Одиночество зверя

– Читаю документы, выслушиваю людей, отдаю распоряжения, – ваша школьная директриса тем же самым занимается.

Аня не смотрела на него и, казалось, даже не слушала – рассеянно крутила в пальцах бокал и думала о нездешнем. Он начал понимать изменение её внешности – словно цветное изображение изменили на чёрно-белое. Вряд ли он обращался к ней в школе с мало-мальски содержательной речью, и тогда у неё просто не было возможности его слушать, а теперь она отвернулась и не слушает уже нарочно.

– А вообще, ну как всё устроено? Ты ведь не в Кремле живёшь? В Ново-Огарёве, кажется? – не унималась Елена Николаевна.

– Нет, в Горках-9.

– В Ново-Огарёве живёт Покровский, – вставила Аня, глядя в свой пустой бокал. – Он его туда не пустил.

Выходит – слушает. Думает свои собственные мысли, но не считает нужным слишком уж тщательно их скрывать. Тон такой, словно он однажды случайно голым заскочил в набитую людьми комнату, и она его видела.

– Кто кого куда не пустил? – не поняла Елена Николаевна.

– Покровский не пустил его в президентскую резиденцию и продолжает там спокойно жить.

– Ново-Огарёво – не президентская резиденция, – пустился в терпеливые разъяснения Саранцев, – просто одна из государственных резиденций в ведении управления делами президента, как и Горки-9. И нигде не сказано, что президент должен жить здесь, а премьер – там. Честно говоря, я не понимаю, к чему ты ведёшь.

– Я ни к чему не веду. Просто уточнила.

– Ты не просто уточнила. По твоему уточнению я даже могу примерно определить круг твоего общественно-политического чтения. Думаю также, что на выборы ты не ходишь, поскольку не видишь в них смысла.

– Да ты просто прозорливец! – рассмеялась Корсунская. – ФСБ и ФСО хорошо потрудились, пока готовили нашу встречу.

– ФСБ и ФСО не тратят рабочее время на такую ерунду, как твои визиты в избирательный участок. Мы бы могли поговорить о твоих убеждениях более подробно, но повестка дня у нас другая.

– Вы ссоритесь, что ли? – вмешалась в напряжённый диалог Елена Николаевна.

– Да нет, просто обмениваемся любезностями, – спокойно отреагировала негодяйка из детства. – Игорь Петрович ведь по простоте слова не скажет.

– Какая ещё простота? У тебя и к моей речи претензии есть?

– Не волнуйся ты так. Я ведь ничего ужасного не сказала.

– Да, ничего. Просто ехидничаешь по мелочам.

– Нет, Анечка, ты действительно настроена как-то недружелюбно, – помогла президенту его учительница. – Ведь твой одноклассник, наш земляк, возглавил страну, можно только радоваться и гордиться, а ты предъявляешь ему непонятные претензии.

– Почему непонятные? Очень даже конкретные, – продолжала атаку Корсунская.

Она упорно не смотрела на Саранцева, как делала и давным-давно, в новосибирской школе. Только тогда она с ним не разговаривала и, кажется, не была уверена в его существовании. Теперь последнее обстоятельство изжито, но взглянуть на него она всё равно не желает. По-прежнему высокомерная, в лучшем случае – безразлично равнодушная. Как она только замуж вышла! С её характером можно разве только преступным сообществом руководить.

– Нет, Анечка, ты ошибаешься. Можно подумать, Игорь тебя чем-то обидел. Я не помню, какие у вас были отношения в школе, но вы уж точно друг с другом не воевали – иначе я бы запомнила.

– У нас не было отношений в школе, – сухо произнёс Саранцев, – потому что мадемуазель Корсунская уже тогда считала себя выше таких, как я.

– Такие, как ты – это кто? – вскинулась бывшая школьная королева и едва ли не впервые посмотрела на одноклассника.

– Это те, чьи родители были не университетскими профессорами, а простыми инженерами, и те, кто в детстве ходил детский сад, и кого даже носили в ясли, а не те, кто сидел дома с нянечкой.

– Слушайте, вас уже совсем не в ту степь понесло, – предложил своё посредничество Мишка. – Что вы завелись-то? До яслей уже добрались.

– Видишь, как наш Игорь Петрович настрадался в детстве – даже в ясли его носили, – не унималась агрессивная адвокатша.

– Нет, ребята, так дальше не пойдёт, – решительно пресекла развитие конфликта Елена Николаевна и даже привстала, опершись руками о стол. – Немедленно прекращайте ваше цапанье и давайте просто поболтаем, неужели я многого прошу?

– Извините, Елена Николаевна, – буркнул Саранцев и замолчал.

Он действительно не хотел её обижать и вовсе не собирался на кого-либо нападать, но молча терпеть издёвки тоже не мог. Совершенно не ожидавший подобного развития событий, Игорь Петрович смутился своим участием в перепалке с женщиной и теперь отчаянно хотел поскорее свернуть провалившееся мероприятие и заняться более умиротворяющими делами. Полдня он занимался проблемой дочери и втайне желал отдохнуть на вечере воспоминаний, а приходится вновь искать выход из некрасивой ситуации.

– Я смотрю, вы совсем от рук отбились, дети мои, – продолжила нотацию Елена Николаевна. – Вы двое вообще встречались после школы?

– Ни разу, – поспешила отречься Аня.

– И после тридцати лет разлуки начинаете с драки?

– Разлучаются друзья, а мы просто разошлись в разные стороны, – уточнил Саранцев. – Мы бы друг о друге и не вспомнили больше никогда, если бы не вы, Елена Николаевна, и не ваш трудовой конфликт. Вы вот не захотели о себе поговорить, и вот что получилось. Какие у вас там проблемы?

– Ничего особо ужасного, – отмахнулась Елена Николаевна. – Зря Анечка всех вас переполошила.

– Просто Елена Николаевна в одиночку противостоит политике действующего правительства в сфере школьного образования, – с ноткой своей обычной язвительности заметила Корсунская.

– Нет-нет, Анечка, прекращай. Опять ты за старое. Мы не на переговоры здесь собрались и не на конференцию по проблемам школьной реформы. С государством я не борюсь, просто считаю отдельные меры конкретно нашей школьной администрации порочными.

Казалось, общение окончательно сбивается в нежелательную тональность, и Саранцев тайно подавлял в себе раздражение. Что ему теперь, прошения здесь принимать? Можно просто поболтать, повспоминать детство и отрочество. Он ведь совершенно искренне хотел именно отдохнуть душой, все рассуждения Юли Кореанно просто удачно легли в строку. Почему бы не совместить приятное с полезным? И вот весь гениально невесомый замысел выливается в банальное общение с народом.

– Если я вмешаюсь, то ты, Анна Батьковна, сама потом станешь приводить всю эту историю как доказательство отсутствия у нас демократии и эффективного государственного аппарата. Мол, президент влез в компетенцию аж школьного директора – куда такое годится. Поэтому предпочту воздержаться. Знаешь, когда во времена перестройки газеты обличали коррупцию советского периода, я вычитал где-то, как помощник Брежнева позвонил первому секретарю какого-то обкома, обсудил с ним текущие вопросы, а потом между делом поинтересовался ходом некого местного судебного процесса. Просто поинтересовался – никаких распоряжений не отдавал. Но секретарь обкома, естественно, всё понял правильно и принял соответствующие меры к облегчению участи подсудимого. Ты вот юрист, насколько я понимаю, так скажи: с юридической точки зрения, является данный случай со стороны помощника Брежнева вмешательством в компетенцию суда или обкома?

– Как же ты глубоко копнул. Думаю, беспристрастный суд в демократической стране помощника не осудил бы, но мы же понимаем нашу систему взаимоотношений, и кто такой помощник Брежнева для секретаря обкома. В бытовом понимании давление имело место.

– Хорошо. Вот я продемонстрировал всей школьной администрации разом свою физиономию – вмешался я в её компетенцию или нет?

– Формально – нет.

– Задумается теперь директриса о своих дальнейших действиях, или нет?

– Наверное, задумается.

– Разве это не было с самого начала частью замысла всего сегодняшнего мероприятия?

– Так-так, – подала голос Елена Николаевна, – отсюда подробнее. То есть, вы все собрались меня спасать?

– По плану предполагалось вслух об этом не говорить, но Игоря Петровича ведь не остановишь.

Само собой, госпожа Корсунская-Кораблёва опять выступила в своей характерной манере. Саранцев начал медленно закипать и испытывать к ней чувство, весьма напоминающее ненависть.

– Просто мне уже стало казаться, что наше собрание служит совсем иной цели, – пояснил он свою несдержанность и разозлился ещё больше – теперь он перед ней оправдывается! Хотя, положа руку на сердце, язык стоило придержать.

– Шут с тобой, у меня возник другой вопрос: откуда тебе известен род моих занятий? Вы с Мишкой обо мне говорили?

– Нет, почему, – встрепенулся Конопляник, но сразу осёкся – видимо, решил предоставить право ответа Саранцеву, дабы не причинить вреда государственным интересам России.

– Да, ФСБ проверила ваше реноме, – отчеканил Игорь Петрович, глядя прямо в ухо Анне. – Я им никаких распоряжений не отдавал, они действовали по инструкции.

– А ты бы мог распорядиться не проводить в данном случае такую проверку?

– Нет, не мог. Это часть их работы, их ответственность. В случае чего спрос был бы с них. Здесь нет ничего унизительного ни для вас, ни для меня.

– В случае чего с них был бы спрос?

– В случае, если бы встреча с кем-нибудь из вас меня бы скомпрометировала.

– Ты каждый день компрометируешь себя всяческими встречами, мог бы и нас как-нибудь перетерпеть.

– Какими ещё встречами я себя компрометирую?

– Ребята, ребята, да что с вами такое! – всерьёз возмутилась Елена Николаевна. – Анечка, зачем ты нападаешь на Игоря? Ты же не можешь судить о таких вопросах. Там свои порядки, не он их устанавливал, всё решают специалисты.

– Простите, Елена Николаевна, честное слово – больше не буду.

На свою бывшую учительницу она посмотрела. Его одного она игнорирует – откуда такая рьяная ненависть? Она держала на него обиду все минувшие десятилетия? Не может быть – в школе между ними не случилось ни единого конфликта. Не может ссора возникнуть на пустом месте, а их отношения в школе – зияющая пустота.

– Сейчас самое время всех вас рассмешить, – заметил Конопляник. – Мы не сможем отсюда выйти – похоже, в зале появились клиенты.

Видимо, Кореанно делала свою работу. Следовало ожидать появления журналистов, но пока Саранцев не мог сосредоточиться на связях с общественностью.

– Елена Николаевна, – вдруг тихо и размеренно произнёс Игорь Петрович, – мы ведь выросли уже, правда?

– Несомненно, – рассмеялась учительница.

– Значит, не стоит волноваться о нашем воспитании. Поздно уже.

– Видимо, да.

– Помните, я однажды вступился за Евгения Онегина?

– Ещё бы не помнить! Ты тогда выступил с блеском, хотя до сих пор я не встретила ни одной особы женского пола, которая бы с тобой согласилась.

– Нисколько не сомневаюсь. Знаете, я ведь до сих пор своего мнения не изменил. Онегин в отношениях с Татьяной в их деревенский период – честный и порядочный человек. Но все женщины на него обижены за неё, поскольку уверены – уж если девушка делает первый шаг, мужчина обязан ответить ей взаимностью, в противном случае он наносит ей смертельную обиду.

– Порядочный человек не обошёлся бы так с Ольгой и Ленским, – тихо возразила Анна.

– Но Татьяна не возненавидела его за них. Она читает его книги и изучает его пометки на полях – значит, уж точно не считает подонком.

– С какой стати нам вообще сейчас обсуждать Евгения Онегина? – угрожающе низким, чуть дрогнувшим на последнем слоге голосом сказала негодяйка.

– Надо же нам поболтать о чём-нибудь неполитическом. Помнится, тогда, в школе, ты тоже на меня напала, чуть не с кулаками.

– Не преувеличивай, пожалуйста. Бить тебя я уж точно не собиралась.

– Но кричала громко, – с улыбкой вставила своё веское слово Елена Николаевна. – Надеюсь, за минувшие годы вы поостыли, и не устроите новый скандал. В прошлый раз мне даже с завучем пришлось объясняться по поводу дисциплины на занятиях моего факультатива. Честно говоря, не хотелось вас разнимать – вы так красиво ругались. С цитатами, ссылками на пушкинский текст. Я даже удивилась, когда вы не занялись литературой профессионально.

– Право относится к гуманитарной области знания, – примирительно отозвалась Корсунская.

– Тот, кто его туда приписал, не имел о юриспруденции ни малейшего понятия, – не пропустил своей очереди съязвить Саранцев. – Гуманитарная наука не может решать человеческие судьбы.

– Только гуманитарная и может – за пунктами и параграфами следует видеть живого человека в его реальных жизненных обстоятельствах.

– И как же быть с повязкой на глазах Фемиды? Предполагается, что для вынесения справедливого решения ей достаточно весов. А это – математически точная мера.

– Лично я не согласна с таким образом правосудия.

– Впервые вижу юриста, согласного с критикой его профессии.

– Не заметила никакой критики профессии. А по поводу Фемиды могу разъяснить: образ предполагает беспристрастное решение. Суд взвешивает доводы сторон и выносит приговор, основанный исключительно на обстоятельствах дела, а не на привходящих факторах вроде взятки или давления сверху. Вот только словосочетание «слепое правосудие» звучит отталкивающе и создаёт образ именно беззакония.

– Вы вроде с Евгения Онегина начинали, – припомнил спорщикам Конопляник, – а забрели в какие-то тёмные дебри.

– Это они из-за меня, – разъяснила Елена Николаевна. – Влезла со своим замечанием и сбила их с пути. Мне всё же интересно: вы и сейчас стоите на прежних позициях?

– Само собой, – недоумённо пожал плечами Игорь Петрович. – Даже ещё более в своём мнении утвердился. Могу даже бездоказательно предположить, что Пушкин и сам получал подобные письмеца от восхищённых его творчеством барышень. И, видимо, не терялся.

– Ну конечно, сейчас донжуанские списки в дело пойдут! – коротко хохотнула Корсунская.

– Победами Пушкина на интимном фронте никогда особо не интересовался, – начал отбиваться Саранцев. – Но ты ведь и сама не станешь называть его тихим скромником.

– Не стану, и что с того?

– Ситуация проста до невероятности. Деревенская дворяночка навязывается столичному щёголю, а тот не пользуется ситуацией, как на его месте поступил бы мерзавец, а очень взвешенно и осторожно объясняет потенциальной жертве её ошибку. Критики любят сопоставлять письмо Татьяны с отповедью Онегина и обличают последнюю: мол, Евгений говорит преимущественно о себе, а Татьяна писала не о себе, а о нём. Вот только весь пафос речи негодяя строится на одной предпосылке: я вас недостоин.

– Но стоило Татьяне выйти замуж и стать столичной светской дамой, он сразу стал её достоин.

– Сердцу не прикажешь! Онегин ведь не из грязи в князи прыгнул, светских дам он на своём веку немало повидал.

– Порядочные люди не пытаются соблазнить замужних женщин.

– Не вижу связи. Она ведь не за его друга или брата замуж выскочила. Только я, собственно, о другом хотел спросить: почему тебе тогда резьбу сорвало?

– Какую резьбу? О чём ты вообще?

– О литературе так не спорят. С тобой ведь буквально истерика случилась. Уж столько лет прошло, какие теперь тайны?

– Нет, Игорь, подожди, – вмешалась Елена Николаевна, – так нельзя. Сколько бы лет ни прошло, человек сам решает, какие тайны ему хранить.

– Да какие тайны, Елена Николаевна? И вы туда же? Какая истерика? Не помню я никакой истерики. Может, разгорячилась больше обычного, и всё. И вообще, не помню я ничего особенного.

– Ладно, проехали, – примирила учеников педагог. – Миша, а ты чем занимаешься?

– Вы у Саранцева спросите, он от ФСБ всё лучше знает, – не унималась негодяйка.

– Проверка ФСБ дала положительный результат, – заверил собравшихся Игорь Петрович. – Мишка, можешь жить спокойно и заниматься дальше своим бизнесом.

– Спасибо, учту. А можно сейчас фоткнуться и повесить твою личность в офисе?

– Сколько угодно, пользуйся.

– Вы все разговариваете, как в доме повешенного, – вновь напомнила о себе Корсунская.

– А как разговаривают в доме повешенного?

– Не как, а о чём – о чём угодно, кроме верёвки.

– Ты имеешь к нам какие-то претензии? Хочешь изменить тему беседы?

– Хочу. Ты меня обвинил, непонятно в чём, теперь делаешь вид, будто ничего не случилось, а я так и сижу оплёванной.

– Мы решили не беспокоить тебя воспоминаниями, раз уж ты так болезненно отреагировала на несколько случайных слов.

– Ты опять? Я не реагировала болезненно на твои дурацкие и вовсе не случайные слова. Ты вылез со странными намёками на мою неадекватность, все теперь гадают о тайнах моей личной жизни, и ты ждёшь от меня тишины?

– Мы говорили о событиях тридцатилетней давности, а ты волнуешься сейчас. – Саранцев говорил медленно и раздельно, как с душевнобольной. – По-моему, лучше всего сейчас именно сменить тему.

– Нет, сначала объясни, о чём ты здесь болтал.

– Я просто спросил, чем объяснялось твоё давнее волнение в связи с письмом Татьяны Лариной, ты вместо ответа снова разволновалась и теперь требуешь объяснений от меня. Я ничего не могу объяснить, поскольку просто задал вопрос.

– Почему ты его задал? Можешь ответить по-человечески?

– Потому что ты тогда разволновалась, и я по глупости решил, что теперь сможешь своё волнение объяснить. Думал, посмеёмся, пошутим, я поведаю о своих школьных тайнах, и все останутся довольны.

– Кто тебе сказал, что я тогда разволновалась?

– Никто не рассказал, я сам там был и всё видел.

– Анечка, успокойся, – обеспокоенно вмешалась Елена Николаевна. – Мы тебя очень любим и ни в чём не обвиняем. Давайте согласимся на этом и двинемся дальше.

– Елена Николаевна, ну что он себе позволяет?

– Анечка, давай Игорь сейчас извинится, и поговорим о чём-нибудь весёлом? Игорь, ты ведь извинишься?

Саранцев хорошо помнил историю с письмом Татьяны Лариной, хотя случилась она даже не тридцать, а чуть больше лет тому назад. Порядки на своём факультативе Елена Николаевна поддерживала вольные – старалась уйти как можно дальше от атмосферы урока и создать атмосферу литературного кружка. Высказывать собственное мнение разрешалось, даже сидя на парте, а лечь никто и не пробовал, ибо народ собирался начитанный и хорошо воспитанный. Юный Саранцев на одном из собраний, посвящённых «Евгению Онегину», и выступил со своим заявлением о личности главного героя, как выяснилось позднее – опрометчивым. Корсунская буквально взметнулась со своего места и сразу стала кричать на него со страстью и очевидным желанием оскорбить. Он до сих пор помнил её лицо и свой испуг. Он искренне верил в свои слова, не хотел никого оскорбить и не прикидывался циником, даже не хотел выпендриться. Просто высказал свою настоящую мысль. Он нигде её не вычитал, ни от кого не услышал – просто едва ли не впервые в жизни родил собственное суждение о литературных материях, страшно обрадовался и спешил поделиться с другими своим открытием. Ожидал споров и несогласия, смеха и советов не мерить литературных персонажей по себе, но не вспышки ненависти.

На Корсунскую Саранцев тогда смотрел по преимуществу в затылок или в профиль (последнее – гораздо реже), она неизменно беспокоила его эротическую фантазию своими очертаниями, походкой и любым движением, хотя все её движения были абсолютно непредосудительны. Само собой, воображал, как она выглядит в нижнем белье или стоит под душем, и ужасно томился своими представлениями, но никогда не заговаривал – боялся пренебрежения. И вот, на достопамятном заседании литкружка, она смотрела на него, обращалась к нему и не видела в нём пустого места, потому что хотела втоптать его в грязь, если не уничтожить физически. Саранцев сначала недоумённо, затем испуганно смотрел ей прямо в глаза и долго не мог понять её речи, словно она кричала на незнакомом языке. Затем стал разбирать отдельные слова как цепочку определений без всякой логической связи между ними. Елена Николаевна и в тот раз бросилась успокаивать неуравновешенную воспитанницу, но и тогда никакого толка из её усилий не вышло.

Подростковый возраст не приносит человеку спокойствия и размеренности, но выходка одноклассницы выбила тогда Саранцева из колеи на несколько месяцев. На свою инфернальницу он вовсе бросил смотреть, осмеливался только думать. Совершенный пацан, он впервые увидел среди своих знакомых врага. Он питает к ней самые тёплые чувства, а она буквально желает его смерти! Где, когда, каким словом или поступком он столкнул её в омут? То ли в шутку, то ли всерьёз, пытался объяснить нежданное проявление чувств Корсунской страстью лично к нему, но, видимо, как и все остальные очевидцы, быстро задвинул подобные подозрения в пыльный угол. И остался ни с чем, поскольку никакой подлости за собой не обнаружил. Но месяцы блужданий в закоулках сознания запомнил надолго.

– Я смотрю, вы до сих пор живёте школьными делами, – решил пошутить Конопляник, но услышал в ответ молчание и не стал развивать свою мысль.

– Нет, ребята, я вас всё же прошу пока не выяснять отношения. Вот отвезёте меня домой – и хоть драку здесь устройте, – сделала свою попытку Елена Николаевна и тоже не встретила понимания.

– Так иногда странно бывает… – начала вдруг нарушительница спокойствия, но тоже осеклась.

Все понимали её вину и боялись неосторожным замечанием вызвать новый приступ негодования. Ведь никто не понимал причины предыдущей вспышки, и каждый представлял дальнейший диалог как минное поле.

– Нет, так продолжаться не может, – решительно провозгласил Саранцев. – Надо, наконец, разобраться и покончить с этим скандалом. И тогда, и сейчас все понимают – у тебя ко мне претензии, но никто не понимает их сущности. Прекращай делать фигуры умолчания и просто скажи, в чём дело.

Корсунская помолчала под взглядами всего сообщества, потом тихо сказала:

– Ты своими вопросами только доказываешь мою правоту. Действительно, хочешь послушать?

– Действительно, хочу. Уже много лет. Ты думаешь, почему я до сих пор помню эту историю?

– Помнишь историю?

– Помню, поэтому и спрашиваю.

– А Веру помнишь?

– Какую Веру?

– Веру Круглову. Я так и думала – даже не помнишь.

Саранцев помнил, но смутно – кажется, знакомые имя и фамилия. Вспомнить внешность и хоть что-нибудь ещё не получалось.

– Помню или не помню – какая разница? Я уж точно ничего ужасного ей не сделал.

– Вот именно – не сделал. Елена Николаевна, помните её?

– Да-да, припоминаю. Тихая девочка, внимательная, сидела всегда на передней парте, руку не поднимала, но на вопросы учителя и у доски всегда отвечала. Мать у неё была разговорчивая, после родительских собраний любила кулинарными рецептами делиться.

– Хорошо, вспомнили Веру Круглову, – нетерпеливо отозвался Саранцев. – Зачем ты о ней заговорила?

– Потому что ты сам захотел – в ней всё дело. Ты разрушил её жизнь.

– Я?

– Да, ты.

– Ещё в школе разрушил чью-то жизнь и даже не заметил?

– В школе ты только начал, закончил потом.

– Начал что? По-моему, я ни слова ей не сказал.

– Вот именно.

– Что вот именно?

– Ни слова не сказал. Между прочим, она несколько тетрадей исписала стихами.

– Какими ещё стихами?

– Обыкновенными – плохими. Но о тебе.

– Обо мне? Надеюсь, не матом? Раз уж я разрушил её жизнь.

– Это я сказала – разрушил. Она-то думает иначе. Всё вырезки о тебе собирает.

– Зачем?

– Потому что дура. Уже давно не надеется, просто гордится тобой. После школы скучала, пока ты в прессе и в телевизоре не возник, а потом обрадовалась и стала создавать о тебе энциклопедию – половину зарплаты тратит на журналы и газеты, в Интернете тоже сидит исключительно ради тебя.

– И чего ты хочешь от меня?

– Ничего. Уже давно нельзя ничего поделать. Замуж она не вышла, по-моему – вообще ни с одним мужчиной не была, и детей у неё уже никогда не будет.

– Если ничего нельзя поделать, какие претензии ко мне?

– Никаких.

Саранцев замолчал, с недоумением разглядывая обращённое к нему ухо Корсунской. Она очень хочет его уязвить, но добивается поставленной цели с изяществом бегемота. С какой стати ему переживать за какую-то сумасшедшую? Может, она ещё и не одна такая.

– Если претензий нет, зачем весь этот концерт?

– Я просто жду, вот и всё.

– Чего ждешь?

– Проснётся в тебе когда-нибудь человек или нет.

– Причём здесь человек? Я её изнасиловал, соблазнил, бросил беременной или с ребёнком?

– Нет. Только прошёл мимо.

– Мимо? Всё мое преступление состоит в том, что в школе я не заметил какую-то безумную девицу?

– Почему безумную?

– Потому что всё, что я о ней знаю с твоих слов, говорит о психическом заболевании. Все нормальные люди очень скоро забывают школьные страсти и начинают жить по-настоящему.

– Я думаю, она как раз и живёт по-настоящему.

– Если бы все так жили, человечество давно бы вымерло.