Одиночество зверя

– Никто ни о ком не знает всего, перестань болтать чепуху. Как вообще можно узнать о человеке всё? Ты хотя бы сам о себе знаешь всё? Что такое это всё? Мой ИНН и СНИЛС?

– Не ломай дурочку, ты прекрасно понимаешь, о чём я. Ты каждый день общаешься с людьми – ты с ними откровенна?

– А ты? Тоже мне, исповедник. В конце концов, далеко не всё и не всем следует говорить, ради блага их самих.

– И как ты решаешь, в чём благо того или другого человека, и что следует от него утаить?

– Ничего я не решаю. Просто язык сам не поворачивается.

– И, по-твоему, кому он тогда подчиняется?

– Кто?

– Язык. Когда не хочет подчиниться тебе.

– Ты намекаешь на что-нибудь сверхъестественное? – покровительственно улыбнулась Наташа.

Мать крестила её в шестимесячном возрасте, но с той поры подросшая девица не посетила ни одной службы, ни разу не причастилась и не исповедовалась. Религиозность матери исчерпывалась постановкой свечек по случаям жизненных невзгод, освящением пасхи и куличей, а время от времени – подачей поминальных записок. Дочь же ещё в одиннадцать лет твёрдо отказалась содействовать родительнице в её апостольской деятельности, поскольку наотрез отказалась увидеть в них хотя бы тень смысла. Вера в колдовство Наташа считала детской прихотью человечества, и в своём бунтарском возрасте хотела торжества света и свободы над унылым непонятным бубнением в полутьме и унижением жаждущих спасения. Кто дал церкви право обзываться паствой, а себе приписывать полномочия пастырей? Раз священник окончил семинарию, а не какой-нибудь технологический институт, он уже провидец и обладатель сверхъестественного дара? Странные средневековые люди из числа маминых знакомых временами пытались убедить непослушную девочку в силе святого крещения и приводили примеры явления благодати, но в ответ слышали лишь смех. Можно подумать, крещёные не болеют и не умирают! Миллионы крещёных солдат в окопах Первой мировой войны, по обе стороны линии фронта, причащались и просили защиты у одного и того же бога, а потом истребляли друг друга и возводили апофеоз смерти из собственных мёртвых тел. Как можно после такого испытания веры сохранять преданность церкви?

– Я не намекаю, просто спрашиваю, – настаивал Лёшка. – Ты задумывалась когда-нибудь, откуда берётся первое движение души, если ты ещё ничего не решил и даже не начал взвешивать аргументы?

– Инстинкт, наверное. Рефлекс самосохранения или размножения – зависит от ситуации. Размножения. Я тебя смутила? Фрейд уже давно ответил на все твои вопросы: человеком правят страх смерти и желание секса.

Фрейда Наташа не читала, но встречала в литературе суждения об извращённом австрийце, и многие из них ей нравились ошеломляющим цинизмом. В полную противоположность церкви, старик видел в человеке живое существо из плоти и крови, со всеми его несовершенствами, и не требовал себе поклонения. Правда, практика психоанализа представляет собой род исповеди, но здесь человек честно разговаривает с человеком, и никто из собеседников не ставит себя выше другого. Приходишь к человеку с высшим образованием и рассказываешь ему о себе – как же иначе он сможет тебе помочь? При этом врач опирается на знание законов природы, проверенных экспериментально, и не обещает спасения после смерти. Его дело – помочь пациенту жить в мире с самим собой, только и всего. Без всякой фантастики, вымыслов и домыслов.

– Можно подумать, в основе каждого разговора лежит либо смерть, либо секс.

– Как правило, да. Все спешат жить, а значит – бегут от одного или от другого. Или и от того, и от другого, или к тому и другому. Любое значимое действие человека оставляет о нём память и помогает заявить о себе, пока он не умер. Ты вот часто думаешь о смерти?

– Редко, – хмуро солгал Лёшка.

– Врёшь, – уверенно опровергла его Наташа. – Нельзя читать книги и не думать о будущем мире, без себя. Особенно, если читаешь книгу покойного автора. Особенно, недавно умершего, да если ещё и книга издана при жизни её сочинителя. Расскажешь кому-нибудь близкому об этих мыслях, и он за тебя испугается, хотя сам переживает то же самое.

– Как ты только живешь на белом свете с такими убеждениями? Тебе ведь жизнь не мила.

– Ничего подобного. Наоборот. И ты сам прекрасно это понимаешь. Тратить жизнь попусту может только тот, кто не собирается умирать.

– Грустно ты смотришь на мировое устройство.

Лёшкой и в самом деле овладела печаль. Наташа показалась ему чужой и далёкой, едва ли не страшной. Разве можно сделать смерть частью повседневной жизни? Он читал любимые книги с чувством непреходящего восторга и задумывался порою только о бессмертии. Люди не в силах молчать, пишут книги и ждут от читателей живого отклика. Нет, многие ждут ещё и денег от издателя, но даже они мечтают пленить побольше читателей, и вовсе не ради прибыли. Ну, может, не только ради прибыли. Одни хотят власти над умами, другие жаждут поделиться сокровенным. Наверное, большинство – того и другого в разных соотношениях – в зависимости от количества выпитого, спетого, прочитанного, а главное – усвоенного. Лёшка не знал ни одного живого писателя или философа и судил о них по книгам, газетным интервью и телевизионным выступлениям. Некоторые из них в своих некнижных проявлениях его разочаровывали и даже злили. Достаточно заметить ищущий взгляд человека в телеобъектив, и теряет значение вся созданная им красота или проявленная мудрость. Казалось бы, ничего страшного. Подумаешь, хочет известности – эка невидаль! Кто её не хочет? Нет, есть такие – мол, мы лучше посидим тихонько в уголке, вы нас не трогайте. Но и они, наверняка, довольны своей славой скромников. Отказавшихся от Нобелевской премии ещё меньше, чем получивших её. В конечном итоге личность Пастернака завораживает скорее, чем фигура Шолохова, даже если помнить, как уроженец Вёшенской жил в гостинце «Москва» и якобы ждал ареста. Не дождался ведь, а потом выступал с трибун с призывами покарать изменников и рыл себе могилу в общественном мнении. А Пастернак в тишине нравственно пережил его и остался в истории мировой литературы.

– Я и тебе советую смотреть на мировое устройство трезво, – отчеканила Наташа. – Тебя романтика совсем заела. Откуда же, по-твоему, берутся движения души?

Лёшка долго молчал в ответ. Боялся ещё больше рассмешить собеседницу своей наивностью и слабостью. Он не верил в бога, но нисколько не сомневался в существовании незримой и неумолимой высшей силы, способной влиять на ход земных событий. Парень понятия не имел, какое имя ей дать, есть ли оно у неё вообще, верят ли в её существование другие люди, помимо его самого. Одно он знал твёрдо: человек свободен в своих мечтах и надеждах. Он не кукла, не марионетка, он сам определяет свою судьбу. Самая страшная диктатура оставляет человеку выбор – жить на коленях или умереть, сражаясь. Можно не осознавать своего рабства, если родился рабом, но нельзя победить восставшего невольника – его можно только убить.

Свободному человеку вызов бросает Вселенная – он борется с привходящими обстоятельствами космического масштаба, установленными не одним отдельно взятым супостатом, а роком. История не ведает пощады, но и сама жизнь безжалостна. Неведомая сила заставляет людей сближаться, видеть друг в друге спасение от одиночества, давать жизнь, но потом последовательно и бесцеремонно всех их убивает – одного за другим, одного за другим. Всех до единого. Все ныне живущие тоже умрут, как их предки. Так кто же распорядился судьбами мира, создал смеющихся людей из одной молекулы ДНК и с тех пор миллиардами их истребляет? Зачем нужна Земля без людей? Кому нужна была Земля до людей? Лёшка с детства привык озадачивать себя вопросами и неизменно разочаровывался любыми ответами. Ответ делал вопрос бессмысленным и требовал нового вопроса. Законы жизни и смерти не установлены людьми, но никто не смеет подняться над ними, оставаясь в здравом уме. Человек способен сопротивляться велению простого земного счастья, с женой и детишками, но с кем он борется, когда противостоит собственному желанию? Рефлексам, химической реакции в мозгу, эндорфинам, или чему там ещё? Кто же наделил человека столь мощным аппаратом подавления его свободной воли?

– Ты думаешь так тяжело, словно в одиночку толкаешь вагон угля. Или бульдозер.

Голос Наташи прозвучал неожиданно, словно прогремел с неба над планетой.

– Не умею думать по-другому, – разозлился Лёшка. – Можешь легко и празднично быстренько обдумать ответ на вопрос: зачем люди появляются на свет, если им суждено умереть?

– Чтобы потомство произвести, разве не ясно.

– Цинизм тебе не идёт. Я ведь знаю тебя – ты другая.

– В каком смысле «другая»? – удивилась Наташа. – Я хочу мужа и детей. Ну, может быть, одного ребёнка.

Она не столько испугалась, сколько удивилась собственному внезапному стриптизу. С другой стороны, не за Лёшку же ей выходить. Да и не сказала она ничего ужасного – кто же не знает, что девчонки хотят замуж? Правда, они не говорят об этом вслух парням, ну и что с того. Во-первых, Лёшка не станет рассказывать об этом приятелям, во-вторых, у него нет приятелей, в-третьих, его не поймут здесь, если он всё же примется за популяризацию её слабости.

– Вот именно. А строишь из себя озабоченную.

– Какую ещё озабоченную? Ты совсем больной? Мальчик впервые узнал, откуда берутся дети – полный восторг!

– Хватит тебе придуриваться. Ты прекрасно поняла мой вопрос.

– Что тут понимать? Снова ты о своём смысле жизни? Только школьники им интересуются, взрослые просто живут. Рожают детей, обзаводятся в меру своих способностей жильём и прочим имуществом, потом умирают и оставляют его в наследство детям. Вот тебе вся жизнь со всеми её смыслами.

– И кто же всё это выдумал?

– Что выдумал? Я сама выдумала.

– Да нет, ну кто решил, что люди должны рождаться и умирать, оставляя потомство и не имея никакого другого смысла?

– Опять на бога выводишь?

– Если у тебя нет другого ответа, то, видимо, на него.

– У меня есть другой ответ – инопланетяне. И вся наша цивилизация – чей-то высоконаучный эксперимент. Они за нами наблюдают и делают забавные выводы о значимости для прогресса человечества таких факторов, как кока-кола и автомобили российского производства.

– Зачем же им это нужно?

– А богу твоему зачем?

– О боге ты заговорила, а не я. Я тебя просто спрашиваю, а ты всё время приплетаешь высшие силы.

Наташа порывалась многое высказать нахалу, но она сдержалась. Она ведь не верит в бога, но нечаянно подозревает в этом Лёшку, хотя он и не давал поводов. Да и что значит – верить в бога? Когда-то ей попадалось изречение религиозного человека: не так страшно, что люди не верят в бога, как то, что они не верят в дьявола. Кто такие нынешние верующие? Есть ли среди них такие, кто верит в дедушку на облаках и в Илью Пророка, чья колесница громыхает в небесах во время грозы? Наверное, нет. Даже самые дремучие деревенские бабушки знают про самолёты и космические ракеты. Скорее, они ставят себе на службу науку и верят в другое измерение. А доказано ли научно существование других измерений? Может, и нет. В них тоже надо только верить. В мире много неосязаемого и невидимого, но не во всё нужно верить, поскольку иногда наука справляется с ответом. Бог нужен для объяснения невероятного, но невероятное, видимо, будет всегда. И в бога будут верить всегда. И для оправдания несправедливости на Земле бог тоже нужен. Достаточно сказать, что справедливость существует только на небесах, и верующий готов смириться с её отсутствием в земной жизни.

– Зачем ты вообще задаешь свои глупые вопросы? – спросила Наташа и посмотрела на Лёшку с профессиональным интересом последнего парапсихолога на планете. – Действительно хочешь дождаться членораздельного ответа?

– Почему бы мне и не ждать?

– Потому что нет на твои детские вопросы ответов, и никогда не было. Сиди себе тихо и про себя думай вопросы – сойдёшь за психически здорового. Разве можно ходить по улицам и спрашивать прохожих, во что они верят? Ты ведь не сектант какой-нибудь.

– Я не по улицам хожу. Просто поболтать решил, пока едем.

Лёшка и сам понимал своё несовершенство. И он действительно не ходил по улицам – Наташа первой среди живущих на Земле услышала вопросы сторожа об истоках человеческого в естестве всего сущего и не ответила на них. Теперь он твёрдо решил всю оставшуюся жизнь притворяться знающим ответы.

Глава 23

Саранцев огляделся, и место ему понравилось. Тихо, лёгкий ветерок обдувает, пахнет сырой листвой.

– Здравствуйте, Игорь Петрович. Милости просим, – встретил его довольный жизнью крепкий плечистый парень – видимо, владелец заведения. Он чётко и отрывисто представился, словно отдал приказ о расстреле предателя, старался делать поменьше движений и не смотреть на офицеров ФСО в штатском.

– Хорошо вы тут устроились, – добродушно заметил президент и протянул руку для пожатия. Ладонь ресторатора оказалась твёрдой и сухой, словно отполированный и нагретый солнцем мрамор.

– Не жалуемся, – подтвердил мнение гостя хозяин. – Сам место подбирал, сам строил. – Проходите, пожалуйста, мы вас ждём.

– Ждёте, всё-таки? А я надеялся, работаете.

– Собственно, ждать посетителей – часть нашей работы.

Саранцев оглянулся и увидел Елену Николаевну. В сопровождении Юли Кореанно она подходила мелкими неторопливыми шажками и чуть насторожённо улыбалась:

– Что вы тут заготовили такое, мальчики?

– Ничего особенного, Елена Николаевна, – отрапортовал Мишка Конопляник. – Посидим, поболтаем, немного перекусим. И домой вас доставим в лучшем виде.

– Мои лучшие виды остались в далёком прошлом, – отмахнулась учительница.

– Не кокетничайте, Елена Николаевна, мы с вами почти ровесники.

– Честное слово, невозможно поверить, что вы – их учительница, – добавила Юля.

– Вы ведь не намекаете на их преждевременное старение?

– Нет, конечно. Просто вы и в самом деле не так уж намного их старше.

– В нашем с вами возрасте при такой разнице мы вообще можем считаться ровесниками. Это в четвёртом классе мы были вдвое моложе вас, а сейчас уже почти догнали.

– Ладно, ребята, хватит. Сколько можно. Хорошо, уговорили – скоро вы меня и вовсе обгоните.

Обмен любезностями продолжался на пороге ресторана и сопровождался почтительным молчанием остальных присутствующих. Игорь Петрович подумал о приличиях и широким жестом пригласил главную жертву государственного мероприятия войти первой. Люди всегда делают свою работу, если они не сдались. Работа у всех разная, кто-то должен стоять и ждать, пока другие закончат обмен любезностями или официальный ритуал. Подобное занятие – не повод для жалости и тем более презрения. Так думал Саранцев во время церемоний, когда ему самому приходилось чинно стоять и время от времени изрекать положенные фразы. Особенно его изматывала нудная процедура принятия верительных грамот послов. Так долго по стойке «смирно» он не стоял со времён пионерских смотров строя и песни и торжественных линеек, но там он находился в строю, и даже не в первом ряду, а здесь – один, в центре огромного светлого зала, на виду у сотен людей и нескольких телекамер. Почешешь нос – подведёшь государство. Кашлянуть или чихнуть – вовсе не думай. И ведь от одной только мысли о категорической невозможности того и другого именно и засвербит в носу. Хорошо хоть, теперь обстановка вполне непринуждённая – даже высморкаться можно, и Юля только довольна останется его человечностью.

Процессия во главе с хозяином ресторана вошла в теремок, утонула в полумраке и проследовала через пару светёлок в небольшой обеденный зал. Дневной свет лился внутрь и слепил всех входящих, будто готовил их к встрече с будущим или прошлым. Елена Николаевна вошла первой, Саранцев проник в помещение за ней и с удивлением ощутил противный холодок под ложечкой. Ненавистное с детства ощущение страха овладело им в окружении телохранителей, хотя террориста он перед собой не обнаружил. Несколько секунд он вообще толком ничего не видел, только смутно различил две слитые воедино фигуры – Елена Николаевна с кем-то обнималась.

– Ну что, заговорщики – наконец, все собрались, или ещё кого-нибудь ждём? – весело поинтересовалась виновница торжества.

– Что вы, Елена Николаевна, кого же ещё можно ждать после президента. В генсеки ООН никто из наших пока не вышел.

Женский голос прозвучал неожиданно и незнакомо, будто никогда прежде не слышанный. Саранцев растерялся от неожиданности и тупо продолжал молчать.

– Большая недоработка с моей стороны.

– Обязательно исправьтесь в ближайшее время, – продолжил шутку чужой голос.

– Ничего не выйдет, – выдавил Игорь Петрович. – Представители стран – постоянных членов Совета Безопасности по уставу не могут быть избраны генеральным секретарём.

Никому не нужная юридическая справка сразу заставила его смутиться, а через мгновение он с ужасом осознал сказанное: теперь все удостоверились в его больном чувстве самолюбия. Зря Юля на него полагалась – следовало хоть основные тезисы набросать.

– Ну и замечательно, – быстро среагировала незнакомая женщина. – Елена Николаевна, вас теперь можно догнать, но не перегнать. Давайте рассаживаться, зачем же стоять.

Игорь Петрович привык к освещению и осмотрелся. Он обнаружил себя в восьмиугольной комнате с бревенчатыми стенами и дощатым потолком. В центре стоял небольшой круглый стол, накрытый белой скатертью и полностью сервированный в ожидании гостей. Приборы тускло поблёскивали металлом, деревянные стулья вокруг стола даже на вид смущали своей тяжестью. В комнате находились только свои – Елена Николаевна, Мишка Конопляник и страшная женщина. Она вовсе не выглядела уродом, но с первого взгляда обдала Саранцева неким подобием священного ужаса. Поскольку способность к здравым суждениям не оставила его, логика требовала считать незнакомку Аней Корсунской. Тем не менее, смутное беспокойство мешало признать очевидное – она жутко постарела. Игорь Петрович принялся мысленно подсчитывать длительность их разлуки, вновь ужаснулся и не стал доводить вычисления до конца. Ему до сих пор как-то в голову не приходило, что люди стареют со временем, и он не представляет исключения из неумолимого правила. Собственные юношеские фотографии не коробили – он к ним привыкал постепенно, в течение всей жизни.

– Елена Николаевна, вы уж извините, я за вас давно всё заказала – вот меню, – вновь заговорила незнакомым голосом чужая Аня. – Может, хотите чего-нибудь? Тогда быстренько организуемся.

– Не надо, не надо, Анечка, – отчаянно замахала руками Елена Николаевна. – Пусть вон ребята посмотрят.

– С ребятами всё давно согласовано. То есть, уважаемого Игоря Петровича лично я не видела, конечно, но с его административным аппаратом все вопросы улажены прочно.

Саранцев некоторое время пребывал в оцепенении, словно не понял сказанного. В действительности он понял каждое слово в отдельности, но не отнёс их к себе и даже удивился – о каком это Игоре Петровиче говорит незнакомка.

– Как ты официально, Анечка, – укорила её Елена Николаевна. – Мы ведь все здесь свои собрались. То есть, на «вы» следует обращаться только ко мне, разве нет? Я среди нас самая опытная и многоуважаемая.

– Конечно, Елена Николаевна, но я всё же побаиваюсь этикет нарушить. Президент, как-никак.

– Игорь, хоть ты её успокой, – обратилась учительница к главе государства за поддержкой.

Саранцев молча слушал диалог женщин, словно посторонний, и постепенно приходил в состояние полного недоумения. Можно подумать, он хоть как-то продемонстрировал высокомерие!

– Службы протокола здесь нет, а без неё я и сам в этикете ничего не понимаю.

Он не обращался лично к Корсунской, а куда-то в пространство, мимо всех присутствующих. Дурацкие слова придумались сами и сразу, как только Игорь Петрович осознал неотложную необходимость хоть что-нибудь сказать.

– Как же нам теперь быть? – продолжала гнуть свою линию Аня. – Никто не знает, как следует себя вести, что можно говорить, что нельзя.

– Хочешь сказать, молча посидим здесь и разойдёмся по домам?

– Что же делать, ситуация безвыходная! – капризная женщина выглядела совершенно серьёзной, и только содержание её речи свидетельствовало о противном.

– Хватит тебе придуриваться, Корсунская, – отрезал Саранцев. – Честное слово, и так ситуация не рядовая, а ты подливаешь масла в огонь. Столько лет не виделись, встретились, а ты тратишь время на детские приколы.

– Я уже давно Кораблёва, – ответила Аня. – И ты бы меня не узнал, если бы случайно встретил на улице.

– А ты – меня.

– Не ссорьтесь, дети, – поспешно вмешалась Елена Николаевна. – Надеюсь, вы все узнали бы меня.

Саранцев мысленно страдал в болезненном желании понять поведение Корсунской. Она настроена агрессивно, никаких сомнений. Неужели завидует? Но разве женщины завидуют карьере мужчин? Возможно, она одна такая. Мало ему дома загадок женского поведения!

Официант принёс первую смену блюд и вино, новорождённую дружно поздравили, разговор плавно сместился в гастрономическую область и в дальние поля памяти. Конопляник больше всех старался вести речь о нейтральном и безопасном, Елена Николаевна – о детских шалостях, победах и неудачах своих учеников. А также заговорила о личном.

– Я Игоря сразу в вашем классе приметила – он выделялся. Очень сосредоточенный был мальчик, к тому же упорный.

– Упрямый, – поправил Саранцев.

– Упорный и настойчивый. Я бы сказала – въедливый.

– И никакой личной жизни, – съязвила Аня.

– В школе, – поправил Игорь Петрович. – Никакой личной жизни в школе. Там я учился и занимался прочими общественно-полезными делами.

– Да, я помню, – вскинулась Корсунская-Кораблёва. – Ты ведь и председателем совета пионерского отряда был, а потом – кем-то комсомольским.

– Почему мы вообще говорим обо мне, а не о Елене Николаевне? Я ведь о вас ничего не знаю, Елена Николаевна. Как вы поживаете? – поспешил Саранцев сменить тему. Он не смущался пионерско-комсомольским прошлым и не делал из него тайны, но вовсе не собирался вставать в центр текущих событий. С одной стороны, он может испортить мнение о себе только у троих человек, с другой – он и в их глазах желал выглядеть пристойно. Подумал и спохватился: почему «испортить»? Какого мнения о нём придерживаются собравшиеся здесь люди? Скажут ли они ему в лицо правду? Если кто и скажет, то Корсунская. Елена Николаевна излучает благожелательность, Мишка просто молчит. И что же означает его молчание? Скрывает свои настоящие мысли и строит корыстные планы или просто стесняется? Обстановка становилась гнетущей.

– Да нормально я поживаю. Так же, как и десять лет назад, и двадцать. Вот институт закончила, замуж вышла и с тех пор ничего не меняется – сначала вас выучила, потом других. – Елена Николаевна говорила своим модулированным учительским голосом, машинально расставляла логические ударения и чётко выговаривала каждое слово, словно стояла у доски и давала урок несмышлёнышам. – Это вы мне поведайте, чем занимались всё это время. Про Игоря я, разумеется, много читала, но хотела бы послушать лично и неформально.

– Государственные тайны хотите выведать? – вновь проявила несуразность Корсунская. – Так он, Елена Николаевна, даже против вас выстоит.

– Даже личные тайны знать не хочу, не только государственные. Но всё же друзьям можно рассказать больше, чем газетам – разве не так?

Саранцев испытал тягостное ощущение неловкости. Что говорить, куда смотреть, можно ли шутить, стоит ли выдерживать дистанцию? Никакая служба протокола не смогла бы ему помочь, как и в отношениях с женой, и с незадачливой дочерью.

– Про Мишку-то с Аней вы ничего не читали – может, лучше с них начать?

– Да мне всё равно, с кого начать. Но про Аню я и так всё знаю – мы с ней постоянно видимся. В отличие от вас, мальчики.

– Это несерьёзно, – подал голос и Мишка. – Что значит: как мы живём? Работаем и отдыхаем, детей воспитываем. Нобелевка не светит, миллиардером не стану, но, надеюсь, и в тюрьму не сяду.

– Значит, все надежды на Игоря? – многозначительно заметила Елена Николаевна. – Ты уж точно не сможешь уверять, будто просто работаешь и отдыхаешь.

– Почему не смогу? Именно – работаю и отдыхаю. Будни, будни, будни, иногда – выходные и праздники. И мировых проблем, по штуке ежедневно, я не решаю.

Знали бы они его нынешние проблемы! Счастливые люди – просто зашли в ресторан отметить юбилей своей учительницы, и вечером вернутся домой. Впереди выходные, в понедельник – снова на работу. А здесь – дочь, Покровский, Корчёный, Антонов. Самое смешное – он ведь сейчас не своей работой занимается, а какими-то махинациями и подлыми интригами. Целый день потрачен на ерунду, если рассуждать в масштабах страны.

– Ну, можешь ты рассказать, в чём состоит твоя работа? – настаивала Елена Николаевна. – Нам ведь и вообразить трудно – можем только догадываться.