малолеткам теорему Пифагора, и Ладнов без всякого предварительного замысла принял роль хулигана.

– Действующая система государственного администрирования бизнеса вообще и налоговая система в частности предназначены не для стимулирования экономического развития и наукоёмких отраслей промышленности, а для выкачивания из экономики всех соков ради химерических военных и прочих программ. Правоохранительные и прочие властные органы не обеспечивают правопорядок, а выбивают из бизнеса взятки за исполнение своих же прямых обязанностей. Если предприниматель отказывается платить, у него отнимают бизнес, а его самого сажают. Не получится посадить – не важно, бизнес всё равно у него отобран. Люди вместе со своими деньгами бегут из страны, поскольку любая свободная деятельность, и экономическая, и политическая, и общественная требует просто героических усилий в противостоянии с коррумпированными бюрократами.

– Вас послушать, так может создаться впечатление, что у нас уже нет никакой экономики. Но в действительности она ведь есть и функционирует.

– Да, на смазке из личных и коррупционных связей. Экономика неэффективна, затратна, не способна к саморазвитию, к инновациям – держится только на нефтегазовых доходах. Не получив свободу во всех её проявлениях, Россия просто погибнет, и вина ляжет в том числе и на вас. Будет поздно объясняться и оправдываться, вы должны уже сейчас начать самые решительные действия.

– Какие ещё действия?

– Думаю, вам следует начать с очищения верхних эшелонов власти. Никто не должен стоять выше закона.

– А кто стоит выше закона? Вам известно о каких-то правонарушениях, допущенных членами правительства? Тогда ваш долг – заявить о них в прокуратуру, но быть готовыми ответить за ложный донос, если обвинение не подтвердится.

– Конечно, не подтвердится – кто же по собственной воле согласится сесть в тюрьму? Не для того власть брали. А раз уж взяли, теперь прокуратура к ним без команды и близко не подойдёт.

– Ваша риторика противоречит вашим же собственным идеям. Я уже получал ваши требования освободить так называемых политзаключённых. Но как вы себе представляете мои ответные действия? Я не могу просто позвонить в Министерство юстиции и отдать распоряжение освободить того или иного заключённого – я могу только помиловать. По общепринятой практике, помилование возможно в случае, если заключённый признал свою вину, не имеет серьёзных дисциплинарных взысканий за период заключения, раскаивается в содеянном и так далее. Самое главное – если он сам обратится ко мне с соответствующим прошением. Насколько мне известно, ваши подзащитные не отвечают ни одному из приведённых мной критериев.

– С какой стати они должны признавать вину, если они невиновны?

– Но суд признал их виновными. Если они не согласны с приговорами, то должны подавать апелляции, пока Верховный или Европейский суд не скажут последнего слова. Такова законная процедура, и ваши требования ко мне не имеют, таким образом, никакого практического значения.

– Для начала следует прекратить новые политические процессы. Я могу вам прямо сейчас назвать несколько имён людей, которых сажают прямо сейчас.

– Я не имею права вмешиваться в компетенцию суда. Я не могу потребовать от прокуратуры прекратить то или иное возбуждённое ей дело, как не могу потребовать открыть новое уголовное дело. Я только имею право, как и любой гражданин, сообщить о правонарушении или преступлении, а уже дело прокуратуры проверить моё заявление и в случае подтверждения имеющихся в нём сведений возбудить уголовное дело.

– Не надо читать нам азбуку, Игорь Петрович, мы не вчера родились.

– Хотите сказать – я нарушаю закон, и можете это доказать? Когда конкретно и каким именно образом я совершил противозаконное действие?

– Глава государства заведомо проигрывает в общественном мнении, если нападает на представителей общественности. Мы не уголовники, не иностранные агенты и не заговорщики.

– Но вы требуете от меня нарушить закон – я только пытаюсь преодолеть недоумение.

– Мы требуем от вас нарушить закон?

– Конечно. Вы обращаете ко мне требование освободить тех, кого вы считаете политическими заключёнными, а я не имею права просто так кого-либо освободить из заключения – мы только что говорили об этом.

– Хотите сказать, все, кто в течение истории освобождал узников совести, совершали беззаконие?

– Хочу сказать – политзаключённых всегда освобождают после революционных или контрреволюционных преобразований, когда закон отступает перед убеждением общества в его несправедливости.

– Вы хотите дождаться революции?

– Думаю, в обозримом будущем подобная угроза в России не существует.

– Зачем тогда подавляете политические формы протеста?

– Никто не подавляет политические формы протеста.

– Мы буквально годами добиваемся права на шествие, гарантированное Конституцией, но московские власти стоят стеной. По-вашему, они не подавляют политический протест?

– Конечно, нет. Вы добиваетесь права заблокировать движение на главных улицах города и ущемить интересы сотен тысяч, если не миллионов, горожан ради пары сотен инакомыслящих. Москва просто спасает вас от волны недовольства и предлагает другие варианты организации вашего протеста, когда вы никому не помешаете, но вам непременно нужен конфликт. Какова ваша цель: выразить своё несогласие с действиями российских властей или поскандалить?

– Но для официальных правительственных демонстраций вы перекрываете движение во всём центре!

– По праздничным дням, и тогда не только Единая Россия организовывает свои мероприятия, но и все другие партии, и вам тоже никто не запрещает.

– Конституционное право распространяется только на праздничные дни?

– Нет, просто ваши права заканчиваются там, где начинаются права других людей.

– Мы не ущемляем ничьи права и не собираемся делать это впредь. Всё, чего мы хотим – пользоваться гарантированными Конституцией правами не по разрешению чиновников, а по собственной воле.

– У нас заявительный порядок организации законных массовых шествий. Вам никто ничего не запрещает, город просто предлагает более удобный вариант проведения. Какая вам разница, где пройдёт ваша демонстрация?

– Во-первых, мы хотим сами решать, где и когда проводить свои шествия, во-вторых, город порой просто никак не реагирует на нашу очередную заявку, но полиция действует так, будто шествие запрещено. Между тем, запрета не было, что равносильно разрешению, раз уж у нас заявительный порядок организации шествий.

– Оспаривайте действия полиции в суде. Вы обращаетесь ко мне, словно я царь, но я не имею права вмешиваться ни в компетенцию суда, ни в компетенцию местных властей.

– Вы вмешиваетесь в них всякий раз ради очередного рекламного сюжета в новостях.

– Ради какого рекламного сюжета и когда я давал какие-либо указания какому-либо суду?

– Местным властям вы даёте указания постоянно.

– Существуют сферы совместной компетенции федеральных, региональных и местных властей, но проблемы организации массовых мероприятий к ним уж точно не относятся.

– Проблемы функционирования канализации в каком-нибудь заштатном городке тоже не относятся к компетенции президента, но ради красивого сюжета для новостей вы вмешиваетесь.

– Послушайте, мы изрядно отклонились от темы, – устало склонил голову Саранцев. – И никогда не договоримся ни о чём определённом, если продолжим в том же ключе. Есть у вас предложения, бесспорно относящиеся к моей компетенции?

– У нас много предложений, по которым вы могли бы самостоятельно принять решения. Разумеется, при наличии желания.

– Прекрасно, я вас слушаю.

– Освободить политзаключённых, прекратить новые политические судебные процессы, прекратить преследования оппозиционных журналистов и обеспечить свободу слова на телевидении.

Ладнов рассказывал Наташе подробности своего давнего диалога с президентом как детали сюжета авантюрного романа. Они самого его захватили с прежней силой, словно он только несколько минут назад вышел из Кремля и пока не остыл после схватки.

– Как вам показалось, он искренне так думает? – спросила заинтересованная девушка. Она надеялась узнать о жизни несколько новых мелочей.

– Мне показалось, он заранее знал все свои ответы на наши вопросы, и не только мои. Вопросы-то не новые – легко было их предугадать. Мы с самого начала понимали – он собирается использовать встречу для пропаганды, и всеми силами постарались спутать ему карты. По телевидению показали скомканный сюжетик, преимущественно с закадровым текстом, а уж мы на своём сайте и в прессе изложили своё видение событий во всей их неприглядности.

– Но всё равно, они ведь использовали вас для пропаганды? Может, стоило отказаться от участия – какой смысл?

– Нет уж, ни за что. Зомбированная аудитория всегда получит свою порцию инфонаркотика: для неё обыграли бы до упора и наш отказ. Мы делали ставку именно на демонстрацию силы: пусть своими глазами увидит живую оппозицию. У них ведь методы не меняются десятилетиями: того купят, другого запугают, третьего из страны выгонят, кого-то посадят, самому неуправляемому пулю всадят. И вот пришли люди прямо в Кремль – денег не хотят, от оказанной чести не обомлели, уезжать никуда не планируют. Не перестрелять же их всех!

– Уже стреляли.

– Стреляли, – согласился Ладнов. – Не хочу верить, что снова начнут.

Он замолчал и медленно оглядел сквер, дома, бывший кинотеатр, словно изучал местность на случай срочной эвакуации. Несколько чёрных лимузинов свернули с улицы, медленной вереницей приблизились к зданию кинотеатра и выстроились поблизости. Из них стали выходить люди – некоторые в строгих костюмах, другие – в джинсах и белых рубашках под расстёгнутыми куртками. Свободные и готовые к борьбе за будущее.

Глава 25

Саранцев смотрел на свою тайную школьную симпатию с недоверием и даже подозрительно:

– Вера Круглова была на том самом литкружке?

– Представь себе, была.

– Честно говоря, я вообще не помню её на наших посиделках. Елена Николаевна, а вы?

– Ну, я уж конечно не помню таких подробностей… – чуть растерялась виновница торжества. – Не берусь ни утверждать, ни опровергать Анечкины сведения. У меня кружок ведь и после вас работал.

– Она с самого начала ходила на ваш кружок, ведь её предмет там подвизался – она не могла такую возможность упустить. Слушала и смотрела ему в затылок. По-моему, ни разу ничего не сказала.

– Хорошо, – продолжал упорно искать спасения Саранцев. – Пусть она там была. Я-то в чём виноват? Я о ней знать не знал – просто высказался об Онегине, без всяких дальних умыслов.

– Она же написала тебе записку!

– Ты же сама сказала – анонимную! Я очень хорошо её помню – кажется, даже сохранил где-то. Если память мне не изменяет, засунул в томик «Героев пустынных горизонтов» Олдриджа, потому что читал его тогда. Единственная записка от незнакомки во всей моей неромантичной жизни, но она мне показалась глупой, в том числе из-за языка.

– А что не так с её языком?

– Он был какой-то нарочито-романный, причём явно построенный на образцах девятнадцатого века. У меня и мысли не возникло пойти на это свидание – стопроцентный розыгрыш.

– Неужели ни на секунду не задумался, кто бы это мог быть? – настаивала Аня.

– Бескрайнее море предположений – я даже не исключал причастности кого-нибудь из пацанов, ради прикола.

– Какое ещё бескрайнее море – как можно было не заметить её отношения?

– Ты сама говоришь, она мне затылок глазами сверлила. Как я мог её заметить?

Корсунская замолчала и принялась тщательно изучать пейзаж за окном. Она не хотела участвовать в словесном избиении её любимой жертвы.

– Анечка, говорю тебе, ты не права, – продолжала гнуть прежнюю линию Елена Николаевна. – Обвинять можно за ложь, унижение, предательство, жестокость, но не за отсутствие чувств.

– Да, за отсутствие чувств нужно просто изгонять из сообщества людей.

– Нет, Анечка, ты ступаешь на вовсе опасную стезю. Ты сама проявляла всю свою жизнь внимание ко всем людям в твоём окружении и рядом с ним? Среди нас святых нет.

Саранцев давно боролся с желанием сообщить миру о собственных давних чувствах к его обличительнице, но страх показаться жалким и неудачливым постоянно его останавливал. Веру Круглову, конечно, жалко, но он перед ней действительно ничем не провинился – Елена Николаевна полностью права. А если бы и знал, кто написал ту дурацкую записку, и сознательно устроил спектакль на литкружке, то уж точно это не повод для его травли сегодня, спустя столько лет. Если бы он Веру ненавидел и желал ей зла, то его оправдала бы сама страсть, но если он не питал твёрдой уверенности в её существовании и ни словом, ни делом не стремился её обидеть или оскорбить, то исчезает состав этического преступления как таковой. О чём вообще можно говорить на фоне изнасилований, соблазнений, детоубийств и ограблений! Всё человечество в преступники не запишешь. Даже догадайся он о чувствах Кругловой, как ему следовало поступить, если она его не интересовала ни на йоту? Затеять с ней отношения из опасения сделать больно и, в конечном счёте, причинить неизмеримо большую боль? Вот это как раз и называется обманом, морочением головы несчастной девчонке и так далее – тогда он перед ней бы и провинился.

– Лучше я вам другую задачку задам, – возглавила стол Елена Николаевна. – Расскажите-ка мне прямо сейчас и здесь, каким образом и в какой степени преподанная мной вам литература сказалась на вашей жизни?

– Ну, Елена Николаевна, – воскликнул Конопляник. – Вопросики вы задаёте! Как вообще литература может сказаться на жизни? Она ведь – сплошная эфемерность, а жизнь – материальна, воняет и тычет носом в практические открытия.

– Прекрасно, Миша, так и запишем: твою реальную жизнь художественное слово обошло стороной.

– Да нет, не стороной. Мы с ней двигались параллельными курсами.

– Елена Николаевна, я ведь в строительство пошёл, – добавил свою нотку возмущения Саранцев. – Какая там литература? Одни справочники, регламенты и СНиПы.

– Хочешь сказать, что работа – это вся твоя жизнь? Не поверю. Хотя ты меня и забыл, но, как легко догадаться, я о тебе в последние годы кое-что прочла. У тебя жена, дочь, твои и её родители – одним словом, личной жизни хватает.

– Да, захлебнуться можно.

– Ладно, не драматизируй. Все вы, мужики, изображаете семью страшным бременем, а не благом! Неужели книжки ничем не помогли?

– Он не умеет пренебрегать презренной пользой, – в очередной раз съязвила бывшая Корсунская и нынешнее лицо мировой нравственности.

– А вот с тебя, кстати, как раз и можно начать, – парировал Игорь Петрович. – С твоей юридической практикой человеческие души только и препарировать. Ты где специализируешься – по уголовному, жилищному, семейному? Надеюсь, не по корпоративному?