Мужик и камень

– Я не сказала бы, что она красива. Хотя, кто знает. Это ведь

кому как.

– Так, так… – задумчиво пропел Гомозов. – У меня уже

начинает складываться некоторая картина о финале. Наверное, она

была и умна?

– Наверняка, – легко, будто смирившись с допросом,

подтвердила собеседница. – Наверняка даже поумнее нас с вами.

– Отвечаете, – довольно ухмыльнулся Гомозов. – Это уже

лучше, когда отвечаете! – его охватил трепет, будто вот-вот и

истинна откроется. – Где они познакомились?

– Он шел ко мне и… – Елена замолкла.

– Она?

– Да. Она.

– Они были давно знакомы?

– Нет. Это вряд ли…

– Вы ее знаете? Как ее звали? – все допрашивал Гомозов.

– Слушайте, оставим эту тему! – рассерженно бросила Елена.

– Достаточно того, что она увела у меня счастье.

– Так называемое счастье, – поправил собеседник.

– Пусть и так называемое… – проронила Елена с грустной

подозрительной улыбкой. – Давайте все же оставим эту тему. И

прошу вас, сыграйте что-нибудь, – она вскинула взгляд на

раскрытую клавиатуру пианино. – Я очень хочу, чтобы вы сыграли!

– Не думаю, что это сейчас будет уместно, – повторился,

отлынивая Филолет Степанович.

– В нашем случае много, что не уместно. Но если мы сейчас

будем об этом думать, то упустим самое важное. Играйте! Хватит

упрямиться!

– Но, я мало, что помню. Разве какое-нибудь легонькое

произведение.

– Ох уж эти отговорки! – возмущенно проговорила Елена. –

Неважно! Играйте!

– Так и быть, – согласился Гомозов. – Но только потому, что

вы просите, – он вкинул руки над клавишами, и через секунду

зазвучала минорная простая мелодия.

– Это же Чайковский! «Детский альбом!» – воскликнула

Елена. Кажется, «Болезнь куклы».

– Да, это она, – подтвердил Филолет Степанович. – Другого я

не помню так хорошо, буду фальшивить. Но эта мелодия слишком

простая, чтобы забыть ее или взять не ту ноту.

– Я так люблю этот «Детский альбом»! Я видела в этом доме

пластинку Чайковского. Можно послушать ее на том старом

патефоне. Сейчас найду…

Гомозов вдруг остановился.

– Почему вы перестали играть?

– Я не хочу.

– Это из-за меня?

– Да. Я помню только грустные мелодии. А для вас мне бы

хотелось сыграть веселую.

– Это, право, не важно, какая мелодия, главное, что бы вы

играли с душой.

– Давайте лучше мазурку! – переводил стрелки на патефон

Гомозов. – Вы нашли пластинку?

– Пластинку? Да. Вот она, – Елена сняла с полки желтоватый

картонный конверт и заскользила тонким пальцем по мелким

надписям.

– Там она есть в списке? – тут же полюбопытствовал Гомозов.

– Посмотрите внимательней! Она должна там быть.

– Есть, – кивнула женщина и, вытащив пластинку из конверта,

с аккуратностью заправила ее в патефон.

Как только Елена опустила иглу проигрывателя на виниловую

поверхность, хриплый треск ворвался в тихое пространство

комнаты. Треск же, в свою очередь, быстро сменился на приятную

плавную мелодию, которая обволакивала все предметы вокруг

нежностью фортепианных звуков.

– «Сладкая греза», – объявила собеседница название

композиции. – Мазурка – следующая.

С минуту послушав пьесу, женщина передвинула иглу, и

чувственная ласковая мелодия сменилась на оживленную

резковатую мазурку.

– Пойдемте танцевать! – Елена подскочила к Гомозову и

потянула его за собой.

Филолет Степанович нехотя подчинился ее легкомысленному

порыву, и они тут же закружились в несложном воздушном танце.

– А вы прекрасно танцуете, хотя я бы не подумала про вас, что

вы складны в подобных движениях, – правдиво высказала свою

мысль Елена.

– Я тоже бы так подумал, – без обиды ответил Гомозов. – Но

спустя восемь лет я, кажется, не утерял этот навык.

– О! Вы раньше танцевали?! Я много о вас не знаю.

– И не нужно. Все это лишнее.

– Да, лишнее! – подтвердила женщина, лукаво улыбаясь. – Но

не сочтите меня за слепую и непонятливую!

Они кружились в танце безо всяких ужимок, свободно и

раскованно. На время Гомозов забылся, и его ни что не могло

тревожить: ни мысли, не убеждения, ни страхи, ни весь тот мир за

пределами окон, и даже не тревожили все те предметы, что

кружились за плечами Елены. Его волновала только одна она, одна

Елена, которая сейчас смотрела на него, и этот взгляд,

внимательный и открытый, отстранял все остальное прочь. Танец

бы так и продолжался, если бы пластинка не прыгнула на си бемоль

и не отвлекла бы этим нервным звуком сентиментальную

отстраненность Гомозова, и тем самым не вернула бы его в

существующую действительность.

– Думаю, достаточно, – остановился мужчина. – Это

безрассудство не входило в мои правила.

Филолет Степанович отступил от Елены и присел на диван, а

женщина все еще продолжала танцевать.

– Я вот только одного не понимаю, – уже сидя рассуждал

Гомозов. – Как он мог вас променять? Я не встречал никого

достойнее вас, умнее, красивее. Почему он вас оставил? Во мне

мало, что пробуждает такое любопытство, но этот вопрос не дает

мне покоя. Кто она, кто она такая, ваша соперница? Вы меня

заинтриговали! Расскажите! Уж очень интересно.

– Опять вы за свое! – воскликнула Елена, не переставая

вальсировать.

– Она была вашей знакомой? Жила на вашей улице, и они

тайно виделись, когда вы оставляли его одного?

– Прекратите! Прекратите строить догадки! Что же вы все

спрашиваете и спрашиваете?! – бросила женщина. – Я не хочу вам

рассказывать, этого вам не нужно знать! Я и так слишком много о

себе вам открыла. А вы? Что вы о себе рассказали, в отместку?

Ничего!

– Ну, это можно исправить, – тут же ответил Филолет

Степанович. – Я могу вам рассказать про работу, например.

– Да, чрезвычайно любопытно! – театрально продеклами-

ровала Елена. – Начинайте!

– Нет уж! Ответьте сначала вы, – требовал Гомозов. – Или вы

так и не хотите говорить?

– Нет, – скупо произнесла Елена и подошла к патефону, чтобы

переставить иглу вновь на мазурку, которая отыгрывала последний

такт. – Я не хочу говорить! Я хочу танцевать! Еще! – объявила она,

пытаясь соскочить с допроса.

– Где же они познакомились? – не отступал мужчина.

– Я даже не знаю.

– Давно? Они были знакомы давно?

– Вряд ли.

– Так вы знаете, хоть как ее звали? – мелодия перебивала голос

Филолета Степановича.

– Звали?

– Да, скажите, как ее звали!

Елена молчала, однако ее движения стали куда медленнее и

неувереннее.

– Как ее звали? Имя! Назовите имя! – требовал Гомозов.

– Смерть, – наконец тихо вымолвила Елена и потупилась.

Мелодия заиграла громче, и тогда движения женщины стали куда

развязнее и живее. Кружась в темпе мазурки с непредсказуемой

смелостью в голосе, танцовщица добавила: – Да. Именно так ее и

звали! Имя его новой возлюбленной Смерть.

Гомозову сделалось как-то не по себе, лицо его вмиг приняло

мучнисто белый оттенок, неприязненно закололо в боку. Задавать

вопросов больше не хотелось.

Елена подошла к патефону и выключила его. Тут же, от

тишины, наполнившей комнату, у Филолета Степановича заложило

уши. Впервые беззвучие было таким кричащим и язвительным.

– Ну, что вы, что вы?! – спросила, наконец, женщина после

затяжного молчания. Она глубоко вздохнула и посмотрела в окно. –

Ну, зачем вы так долго меня допрашивали? Ведь никому, в самом

деле, это не было нужно, – она взволнованно расправляла складки

на занавеске. – Но, по крайней мере, вам теперь объясняется мой

переезд. В вашем городе я потому, что мне хотелось бежать, бежать

куда глаза глядят, и я не могла больше оставаться там. Мне были

ненавистны люди, что меня окружали, нестерпимы старые

декорации, все напоминало о нем. Но уехав, я осознала, что от себя

не убежишь. И все мои воспоминания инкогнито сложилась в мой

чемодан, и переехали со мной. И тогда мне понадобился тот, кто бы

помог мне развеять их, с кем я могла пустить эти воспоминания по

ветру. Так просто, рассказать и пустить их по ветру, чтобы они

никогда больше не тревожили меня. Тогда и встретились вы, и

помогли. Если бы вы только знали, как вы мне помогли. Я

буквально висела на волоске… – женщина подсела к Гомозову и

обняла его, тот даже не шелохнулся. После некоторого молчания,

Елена заговорила вновь: – Ну, что вы?! Что вы?! Впервые я вижу

вас таким хмурым. Простите, я, наверное, слишком вас расстроила

финалом всей этой истории. Поймите, я не хотела. Я не хотела вам

этого говорить… Я хотела рассказать все, кроме этого.

– Все в порядке, – с усилием над собой проговорил Гомозов. –

То, что вы рассказали, это вполне естественные вещи. Даже более,

чем естественные. Слишком естественные.

– Вы знаете, с того времени прошло около двух лет. Это не

малый срок, уверяю, но он и не настолько велик, чтобы забыть.

Пора бы оставить труху из старых пододеяльников, и начать жить

по-новому. Ведь жизнь продолжается, и нельзя спускать ее за

бесценок. Нет ничего более стоящего в этом мире, чем жизнь.

Теперь я запомнила это наверняка. Жизнь, настоящая жизнь, а все

остальное – после.

– Это все я… – грустно выговорил Филолет Степанович. –

Это я задавал слишком много вопросов.

– Не вините себя. Это просто любопытство. А я, я на вас не

обижаюсь, что вы напомнили мне своими допросами то, что я так

старалась забыть. Вы ведь помогли мне, вам прощается все. И

простите меня, что сказала о таком грустном завершении.

– Ничего, все в порядке, – Филолет Степанович махнул рукой,

на нем все еще не было лица.

– Может, вам воды? – тревожилась Елена. – Вам нехорошо! Я

ведь вижу, что вам нездоровиться. Я принесу воды?

– Да, можно, – ответил Гомозов, и женщина вскочила и

побежала на кухню

– Нет, нет… Постойте, – вдруг окликнул ее мужчина.

– Что-то еще? – Елена остановилась и беспокойно заглянула в

комнату.

– Не надо воды, – безэмоционально проговорил Филолет

Степанович и неожиданно улыбнулся. – Давайте-ка лучше еще кофе

с творожными пончиками.

Елена засмеялась, обрадованная тем, что обстановка

развеивается, и поспешила в кухню.

Они попили кофе, поговорили еще с часок, с другой, и Гомозов

стал собираться домой.

Филолет Степанович стоял уже на пороге, прощался, как его

вдруг осенило. Он внимательно посмотрел на Елену и взгляд его

испуганно соскочил. Тогда он уставился на носы своих зимних

ботинок и, стыдясь, тихо, почти с просьбой, выговорил:

– А вы заходите. Вы все равно заходите ко мне.

– Хорошо, буду, – одобрительно кивнула женщина. Она вновь

ласково обняла Филолета Степановича и щекотливо шепнула в ухо:

– Спасибо вам большое, что вы сегодня навестили меня!

– Заходите, заходите и вы… – нерешительно повторил

Гомозов, и теперь только повернулся к выходу, готовясь уходить.

– Зайду. Обязательно зайду! – с опозданием донеслось ему в

след.

Гомозов неторопливо шагал в сторону дома. Вначале он шел

не спеша, но вскоре мороз, пробравшись к самой коже, напомнил о

себе и заставил его прибавить шаг.

На мосту было тихо. Только проезжавшие раз от разу машины

тревожили ночное безмолвие. А если и случалась возможность

повстречать заблудших людей в эту звездную ночь, то они

попадались Гомозову в одиночестве по тропинке через обледенелую

реку. Этаким путем он сейчас переходил к городу, напрямую к

трамвайной остановке. Хорошо, что еще можно сократить дорогу

на пятнадцать, а то и двадцать минут, думал он, а то, обходя по

высокому длинному мосту, совсем околеешь.

Спустя полчаса Филолет Степанович был дома. На душе у

него вьюжило похлеще, чем за окном, в голове расхлябанно

хлопало сквозняками. С ним творилось что-то из ряда вон

выходящее. Временами его охватывал необъяснимый озноб, но

стоило только натянуть кофту, как тут же бросало в жар. Он жмурил

глаза и прижимал ладони к ушам, пытаясь избавиться от странной

несвойственной ему радости, напускавшейся на мозг, и

заставлявшей извилины изворачиваться подобно дождевым червям,

выброшенным на поверхность сырой земли. Но вдруг все менялось,

так же неожиданно, как и возникало, и мысли трезвели. Гомозов

начинал себя ругать за излишнюю сентиментальность и

слабохарактерность, сверлил претензиями свое сознание, бил себя

по щекам, и все бранил за слабость противостоять своим же

собственным чувствам. Так продолжалось до тех пор, пока

Филолета Степановича не сморил сон. Измученная мыслями голова

запустила аварийную функцию, и анестезия усталого сна

расползлась по всему болезненному телу. Благо это лекарство имеет

безусловное неукротимое действие.

***

Прошло около пяти дней, но женщина так и не явилась к

Гомозову. Тогда он сам направился к ней. Снова. Только собраться

на этот раз было проще, куда проще, нежели раньше. После работы

сел на нужный трамвай и вышел на остановке возле реки. Делов-

то… Оставалось пересечь реку по проторенной до самого льда

тропе, а там до общежития – рукой подать.

Однако, не успел Гомозов приблизится к дому Елены, его

охватило сомнение в правильности данного поступка. Сомнение

было настолько очевидным, что он вдруг остановился, будто дорога

оказалась перекрытой, развернулся и быстро зашагал в обратную

сторону.

– Эй, прынц! Прынц! Куда же ты?! – вдруг послышалось

позади Филолета Степановича. Он обернулся. То кричала женщина,

соседка Елены, высунувшая физиономию в форточку и уже

успевшая заприметить шагающего Гомозова. – Стой же! Ты куда?!

Куда же ты?! – страдальчески вопрошала несчастная – Когда же ты,

наконец, меня заберешь?! Прынц! Эй, прынц! Постой!

Услышав этот, уже знакомый голос, Филолет Степанович

сплюнул в сторону, выругнулся себе под нос и ускорился в шаге.

Ясно было одно. План визита потерпел неудачу.

***

Следующий день был суббота. С грустью Филолет

Степанович подумал, что ему не надо на работу. Придется остаться

дома с самим собой. Внешне он выглядел вполне обыкновенно:

аккуратно расчесанные волосы, ровный пробор, предельно чистая

выбритость, свежесть и выспавшийся вид. Но только внешне в нем

не наблюдалось изменений. Внутри же вертелись какие-то

странные противоречия, которые были неупорядочены и так быстро

сменялись, что он и сам не мог их уловить и хоть малейше

разобраться в их сути. После неудачной пытки зацепить и

проанализировать хоть одно неопознанное противоречие, он

оставил эту идею и более не возвращался к ней.

Чтобы отвлечься, Гомозов начал было перебирать вещи в

шкафу, но тут же бросил, из-за неэффективности данного метода.

Тогда он надумал прогуляться и освежить голову морозом, но и эта

мысль оказалась несостоятельной. Ведь выходной. А в выходной

эти «вампиры» шастают, точнее, летают, по улицам и даже холод их

не пугает. Правильным он счел остаться дома. Остался. Впрочем и

дома он не находил себе места… кроме единственного… Слился с

диваном, словно ящерица с камнем, принял маскировку,

накрывшись халатом в тон обивки, и бездвижно лежал,

уставившись на белизну потолка, старательно усеянную

многоточиями мух, которых за все время переквартировало у

Гомозова несчетное количество. Так Филолет Степанович лежал и

убеждал себя в том, что «отдыхает» и «наслаждается тишиной», как

в дверь постучали. Он вскочил с дивана и подбежал к окну.

Желаемое предположение сбылось. За окном, укутанная в

теплые одежды, как всегда, бледная, стояла Елена. Завидев

Филолета Степановича в окне, она помахала ему, и Гомозов ринулся

к двери.

– Надеюсь, вы не слишком расстроились, что я пришла? –

спросила Елена, внимательно вглядываясь в лицо Гомозова, как

только дверь распахнулась.

– Не слишком, – тут же ответил Филолет Степанович, и сам на

себя обозлился за столь поспешный ответ.

– Вы впустите меня? – пожимала плечами женщина. – Не

весна же, и даже не осень… Холодно…

– Да, проходите, пожалуйста, – подхватил Гомозов уже строже

и нерасторопнее. – Дома вам будет гораздо уютнее.

В голове Филолета Степановича, наконец, становилось

свободнее. Мысли теперь приходили в порядок, собирались в строй

и готовились ровно маршировать, и лишь одна из них, самая

тревожная, выбивалась, и все норовила устроить дебоширства.

Гомозов ощущал, что в мысли этой заключалась невероятная сила,

та сила, что способна перевернуть что угодно на своем пути,

подчинить себе все и засесть в голове генералом. Он страшился ее и

ничего не мог поделать с ней. Но пока эта мысль не претендовала

на трон.

– Вы приходили вчера?! – вдруг спросила женщина, и

Филолету Степановичу показалось, что от такого неожиданного

неприятного вопроса он даже сжался и погорбился.

– Я? Приходил?.. – замешкал он. – Ну… Как бы так… Как

бы…

– Не нужно. Не отвечайте. Я знаю, что приходили, –

вступилась Елена. – Я слышала, как моя соседка что-то кричала

вам.

Гомозов почувствовал, что его бросает в краску.

– Что она вам кричала, я так и не разобрала… – Елена

застенчиво вскинула глаза на Филолета Степановича. – Но в окно я

видела, как вы удалялись. Мне грустно было за этим наблюдать…

Вы так и не решились зайти. Верно, не хотели быть напористым.

Извините, что не пришла к вам раньше, сама. Были дела.

– Ничего, – выдавил Гомозов.

Ненадолго воцарилась пауза.

– Точнее, не то, что бы дела… – вдруг нарушила тишину

женщина и испуганно остановилась. – Что ж я вру! Почему я вру?!

– вспыхнула Елена. – Не было у меня никаких дел…

Филолет Степанович находился в каком-то странном

оцепенении, наблюдая за женщиной.

– Я лучше пойду, – тихо пролепетала она. – Я пойду… – Елена

направилась к выходу.

– Да что с вами происходит?! Куда вы? – вскрикнул Гомозов. –

Пришли – так оставайтесь! Вас никто не гонит! Я даже вас ждал,

представьте себе! А вы, как малое дитя, ей Богу! Что-то все ходите

вокруг да около. Скрываете, таите. А теперь вон, не успели

согреться – уходить собираетесь… В такой-то холод!

– Извините меня, Филолет Степанович, – едва слышно

выговорила женщина.– Я, наверное, пойду. Извините…

– Да, за что?! За что мне вас извинять?! Заладили «извините,

извините», – Гомозов решительно зашагал вслед за Еленой. – Что ж

это такое?! Что с вами происходит? Ничего не понимаю! Давайте-

ка, оставайтесь. Сейчас согреем чаю, и попьем горяченького. Ну?

Что вы? А?! Позволите мне ваше пальто?

Женщина чуть заметно кивнула и отдала пальто Филолету

Степановичу.

– Так что оставайтесь! Непременно оставайтесь! – говорил

Гомозов, уже вскидывая предмет одежды на вешалку. – В такой-то

холод уходить собрались! И никуда я вас не пущу! Неужели вы

думали, что в такой-то холод я вас отпущу?

Внезапно Филолет Степанович почувствовал, как что-то

теплое и нежное упало ему на плечи, Елена обнимала его и

оказалась так близко, что мужчину тут же бросило в жар. Гомозов

ощущал, как тонкие женские пальцы приятно сдавливают его шею,

легко душат в сладком объятии, и от этих прикосновений по всему

телу разливается терпкая дрожь.

– Скажите еще… – просила Елена.

– Что?

– Вашу последнюю фразу, – шепотом обожгло ухо.

– Я никуда вас не отпущу в такой холод, – повторил Гомозов и

крепче прижал к себе худощавое женское тело.

– Еще!

– Я никуда вас не отпущу…

И тут дыхание Гомозова перекрыли женские губы, они были

такие мягкие и упругие, что мысли в голове Филолета Степановича,

зашагали строем прочь, и вовсе скрылись за сбитой туманной

дымкой, не оставив и намека их недавнего присутствия. И наконец,

в голове Гомозова сделалось свободно и мирно.

***

Зима все еще держала над природой свою власть, Елена вновь

не появлялась около двух недель. Каждый из этих дней,

наполненных ожиданием, переносился Филолетом Степановичем

все труднее и труднее… Наверное, на работе мало нагружают –

объяснял он себе, вот и занята голова всякими ненужными

мыслями. Однако в самой глубине души он ощущал, что истинная

причина кроется в чем-то ином. И назвать это что-то определенным

именем, ему было не под силу. Гомозов оставался верен себе: «Нет,

ни в коем случае человек не должен подчиняться своим порывам,

он должен жить по уму и только».

Пусть он и связался с этой беспечной женщиной.

«Женщины… – лепетал он про себя. – Да и что с них взять?! Они

не очень-то любят думать. Неглубокие в помыслах создания.

Женщины – они и в Африке женщины. Нужно сторониться их, себе

же во благо. А что же касается до помощи другим, то это полезное

дело. И ее, такую помощь, несомненно нужно оказывать всем,

случись – и женщинам, только не во вред себе и своим

убеждениям».

Только сейчас Гомозов вряд ли подозревал, что его выводы

обуславливали новый визит в поселок Оставной. И едва ли он

признавал то, что хочет наведаться в общежитие через реку для

того, чтобы увидеть Елену, едва ли сознавал то, что скучал или,

всего на всего, ощущал нехватку обычного человеческого общения,

нехватку, которую упомянутая женщина могла бы восполнить.

Наконец, настал день, когда воля Филолета Степановича чуть

послабела, и он, путаясь в некоторых, уже угасающих сомнениях,

метался по комнатам.

«Для того, чтобы идти должна существовать причина, – так

теперь рассуждал он. – Не являться же просто, без случая! А то, Бог

весть, чего подумает…» Но в голову Гомозова приходили какие-то

совершенно нелепые причины: не одолжить ли соли, не одолжить

ли штопор? Все это было действительно смешно. Гастроном –

поблизости, и приобрести соль можно хоть не один пуд. Да и

стоит ли тащиться за штопором в деревню через реку, когда можно

одолжить его у соседей? К тому же, в каком скверном свете себя

выставишь, спрашивая штопор, будучи совершенным

трезвенником.

Так или иначе, причины не находилось. Да, Бог с ней, с этой

причиной, вдруг проскользнуло молнией в уме Фиолета

Степановича, и сей помысел был настолько убедительным, что

Гомозов в мгновенье накинул пальто, запрыгнул в ботинки и

бросился к двери. Почему он так спешил, никто не знал, скорее

всего, он опасался самого себя, опасался, что вот-вот передумает и

тем самым лишит себя возможности увидеть Елену.

Закинув на шею шарф, он выскочил из дома, и помчался по

едва заметной тропинке, густо припорошенной снегом. С неба не

преставали сыпаться пушистые комья отяжелевшей влажной ваты,

падая, они укрывали и без того потерянное пространство, маяча

перед глазами, путали взор, привыкший к контрастам. Гомозов

бежал по белесой пустыне на фоне скудных домов-оазисов вдали, и

не смотрел под ноги. Бежать – было главной его задачей, бежать,

что есть мочи, и бессознательная спешка захватила его всецело.

И случалось ли, что такая безумная спешка приносила

достойную награду? Случалось ли, что в такой спешке все шло чин

по чину, как у людей? Возможно. Предполагаются такие

исключения. Но этого не произошло с нашим героем, и горячность

его была возмещена по заслугам.

Филолет Степанович исключал возможность неприятности, он

набирал разгон, и его мозг отчетливо чеканил одно слово:

«быстрей». Несомненно, он знал, что соскочил с дороги, но это

мало его интересовало. «Быстрей, быстрей!» – отпечатывалось в

мозгу, и он ускорился бы еще больше, как вдруг его неудачная левая

нога крепко зацепила камень, подло затаившийся под снегом.

Гомозов вскрикнул, всхлипнул, боль мгновенно разлилась по всей

ноге и поплыла по телу. Филолет Степанович, кривясь и ежась,

смахнул полой пальто снег с лежавшего на земле булыжника, и

отчетливо разглядев его, обессилено прошипел: