Лавка дурных снов (сборник)

– Идиот! – кричит Сандерсон. – Господи!

Потом он совершает ошибку. Он нажимает кнопку, которая опускает стекло, высовывает руку в окно и показывает средний палец водителю пикапа. Позже он придет к выводу, что сделал это лишь потому, что с ним в машине сидел отец, и отец был в ударе.

Папа. Сандерсон поворачивается к нему:

– С тобой все в порядке?

– Что случилось? – спрашивает отец. – Почему мы остановились?

Он немного растерян, но в остальном с ним все в порядке. Хорошо, что он был пристегнут, хотя в наше время попробуй не пристегнись. Машина сама не допустит подобного безобразия. Проедешь непристегнутым пятьдесят футов, и она начнет возмущенно пищать. Сандерсон тянет руку к бардачку, открывает его, достает водительские права и страховку. Когда он выпрямляется, водительская дверь пикапа распахнута настежь, а сам водитель идет к нему, совершенно не обращая внимания на машины, которые сигналят и пытаются объехать место аварии. Машин не так много, как в будние дни, но Сандерсон не считает это удачей, он смотрит на приближающегося водителя пикапа и думает: кажется, я крупно влип.

Он знает этого парня. Не лично его, а такой типаж. Южный Техас как он есть. Парень одет в джинсы и футболку с оторванными по шву рукавами. Не отрезанными, а именно оторванными, так что нитки висят бахромой на загорелых мускулистых предплечьях. Ремня на джинсах нет, сами джинсы низко сидят на бедрах, выставляя на всеобщее обозрение марку трусов. Толстая цепь, прикрепленная карабином к петле на поясе джинсов, уходит в задний карман, где, вне всяких сомнений, лежит здоровенный кожаный бумажник, возможно, украшенный эмблемой какой-нибудь хэви-метал-группы. Руки сплошь покрыты татуировками, заходящими даже на шею. Когда камеры видеонаблюдения показывают таких вот парней перед ювелирной лавкой Сандерсона, он всегда нажимает кнопку, блокирующую входную дверь, так что с улицы в магазин не войдешь. А сейчас ему хочется нажать кнопку, которая блокирует двери машины, но он, конечно, не станет этого делать. Сандерсон уже сто раз пожалел о том, что показал палец этому парню, а ведь у него было время подумать, пока он опускал стекло. Но теперь уже поздно.

Сандерсон открывает дверь и выходит из машины, готовый решить все мирно и даже извиниться, хотя ему не за что извиняться – тот парень выскочил перед ним и даже не включил поворотник! Но его что-то тревожит, тревожит настолько, что мурашки бегут по рукам и по шее, которая сразу взмокла, как только он выбрался из машины, где работает кондиционер. Татуировки у парня грубые, беспорядочные: цепи вокруг бицепсов, ветки терновника на предплечьях, на одном запястье – кинжал с каплей крови, стекающей с острия. Они сделаны явно не в салоне. Это тюремные наколки. Парень – настоящий амбал. Не меньше шести футов двух дюймов в сапогах и не меньше двухсот фунтов с одеждой. А то и все двести двадцать. Рост Сандерсона – пять футов девять дюймов, а весит он сто шестьдесят фунтов.

– Послушайте, я сожалею, что показал вам палец, – говорит Сандерсон. – Просто вспылил. Но вы перестроились, не включив…

– Смотри, что ты сделал с моей машиной! – перебивает его татуированный амбал. – Я на ней и трех месяцев не проездил!

– Нам нужно обменяться данными по страховке.

И еще им нужен полицейский. Сандерсон оглядывается по сторонам и видит только зевак в автомобилях, которые притормаживают, чтобы объехать место аварии, и уносятся прочь.

– Откуда у меня взяться страховке, если я еще даже не расплатился за эту дуру?

Страховка нужна обязательно, думает Сандерсон, это закон. Только парням вроде этого плевать на закон. Что лишний раз подтверждает резиновая мошонка, болтающаяся под задним номерным знаком.

– Ты чего меня не пропустил, придурок?

– У меня не было времени затормозить, – говорит Сандерсон. – Вы перестроились, а поворотник не включили…

– Я включил поворотник!

– Тогда почему он не горит? – спрашивает Сандерсон.

– Потому что ты расколотил мою фару, кретин! Что я скажу своей девушке? Все выплаты записаны на нее! И не тычь мне в лицо этой дрянью!

Он бьет Сандерсона по руке, в которой тот держит права и страховочную карточку. Они падают на асфальт. Сандерсон ошеломленно смотрит вниз. Его документы валяются на дороге.

– Я сейчас поеду, – говорит амбал. – Я сам чиню свою тачку, а ты сам чинишь свою. Вот так мы и поступим.

«Субару» Сандерсона пострадал гораздо сильнее, чем пикап-переросток, ремонт обойдется тысячи в полторы-две, но Сандерсон возмущается не из-за этого. И не из-за боязни, что амбал может уйти безнаказанным – тут всего-то и нужно, что записать номерной знак, под которым болтается резиновая мошонка. И даже не из-за жары, которая просто убийственна. Может быть, Сандерсон и не стал бы возмущаться, если бы не его старенький отец, сидящий на пассажирском сиденье, не понимающий, что случилось, и нуждающийся в отдыхе и покое. Отец хотел лечь вздремнуть. Сейчас они были бы уже на полпути к «Овощной ферме», но нет. Нет. Потому что этот урод полез перестраиваться, нарушая правила. Потому что ему надо было успеть повернуть, пока горит зеленая стрелка, а иначе весь мир погрузился бы во мрак и вострубили трубы Страшного суда.

– Нет, так не получится, – говорит Сандерсон. – Это вы виноваты. Вы выскочили на мою полосу прямо передо мной, не включив поворотник. У меня не было времени затормозить. Я хочу увидеть ваши права. И документы на машину.

– Иди в жопу, – отвечает амбал и бьет Сандерсона кулаком в живот. Сандерсон сгибается пополам, из легких выходит весь воздух. Ему следовало понять, что не стоит провоцировать этого психа, и он это понимал, каждый бы понял при одном только взгляде на эти любительские наколки, но все равно возразил, поскольку не представлял, как что-то подобное может случиться средь бела дня, на оживленном перекрестке Коммерс-уэй и Эйрлайн-роуд. Он человек миролюбивый. В последний раз дрался в третьем классе из-за бейсбольных карточек.

– Вот тебе документы, – говорит амбал. Пот ручьями течет по его лицу. – Надеюсь, ты доволен. А насчет прав – у меня их нет. Понятно тебе? Ни хрена нет. У меня сейчас будет полная жопа, и все из-за тебя. Сидел там, дрочил за рулем вместо того, чтобы смотреть на дорогу. Пидор комнатный!

И тут амбал слетает с катушек. Может, из-за аварии, или из-за жары, или из-за того, что Сандерсон так настойчиво требовал показать документы, которых у него не было. Может, даже просто из-за звука собственного голоса. Сандерсон много раз слышал фразу «слететь с катушек», но только теперь по-настоящему понимает, что это такое. Его учителем становится татуированный шкаф, и, надо сказать, учитель из него хороший. Шкаф сцепляет пальцы в замок, сооружая двойной кулак. Сандерсон еще успевает заметить, что на костяшках пальцев у этого парня наколоты синие глаза, а потом ему в лицо бьет кувалда, и он отлетает назад, к покореженному правому боку своей машины. Он чувствует, как металлическая зазубрина рвет рубашку и кожу под ней. Кровь стекает по боку, горячая, словно он в лихорадке. Потом колени подкашиваются, и Сандерсон падает на асфальт. Смотрит на свои руки и не верит, что они его. Правой щеке горячо, по всем ощущениям, она раздувается, словно тесто. Из правого глаза градом льют слезы.

Следующий удар приходится по больному боку, сразу над талией. Сандерсон ударяется головой о правую переднюю покрышку «субару». Пытается отползти подальше от тени татуированного амбала. Амбал орет на него, но Сандерсон не разбирает слов, только бу-бу-бу – так взрослые разговаривают с детьми в мультике «Мелочь пузатая». Сандерсон хочет сказать ему: ладно, ладно, каждому свое, кому – арбуз, а кому – свиной хрящик, и какой смысл ругаться. Он хочет сказать: давай без обид (пусть даже его самого очень крепко обидели), ты идешь своей дорогой, я иду своей, счастливого пути, увидимся завтра, мышкетеры. Но он не может вдохнуть. Кажется, сейчас у него случится сердечный приступ, если уже не случился. Он пытается поднять голову – раз уж ему суждено умереть, то перед смертью хотелось бы посмотреть на что-то более интересное, чем асфальт на Коммерс-уэй и капот собственной разбитой машины, – но ничего не получается. Шея напоминает вареную макаронину.

Еще один пинок. На этот раз – по левому бедру. А потом татуированный амбал издает странный гортанный крик, и на серый асфальт капают красные капли. Поначалу Сандерсон думает, что кровь идет у него из носа – или, может быть, из разбитой губы, – но тут теплые струйки проливаются ему на затылок. Словно теплый тропический дождь. Сандерсон отползает чуть дальше, за капот своей машины, и там ему удается перевернуться и сесть. Он смотрит вверх, щурясь на яркий солнечный свет, и видит папу, стоящего рядом с амбалом. Амбал согнулся пополам, будто у него прихватило живот. Одной рукой он держится сбоку за шею, из которой торчит какая-то деревяшка.

Поначалу Сандерсон не понимает, что произошло, но потом до него доходит: деревяшка – рукоятка ножа, и этот нож Сандерсон уже видел. Он его видит почти каждое воскресенье. Чтобы разрезать рубленую котлету, которую папа всегда берет на воскресных обедах, не нужен острый столовый нож, котлету легко разломать вилкой, однако нож им все равно приносят. Такой уж в «Эпплби» сервис. Возможно, папа не помнит, кто из сыновей приезжает его навестить, не помнит, что его жена умерла, и, наверное, даже не помнит свое второе имя, но он, похоже, не растерял рассудительную жестокость, благодаря которой сумел превратиться из простого рабочего-буровика в преуспевающего владельца ювелирного магазина.

Он подстроил все так, чтобы я отвлекся на птиц, думает Сандерсон. На ворон на стоянке. А сам потихоньку взял нож.

Татуированный амбал теряет интерес к человеку, сидящему на дороге, и даже не смотрит на старика. Амбал начинает кашлять. Каждый раз, когда он кашляет, у него изо рта вылетает алая струйка. Одной рукой он пытается выдернуть нож из шеи. Кровь заливает его футболку, кровь забрызгала джинсы. Он идет в сторону перекрестка Коммерс-уэй и Эйрлайн-роуд (где все движение остановилось), по-прежнему кашляя и не разгибаясь. Его свободная рука делает приветственный взмах: Здравствуй, мама!

Сандерсон поднимается. Ноги дрожат, но держат. Он слышит рев приближающихся сирен. Вот и полиция. Как всегда, слишком поздно.

Сандерсон обнимает отца за плечи.

– Папа, с тобой все в порядке?

– Этот мужик тебя бил, – буднично произносит папа. – Кто он такой?

– Я не знаю. – По щекам Сандерсона текут слезы. Он вытирает их.

Татуированный амбал падает на колени. Он больше не кашляет. Теперь он издает глухое, сдавленное рычание. Большинство зевак остается на месте, и лишь парочка смельчаков подходит к амбалу, желая помочь. Сандерсон думает, что ему, вероятно, уже не поможешь, но флаг им в руки.

– Мы уже пообедали, Регги?

– Да, папа, мы пообедали. И я Дуги.

– Регги умер. Ты же мне говорил?

– Да, папа.

– Этот мужик тебя бил. – У папы лицо ребенка, который ужасно устал и хочет спать. – У меня голова разболелась. Давай поедем. Мне надо прилечь.

– Сначала надо дождаться полицию.

– Зачем? Зачем нам полиция? Кто этот мужик?

Сандерсон чувствует запах дерьма. Его отец наложил в штаны.

– Давай ты сядешь в машину, папа.

Отец позволяет Сандерсону провести его вокруг смятого капота «субару». Говорит:

– Славный был Хеллоуин, да?

– Да, папа.

Сандерсон помогает восьмидесятитрехлетнему Крестоносцу-в-Плаще сесть в машину и закрывает дверь, чтобы не выпускать прохладу. Первая полицейская машина уже подъезжает, и сейчас они потребуют документы. Шестидесятилетний Чудо-мальчик прижимает руку к больному боку и бредет к водительской двери, чтобы поднять с земли упавшие права.

Посвящается Джону Ирвингу

Дюна[7]

Перевод Т. Покидаевой

Как я писал в предисловии к «Бэтмену и Робину», иногда – очень редко – ты получаешь целую чашку, уже с ручкой. Боже, как мне это нравится! Занимаешься своими делами, ни о чем не думаешь, и вдруг, ка-бум, рассказ прибывает специальной доставкой, законченный и готовый. Остается лишь сесть и его записать.

Дело было во Флориде, я выгуливал собаку на пляже. Поскольку стоял январь и было холодно, на пляже, кроме меня, никого не оказалось. Далеко впереди я увидел нечто похожее на надпись на песке. Подойдя ближе, понял, что это был обман зрения, игра света и тени, но ум писателя – настоящая свалка разрозненных фактов и деталей, и я сразу вспомнил цитату (оказалось, что это Омар Хайям): «И перст судьбы за знаком чертит знак». Потом мне представилось некое волшебное место, где невидимый перст судьбы пишет на песке нечто страшное, и у меня сразу сложился рассказ. Финал этого рассказа мне очень нравится. Может быть, он не так хорош, как в «Августовской жаре» У.Ф. Харви (Харви – это классика), но все равно где-то близко.

* * *

Под ясным утренним небом Судья забирается в лодку. Это медленный и неловкий процесс, занимающий почти пять минут, и Судья размышляет о том, что стариковское тело – лишь мешок, в котором ты носишь болячки и унижения. Восемьдесят лет назад, когда ему было десять, он мигом запрыгивал в лодку и отталкивался от берега: никакого громоздкого спасательного жилета, никаких горестей и волнений и, уж конечно, никаких капель мочи, натекающих в трусы. Каждая поездка на маленький безымянный островок, находящийся в заливе в двухстах ярдах от берега, словно наполовину погруженная подводная лодка, начиналась с большого тревожного волнения. Сейчас осталась только тревога. И боль, поселившаяся глубоко в животе и расходящаяся лучами по всему телу. Но он все равно ездит на остров. Очень многое утратило для него привлекательность за последние мрачные годы – почти все, что прельщало раньше, – но только не дюна на дальней стороне острова. Только не дюна.

В ранние годы своих исследований он после каждого сильного шторма боялся, что она исчезнет, и уж точно – после урагана 1944-го, потопившего эсминец «Уоррингтон» вблизи Веро-Бич. Но когда небо очистилось, остров никуда не делся. Дюна тоже осталась на месте, хотя ветер, достигший скорости сто миль в час, должен был сдуть весь песок, оставив лишь голые скалы и шишки кораллов. За эти годы Судья не раз задавался вопросом, откуда исходит волшебство: от него самого или от острова. Возможно, и от него, и от острова, но, вне всяких сомнений, больше всего волшебства заключается в дюне.

С 1932 года он побывал на острове, наверное, не одну тысячу раз. Обычно там нет ничего, кроме скал, чахлых кустов и песка, но иногда там появляется что-то еще.

Наконец кое-как усевшись в лодку, он берется за весла и медленно гребет к островку. Ветер развевает его седые волосы – те редкие волоски, что еще имеются на почти лысой голове. Над ним кружат грифы-индейки, перекликаясь противными голосами. Когда-то он был сыном самого богатого человека на побережье Флоридского залива, потом – юристом, потом – судьей в окружном суде Пинелласа, а затем его пригласили в Верховный суд штата. В годы президентства Рейгана ходили слухи о переводе в Верховный суд США, но перевод не состоялся, и через неделю после того, как президентское кресло занял этот придурок Клинтон, судья Харви Бичер – просто Судья для многочисленных знакомых (настоящих друзей у него нет) в Сарасоте, Оспри, Нокомисе и Венисе – вышел в отставку. Ну и ладно, ему все равно не нравилось в Таллахасси. Слишком холодно.

И далековато от острова и его удивительной дюны. Во время этих утренних путешествий, когда Судья неторопливо гребет и лодка скользит по тихой, гладкой воде, он готов признаться себе, что полюбил этот островок. Да и кто бы не полюбил такое диво?

На восточной стороне острова – только скалы, поросшие чахлым кустарником и усеянные птичьим пометом. Здесь он привязывает лодку и всегда проверяет, что привязал ее крепко. Было бы очень некстати застрять здесь; папины владения (он по-прежнему называет их папиными, хотя Бичер-старший умер сорок лет назад) простираются почти на две мили по побережью залива, дом стоит далеко от моря, в Сарасотской бухте, и никто не услышит криков Судьи. Томми Кертис, мажордом, возможно, заметит его отсутствие и отправится на поиски, но, скорее всего, он решит, что Судья опять заперся у себя в кабинете, где частенько сидит целыми днями и вроде бы пишет мемуары.

Раньше миссис Райли могла бы встревожиться, если бы он не вышел к обеду, но в последнее время он почти никогда не обедает (она называет его «жердь с ушами», разумеется, не в лицо). Другой прислуги в доме нет, и Кертис с миссис Райли оба знают, что Судья очень не любит, когда ему мешают работать. Хотя работа не то чтобы кипит – за два года он не добавил ни строчки к своим мемуарам и в душе уверен, что никогда их не закончит. Незавершенные воспоминания флоридского судьи? Невелика беда. А ту единственную историю, которую можно было бы записать, он никогда не запишет.

Из лодки Судья выбирается еще медленнее, чем садился. В этот раз он не устоял на ногах, и волны, набегающие на гальку, намочили рубашку и брюки. Бичера это не смущает. Он падает не впервые, и здесь его никто не видит. Наверное, он совсем выжил из ума, раз продолжает ездить на остров в столь преклонном возрасте, пусть даже остров располагается очень близко к материку, но перестать ездить сюда он не может. Это уже не любовь, а зависимость. Такое не лечится.

Бичер с трудом поднимается на ноги и держится за живот, пока боль не проходит. Отряхнув брюки от песка и мелких ракушек, привязывает лодку, потом поднимает взгляд и видит, что на верхушке самой высокой скалы сидит гриф-индейка и смотрит на него сверху вниз.

– Кыш! – кричит Судья хриплым, надтреснутым голосом, который ненавидит, – голосом сварливой старухи в глухом черном платье. – Кыш, чертяка! Лети, занимайся своими делами!

Гриф встряхивается, расправляет крылья, но тут же снова складывает. И сидит где сидел. Взгляд его черных глаз-бусинок словно говорит: Судья, сегодня мое дело — ты.

Бичер наклоняется, поднимет большую ракушку и швыряет в птицу. На этот раз гриф улетает. Хлопки его крыльев напоминают звук рвущейся ткани. Пролетев над водой, гриф садится на лодочную пристань на материке. Все равно это дурной знак, думает Бичер. Ему вспоминается, как Джимми Каслоу из флоридской автодорожной инспекции однажды сказал, что грифы-индейки знают не только, где падаль сейчас, но и где она будет.

– Я сам сколько раз наблюдал, как эти уродцы кружат над определенным местом на дороге, а потом, через день-два, там происходила авария со смертельным исходом, – сказал Каслоу. – Я понимаю, похоже на бред, но во Флориде любой дорожный полицейский скажет вам то же самое.

Судья Бичер почти каждый раз видит грифов-индеек на этом маленьком безымянном островке. Наверное, для них он пахнет смертью. И почему нет?

Он идет по тропинке, которую сам же и протоптал за долгие годы. Он посмотрит на дюну на другой стороне островка, где на пляже песок, а не галька вперемешку с битыми ракушками, потом вернется к лодке и выпьет бутылочку холодного чая. Может, даже вздремнет на утреннем солнышке (он сейчас много спит, как, наверное, все девяностолетние старики), а когда проснется (если проснется), вернется домой. Он убеждает себя, что дюна будет обычной дюной, чистым и ровным песчаным холмом, но в глубине души уверен: это не так.

И проклятые грифы тоже об этом знают.

Он долго стоит на песчаной стороне, заложив за спину руки и сцепив искривленные возрастом пальцы в замок. Спина болит, плечи болят, ноги болят; а сильнее всего болит живот. Но сейчас он об этом не думает. Может, позже подумает, но не сейчас.

Он смотрит на дюну и на то, что написано на песке.

Энтони Уэйленд прибывает в особняк Бичера «Пеликан-Пойнт» ровно в семь часов вечера, как было оговорено. Судья всегда ценил пунктуальность – как в зале суда, так и в частной жизни, – а малыш пунктуален. Бичер напоминает себе, что нельзя называть Уэйленда малышом в лицо (хотя здесь, на Юге, вполне приемлемо обращение сынок). Уэйленду еще не понять, что для девяностолетнего старика всякий мужчина моложе шестидесяти выглядит как мальчишка.

– Спасибо, что приехали, – говорит Судья, провожая Уэйленда к себе в кабинет. Они одни, Кертис и миссис Райли давно разъехались по домам в Нокомисе. – Вы принесли необходимые документы?

– Да, конечно, господин судья. – Уэйленд открывает большой портфель и достает толстую стопку бумаг. Это не веленевая бумага, как в прежние времена, но все равно очень качественная и плотная. На верхнем листе напечатано зловещим жирным шрифтом (такой шрифт всегда наводит Судью на мысли о надгробиях): «Завещание ХАРВИ Л. БИЧЕРА».

– Признаться, меня удивило, что вы не подготовили документ сами. Вы явно лучше меня разбираетесь в наследственном праве штата Флорида. Вы, наверное, забыли больше, чем знаю я.

– Вполне возможно, – сухо отвечает Судья. – В моем возрасте многое забывается.

Уэйленд краснеет до корней волос.

– Я не имел в виду…

– Знаю, что вы имели в виду, – говорит Судья. – Я не в обиде, сынок. Но раз вы спросили… знаете старую поговорку, что человек, выступающий собственным адвокатом, получает в клиенты дурака?

Уэйленд улыбается.

– Знаю и часто ею пользуюсь, когда выступаю общественным защитником и какой-нибудь скот, избивший жену, или водитель, сбежавший с места аварии, заявляет, что ему никакой адвокат не нужен и он сам будет защищаться в суде.

– Я так и думал, но вот полная версия: юрист, выступающий собственным адвокатом, получает в клиенты круглого дурака. Верно для уголовного, гражданского и наследственного права. Может, перейдем к делу? Время не ждет.

Он имеет в виду не только сегодняшний вечер.

Они переходят к делу. Миссис Райли оставила кофе без кофеина, но Уэйленд предпочитает кока-колу. Он аккуратно записывает все, что судья Бичер сухо и деловито диктует ему, внося изменения в старые пункты своего завещания и добавляя новые. Самое главное изменение: четыре миллиона долларов отходят Обществу защиты природы и пляжей округа Сарасота. Чтобы вступить во владение наследством, его представители должны добиться от законодательного органа штата, чтобы определенный крошечный островок у побережья «Пеликан-Пойнт» был навсегда объявлен заповедником дикой природы.

– С этим проблем не будет, – говорит Судья. – Можете подготовить для них документы. Я предпочел бы pro bono[8], но, разумеется, этот вопрос остается на ваше усмотрение. Все решится за одну поездку в Таллахасси. Это крошечный островок, там ничего не растет, кроме чахлых кустов. Губернатор Скотт и его шайка будут в восторге.

– Почему, господин судья?

– Потому что когда защитники природы придут к ним в следующий раз клянчить денег, им будет сказано: «Старый судья Бичер оставил вам четыре миллиона, так что давайте, ребята, идите лесом, и осторожнее, чтобы по заднице не стукнуло дверью».

Уэйленд согласен, что скорее всего так и будет, и они переходят к следующим пунктам завещания.

– Когда я подготовлю чистовик, нам понадобится нотариус и два свидетеля, – говорит Уэйленд, закончив с документом.

– Лучше заверить уже имеющийся экземпляр, для подстраховки, – советует Судья. – Если со мной что-то случится в ближайшее время, завещание останется в силе. Его никто не оспорит; я пережил всех.

– Очень мудрая предосторожность, господин судья. Лучше все сделать сегодня вечером. Как я понимаю, ваша экономка и мажордом…

– Появятся только завтра в восемь утра, – говорит Судья, – но я займусь этим вопросом в первую очередь. Гарри Стейнс, нотариус на Вамо-роуд, не откажется зайти ко мне утром по дороге в контору. Он мне кое-чем обязан. Оставьте завещание у меня, сынок. Я запру его в сейфе.

– Я должен хотя бы удостовериться…

Уэйленд умолкает, глядя на протянутую старческую руку. Когда судья Верховного суда штата (даже вышедший в отставку) протягивает тебе руку, никаких возражений быть не может. Какого черта, это всего лишь исправленное завещание, которое скоро заменится чистовым экземпляром. Он отдает Судье незаверенное завещание и наблюдает, как тот встает (с трудом), подходит к стене и сдвигает пейзаж с парком Эверглейдс. Картина поворачивается на потайных петлях. Судья набирает код, не пытаясь прикрыть сенсорную клавиатуру, и кладет завещание поверх большой, небрежно сложенной стопки наличных. Во всяком случае, Уэйленду кажется, что это наличные. Боже!

– Ну вот! – говорит Бичер. – Все готово. Осталось только нотариально заверить. Может, отметим? У меня есть очень хорошее виски.

– Ну… думается, один стаканчик не повредит.

– Раньше мне никогда не вредило, но те времена уже в прошлом, так что, простите, компанию я вам не составлю. Кофе без кофеина и слабенький сладкий чай – самое крепкое, что я себе позволяю. Проблемы с желудком. Лед?