Мужик и камень

– Ну, гад! Ну, гад! Эх! Я тебе сейчас! – замахнулся он на

камень. – Я тебе сейчас покажу!

Камень же язвительно отмалчивался, бесстрашно подставляя

Гомозову свой лощеный серый лоб. Филолет Степанович злобно

топнул непострадавшей ногой, понимая бессмысленность угрозы, и

опомнился, что ему нужно бежать. С новыми силами он ринулся к

реке, однако, теперь не так быстро, потому что прихрамывал и

внимательно всматривался в полотно дороги, страшась новых

неприятностей.

До реки он мог доехать и на автобусе, но в такой холод вернее

пробежать, нежели в течение энного времени стоять, коченея на

остановке. Тем более что в такую погоду у автобуса в выходной

было весьма странное расписание. Объяснялось все тем, что

транспорт то и дело ломался или вязнул в снегу, не подходя к

остановке в положенный срок.

Пусть нога и болела, Филолет Степанович все же старался не

сбавлять шаг. Он опасался, что благоразумные мысли вот-вот

набросятся на него и заставят вернуться назад. А увидеть Елену

очень хотелось.

– Скорей же скорей! – поторапливал он себя, пересекая реку

по льду, и, казалось, каждая нервная клеточка в нем суетилась и

подталкивала вперед. Словно беглый преступник, он весь

лихорадочно трясся, от опасности быть замеченным и пойманным.

Вот только преступление Гомозов совершал перед самим собой, а

тут за угол дома не спрячешься и никуда не убежишь.

Он был достаточно близко, когда опять-таки высунувшаяся

физиономия прелюбопытнейшей соседки подглядывала в окно.

Завидя Гомозова на горизонте, нехрупкая женщина, нехрупкой

рукой в момент распахнула форточку настежь и, жуя кусок майской

булки, закричала:

– Эй, прынц! Прынц! Куда ж ты так спешишь, прынц?! –

застучала она ногтями по стеклу. – Ты за мной? За мной?.. Ну, ты

хоть поглянь, поглянь на меня!..

У Гомозова от неприязни резануло в боку, и он согнулся

пополам. Этой оказии он опасался не менее, чем самого себя.

– Глянь-ка, он еще и хромает! Хромает и бежит! –

комментировала дама. – А ее все равно дома нет. Куда ж так

спешишь-то, прынц?! А то, побежал! Смотри, как побежал! Так ты

на коне должен быть, раз прынц! На коне! Где ж твоя лошадь?! А?!

– и женщина в окне зашлась громким хохотом.

В голове Филолета Степановича помутнело, все пространство

перед глазами начало расплываться, женский бесстыдный хохот

перерастал в дикий оглушающий ржач, причем явно не

человеческий. Гомозов робко перевел взгляд на окно и, от

увиденного, застыл на месте. За стеком неистово, выставив вперед

гигантские зубы, ржала лошадиная голова. Ноги под Гомозовым

обмякли, он упал в обморок.

Спустя несколько секунд после того происшествия, задвижка

замка соседней двери щелкнула, на пороге появилась Елена. Та

самая Елена, к которой и шел Гомозов.

– Филолет Степанович! Филолет Степанович! Что с вами? –

воскликнула она, увидев перед собой потерявшего сознание

Гомозова.

Елена наскоро огляделась, повернула голову к соседскому

окну. За стеклом взирала на происходящее уже спокойная

физиономия бойкой дамы.

– Что с ним? – озабоченно спросила Елена. – Вы знаете, что с

ним?!

– Не знаю… – чуть испугавшись, ответила женщина. – Я вот-

вот завидела его, только собиралась поздороваться, а он… – она

пожала плечами и захлопнула форточку.

Елена присела к Гомозову и похлопала его по щекам.

– Филолет Степанович! Филолет Степанович!

Глаза Гомозова тяжело приоткрылись.

– Филолет Степанович! Очнитесь!

– Елена? Вы?.. Вы разве дома? – тихо прохрипел мужчина –

Соседка сказала, вас нет…

Елена посмотрела на окно, дамы в нем уже не было.

– Не знаю… – произнесла спасительница в замешательстве. –

Я сегодня уходила из дома… Но уже вернулась. Возможно, моя

соседка просто ошиблась.

– Ошиблась?!

– Да. Похоже на то. Вставайте!

Гомозов неторопливо стал подниматься на ноги.

– Зайдете? Вы ведь ко мне шли? – спросила женщина.

– Не то, что бы к вам… Здесь недалеко живет мой друг…

– Друг? Раньше вы не говорили о нем… Ну, раз так…

– Нет, нет! Это уже не важно. Не важно! Я зайду, зайду к вам!

– и Филолет Степанович медленно, но верно, зашагал к порогу.

– Вы, кажется, хромаете? – спросила Елена, как только они

вошли, и Гомозов присел. – Что с вами случилось?

– Ничего особенного, – незанимательно отмахнулся Филолет

Степанович. – Расскажите лучше, про себя. Как у вас дела? Что

нового?

– У меня все по-прежнему. Работа, мелкие домашние дела, сон

и снова работа. Гулять по городу я стала реже, не нуждаюсь теперь

в этом. А вот вас увидеть хотела, – Елена кивнула, указав

подбородком на ногу. – Давайте, я все же осмотрю вашу травму!

Сейчас! – она порывисто встала. – Я принесу аптечку! Ведь должен

же кто-то позаботиться о вас!

– Не нужно! Сядьте! Оставим все как есть, само заживет! Так

что сядьте!

Женщина послушно села на стул.

– Вот посмотрите-ка! – заговорила она с легкой улыбкой. – До

чего вас это довело! Стоит только оставить вас, как тут же вы

падаете в обмороки и калечите ноги.

Гомозов воспринял шутку с несколько хмурым видом.

– Ну, не обижайтесь! Что вы сразу сердитесь?! Я рада, что вы

наконец-то пришли. Бесконечно рада! – Елена вскинула руку на

рядом стоявший стол и задумчиво склонила голову. – Мне очень

хотелось, чтобы вы пришли.

– Зачем? – наморщил лоб Филолет Степанович.

Женщина нерешительно приоткрыла рот, но так ничего и не

выговорила, а только оправдалась виноватой улыбкой.

– Почему вы сами тогда перестали навещать меня, если

хотели видеть?

– Боялась, – поникла Елена.

– Чего? Раньше вы не страшились врываться в дома к

незнакомым мужчинам и рассекать по ночному городу! Что-то на

вас это совсем не похоже.

– Я боялась того, что вы меня не поймете. Я ведь слишком

хорошо вас знаю. Даже больше, чем вы предполагаете. Больше, чем

вы сами себя.

– Да что же это такое! Говорите, в конце концов! Что вы

скрываете и увертываетесь?! Говорить прямо! Почему вы не

приходили?

Женщина несмело подняла на Гомозова глаза.

– Просто я… я, кажется, вас люблю… – робко шатнулось в

воздухе.

Гомозов бросил неверующий взгляд на залившуюся румянцем

женщину и в ужасе закрыл ладонями лицо. Стул, на котором сидела

Елена, приподнялся, будто сделался невесомым и парил над полом.

Филолет Степанович не хотел верть своим глазам.

– Что вы говорите?! Что вы такое говорите?! – отчаянно

вскричал он. – Вы в своем уме?! Вы… Вы… Я ведь вас уважал!

Нет, это неправда! Этого не может быть! Скажите, что это

неправда! Вы не любите! Ведь у вас был печальный опыт, вы

должны понимать. Вы однажды потеряли любовь. Не любите! Нет!

Нет! Не правда!

– Люблю, – тихо повторила Елена. – Я вас люблю, Филолет

Степанович, и не могу признать это ложью. Простите меня, –

смелое спокойствие было во всем ее виде, и стул на котором Елена

сидела, приподнялся выше и слегка покачнулся в воздухе.

Гомозов с возмущением отвернулся.

– Я вас люблю! Люблю! Вы слышите?! Люблю! Люблю!

Люблю!.. – кричала Елена.

– Замолчите! – вдруг воскликнул Филолет Степанович и весь

покоробился. Краем глаза он видел этот треклятый, жуткий стул,

зависший в воздухе. – Все что вы говорите – это омерзительно!

Гнусно, гадко! И не хочется верить, что это правда! Я ведь вас так

уважал…

– Филолет Степанович, поймите… – вымолвила женщина и

жалобно заплакала.

– Все! Довольно! – Гомозов вскочил с места, и хромая,

направился к выходу. – Довольно с меня ваших бредней! Слушать

этого не хочу! Морочьте голову кому угодно, только не мне!

– Филолет Степанович, прошу вас! Прошу, не уходите!.. Не

уходите! Не уходите так…

– Довольно! Я явился не для того, что вы мне голову пудрили!

А вы так и не отступаетесь от этого! Только не понимаете одного,

что теперь… теперь вы мне противны! Слышите, противны!

Тут дверь с размахом хлопнула, и женский плач в комнате

стал оглушительным, благо Гомозов уже этого не слышал.

Едва успел он показаться на улице, и вдохнуть закаленного

морозом воздуха, как вновь раскрылась злосчастная форточка

соседского окна.

– Очнулись?! Ожили, что ль?! – донесся знакомый голос

навязчивой дамы.

Гомозов даже не обернулся. Он спешил побыстрее удалиться,

и ничего более так не волновало его.

***

Около месяца от Елены не приходил никаких вестей. Зима

ослабляла свой характер, становилась мягче и раз от разу давала

волю теплому солнцу топить свои залежалые снега. У каждого

живого существа было торжествующее предчувствие весны. У всех,

даже у Филолета Степановича. Но у него это предчувствие, явилось

не столь многообещающим и радостным, нежели у остальных.

За прошедший месяц Гомозов уже успел исхудать. Скулы его

проявились еще четче, под глазами выразительно наметились

темноватые круги. Не подводила только белоснежная, всегда

накрахмаленная рубашка и безукоризненно выглаженные брюки.

Все это: брюки, рубашка, а так же начищенные ботинки, пальто без

складок и аккуратная прическа, не выдавало его внутреннего

состояния, потому что распущенности в содержании своего

внешнего вида Филолет Степанович не терпел.

Что за жизнь у него началась? Ему постоянно нездоровилось.

В любой час набрасывалась жуткая мигрень, по ночам ворочала с

боку набок бессонница, в обед и завтрак у него пропадал аппетит, а

по вечерам Гомозов покашливал, списываясь на вездесущие

весенние сквозняки. Вроде бы не простужался нигде, думал он,

вроде бы ничем не травился за последнее время и головой об углы

не задевал, с чего болеть? Лишь только припоминалось одно:

споткнулся о камень. Да и то, давненько. И какую это могло иметь

связь с его настоящим состоянием?

Что касается хромоты, то ее у Гомозова почти не осталось.

Тогдашний ушиб был сильный, и левая нога все же побаливала, а

после семи вечера гудела какую-то свою заунывную песню. Но к

врачам Филолет Степанович и не думал обращаться. Это еще одно

убеждение: в них мало толку. И терпеть он не мог, когда его кто-то

лечил да, поправляя очки выше на нос, ставил мудреные диагнозы и

предлагал побегать по кабинетам.

В самом деле, основной причиной нездорового состояния

Гомозова по-прежнему были мысли. С них все и начиналось. Так от

головы с гнусными мыслями «заболевание» распространилось по

всему телу, и, бросив якорь, пришвартовалось к сердцу, нещадно

давя на него. Но, несмотря ни на что, и в частности от этих мыслей,

Филолет Степанович ощущал себя единственным человеком на

земле, достойным к существованию, именно к великому

существованию. От этого в нем пробуждалась гордость. Это было и

объяснением его одиночества. И пусть все нутро Гомозова

наливалось тяжестью от происходящей непримиримой борьбы

чувств с убеждениями, он силился все пережить. «Ничего, ничего…

– повторял он себе, – такое препятствие по плечу, и оно несравнимо

со всем величием цели. Человек – существо, наделенное

невероятной волей, – давно отметил он для себя, – и чего, в самом

деле, стоит горстка чувств, которая только путает и вводит в

заблуждения? И как отвратительно это, подчиняться своим же

собственным чувствам, не желая того».

«Любить… Почему невозможно любить головой, ведь тогда

смысл слова идет в разрез с его закоренелым значением, – думал

Филолет Степанович… – Что за беда?! В сторону престарелый

вздор! Нужно любить так, чтобы не превращаться в «невесомую

материю» и не парить в воздухе, а так, чтобы твердо идти по земле

и просто, и выгодно существовать в близости с человеком, который

выбрал твой ум, твою выдержку и твой рациональный подход к

делу. И тогда… глядишь, и тогда будет людское счастье. Тогда даже

никто не будет обиженным, что вдруг… и пути разойдутся. А они

несомненно разойдутся… рано или поздно все равно разойдутся.

Другого исхода нет. Поэтому-то, и жить надо по уму. Любить и не

подниматься ввысь и оставаться такими, как есть, уверенно

шагающим по жесткой поверхности». Так размышлял Гомозов.

Тем не менее, Филолету Степановичу было тяжело

представить, что он больше никогда не увидит Елену. И подлые

компромиссные идеи начинали подкрадываться к его извилинам и

действовали как обезболивающая присыпка на рану. «А что, если

разъяснить ей? А что, если научить Елену любить по-новому, так,

как полагается?! Она поймет. Все поймет! Ведь она куда

сообразительнее других женщин», – мучился Гомозов.

Потом вдруг Филолет Степанович перекинулся на былые

встречи с Еленой, рисовал их в своем воображении. Он определил

для себя, что тоо – несомненно, важные встречи, относящиеся к

крайне разумному делу. Ведь в общении нет, и не могло быть

ничего дурного. К тому же, и сами диалоги с навязавшейся

женщиной приносили ему некоторую пользу, пусть и небольшую,

но, все-таки, пользу. Он вспоминал, что в последнее время даже

нуждался в разговорах с ней, и это никоим образом не могло

списываться на желание сердца, все по чистому, трезвому разуму.

Так получалось, что Елена – выбор его ума, не иначе как.

Ее же влюбленность, влюбленность этой легкомысленной, и

на беду, честной особы – хорошего точно не предвещала. Ну,

ничего, ничего. Все это пустое. Все излечимо. К тому же у нее был

грустный опыт, а кому захочется нарываться повторно на одни и те

же ошибки? Влюбленность пройдет. Пройдет. Тут даме нужно

просто объяснить. Это обычная человеческая слабость, и всего-то.

Наверняка, в сердцах, она и сама придерживается подобного

мнения. Ведь и Елена потеряла когда-то ценного ей человека. Тут

уж сама жизнь учит. И неужели это горе было не способно

воспитать в ней правильные убеждения и верное отношение к

конечной подлости этих ловчих сладостных чувств? Воспитали.

Должны были воспитать. Она просто оступилась. Запамятовала,

забылась. И, конечно, одумается! Обязательно одумается.

«Если любить, – расставлял акценты Гомозов, – так нужно

любить просто. Просто! Так, что вдруг – оторви и брось, брось

подальше в канаву, чтобы оно тебе не мешалось. То есть,

правильнее по его меркам получалось и не любить вовсе». В

глубине души Филолет Степанович все же понимал, что упускает

из виду какую-то важную деталь, заложенную в смысл этого

многообещающего басенного слова «любить». Но рассуждения

вновь выводили его на путь истинный: кто-то называет любовь

«лучшим» чувством, тогда почему в конечном итоге она ведет

только к горю. Всегда-всегда, рано или поздно неизбежно к горю. И

таковое и есть лучшее чувство? Неужели все вокруг такие болтаны,

если это называют «лучшим»?

С такими мыслями Филолет Степанович вышел на крыльцо.

Ему захотелось проветрить голову, взглянуть на тающий снег и

вдохнуть этого, невероятно вкусного, чуть сладковатого весеннего

влажного воздуха.

Оживающая природа в лоне урбанистических пейзажей, на

которую сейчас смотрел Гомозов, шептала о наступлении новой

жизни. Это было возрождение после затяжной зимней спячки.

Наслаждаясь видом, Филолет Степанович на несколько минут

попытался отпустить свои мысли, но неудача постигла его. Они,

надоедливые, настолько крепко засели в мозгу, что оттуда не

представлялось возможным выцепить их и клешнями.

Наконец, когда порция свежего воздуха была получена, все

еще щуря глаза от солнечного света, Гомозов направился обратно в

дом. Половицы крыльца жалобно поскрипывали, но рассеянное

внимание не заострялось на них, как не заострялось и на загнутом,

криво лежащем у порога, коврике, что являлось в понимании

нашего героя недопустимой неряшливостью в ведении хозяйства.

Лишь подступив к двери, утомленный Филолет Степанович

задержался, тут его ожидал редкостный сюрприз. В почтовом

ящике, белея ровным аккуратным уголком, торчал конверт. Гомозов

вытащил его и не без любопытства осмотрел сие чудо с обеих

сторон. Только теперь, удивленно ухмыльнувшись и мотнув

головой, он быстро пошел в дом.

Филолет Степанович остановился в гостиной, там присел на

любимое потертое кресло и уважительно распорол краешек

конверта. Сам же конверт не содержал информации, но не сложно

было догадаться от кого он. Развернув послание, Гомозов узнал

наверняка, что его догадки верны. Письмо, в самом деле, было от

Елены. Он принялся читать.

«Дорогой Филолет Степанович! Не сомневаюсь, что вы

узнали меня по почерку, хоть никогда и не видели его раньше. Я

пишу вам, и не знаю, прочтете ли вы эти листы или разорвете их в

клочья. Это уж как суждено. Но все-таки, хочется верить, что

прочтете, так как это важно для меня.

В первую очередь хочу поблагодарить вас… Вы много для меня

сделали, возможно даже и не подозревая этого… Во вторую –

извиниться. Поймите, я никак не намеревалась оскорблять ваших

чувств, ведь вы за последнее время сделались для меня самым

близким и ценным человеком. И я не имею права винить вас в том,

что вы не располагаете подобным отношением ко мне.

Я же предполагала, что испытать подобное чувство, как то,

что я испытала к вам, мне больше не под силу. Однако после всех

тяжестей жизни судьба подарила мне вас. Я полюбила вновь. И

полюбила всем сердцем. Выходит, я все еще достойна этого

чувства, раз умею его испытывать. Не так-то просто быть

достойной того, что дает всему жизнь. Только в любви

рождается все новое, настоящее и поистине сильное.

Мое чувство к вам меня оживило, оно вдохнуло в меня

надежду, пусть вы и не отвечаете взаимностью. Увы, это

тяжело выносить, но нет ничего тяжелее, чем не познать любви,

не познать того, в чем заложен весь великий смысл пребывания

здесь…

И все же, мое письмо – это не цель подобных рассуждений,

ибо изначально в нем предполагалось изложить иные сведения. Так

вот… Хочу сообщить вам, что в конце этой недели, в воскресенье,

я уезжаю. Это очень грустно. Не знаю, как вам, но у меня

холодеет в груди от предстоящего расставания. Но ничего не

поделаешь. Все уже решено. В объяснение сообщу, что в моем

отъезде вы не виноваты. Однако, признаю, что вы стали причиной

данной поспешности. Я перееду и буду временно проживать в

городе А.. Это вниз по реке. Путь до него около двух суток. Не

сказать, что далеко, но и ближним светом тоже не назовешь…

Печально, что так все у нас.

Если же вдруг, совершенно случайно, вы захотите

попрощаться со мной, то буду несказанно рада. Уверяю, что мои

чувства останутся при мне, и я не выкажу их в неприятной для вас

форме, что уже сделала однажды, так что не переживайте на

этот счет.

За последний месяц вспоминаю о вас только с добротой. Вы

навсегда останетесь для меня светлым прекрасным событием.

Наверное, в том моя вина, что вы не прониклись ко мне. Я была

слишком сосредоточена на себе. И жаль, что я не смогла оживить

вашего сердца… вашего твердого, но честного сердца. Похоже, не

мне за него бороться. А жаль.

С любовью, ваша Лена».

Гомозов свернул письмо и кинул его на облупившуюся

тумбочку, стоявшую неподалеку, в груди у него неприязненно

сжалось. Он взглянул на пальто, но тут же отстранил взгляд. Нет.

Не пойду. В тот день он остался дома.

***

До воскресения оставалось два дня.

На дворе была пятница, и Филолет Степанович как обычно

нарочно задержался на работе. С особым усилием он отгонял от

себя мысли о визите в поселок Оставной. В тот день у него жутко

разболелась голова, и он отложил поход в гости. По приходу домой

бледный, измученный Гомозов поспешно проглотил две таблетки

снотворного, которые за четверть часа унесли его в сонную бездну.

В субботу же сопротивление порывам давалось куда сложнее.

Пожалуй, этот день был одним из самых мучительных дней

Филолета Степановича. Внутри сосудов били нервные ключи,

заражая кровь одержимостью, и он не находил себе места. Неужели

нельзя сходить? Всего-навсего сходить и попрощаться, –

спрашивал он себя? Необходимо сходить! Нужно сходить! – тут же

отвечал ему какой-то странный внутренний голос.

Но почему-то Гомозов не шел. Возможно, причинами были

страх и боязнь за свои действия. Боязнь перед неизведанным и

запретным. Да что тут такого запретного, – мгновенно объяснял он

себе. – Придти и попрощаться? Что тут такого? И все равно сидел

на месте. Он не допускал мысли, что женщина так повлияла на его

состояние, куда хуже, что он даже ощущал привязанность к ней. А

это значило только одно – предательство своих же собственных

непререкаемых убеждений.

Попрощаться. Только попрощаться, – повторял он сам себе,

убеждая, что это действие не является унизительным. Тем не менее,

Филолет Степанович пугливо отводил взгляд от пальто и ботинок,

словно взгляд этот предвещал преступление.

Ночь с субботы на воскресенье не дала отдохнуть. Гомозов

принял снотворное, но оно странным образом не подействовало.

Собственные мысли снова атаковали его, но это были мысли иного

характера, нежели обычно. Раз от разу в его голове возникали

моменты, проведенные с Еленой, в воображении возникали ее

улыбка, взгляд, жесты, в ушах звенели ее фразы, отдельные слова с

этой трепетной интонацией, столь приязненной ему. Припомнилась

даже первая встреча, и он невольно улыбался над минувшими

событиями.

Заподозрив себя в мечтательности, он тут же отогнал от себя

эти мысли и рассуждал трезво, так, как подобает достойному

человеку, имеющему несгибаемую власть над собой. Но, увы,

вопреки всем его стараниям, отогнанные мысли, словно куча

назойливых тараканов, не желавших распрощаться с уютным

пристанищем, вновь диким стадом врывались в его голову.

Заснуть Гомозову удалось только под утро, к часам шести.

Тогда, как баталии в его голове заморили до усталости, да и

снотворное, наконец, дало о себе знать.

Сон был глубоким, и Филолет Степанович очнулся только во

втором часу дня. Когда глаза его в момент распахнулись, то

выражали рассеянность и беспокойство. Отдыха будто и не было,

таким встревоженным Гомозов чувствовал себя. Еще он ощущал,

что в нем что-то изменилось. Его сонный взгляд, переплывающий

по периметру комнаты, даже ему самому казался чужим, а в левой

части груди приятно сжималось, так, что он старался не

шевелиться, чтобы как можно лучше проанализировать это

ощущение.

Несколько секунд отчужденно посмотрев в потолок, он

решился встать. Тут-то и поджидала его шокирующая

неожиданность. Филолет Степанович спустил ноги с постели, и

они не коснулись пола. Гомозов вмиг почувствовал, как по лбу

пробежал холодный ветерок. От странного, необъяснимого ужаса,

стараясь не моргать, смотреть прямо, ничего не упуская из виду, он

добрался до зеркала и глянул в отражение – по контуру лба его

волосы из темных сделались седыми. От зеркала он перевел взгляд

вниз: до пола было около десяти дюймов, Филолет Степанович

висел в воздухе.

Чувство стыда, нескончаемой горечи забилось в нем, и тут же,

цепляясь за спинку кресла, он начал тянуть себя вниз, добиваясь

того, чтобы ноги ощутили горизонтальную твердую поверхность.

При упорных усилиях это получалось. Не все так безнадежно…

– Нужно срочно идти к Елене. Иначе – уедет! Уедет!.. Бежать!