Мужик и камень

малейшего желания. И Гомозова эти люди заприметили сразу, будто

на нем метка какая. А Филолет Степанович, все думает, гадает, да

не поймет никак, что он среди этой черноты забыл, да и почему все

ему такое внимание оказывают. И тут один старик из толпы с

обрюзгшей, словно мятый сапог, физиономией и неподвижными

глазами поднимает руку, да и вытягивает свой костлявый с

черствыми набухшими фалангами палец, и указывает на Гомозова:

«Он! Он! Это он! – раздается едва внятно. – Он убил ни в чем не

повинную! Он убийца!» И все как завороженные, внимая

говорящему деду, повторяют жест, вскидывают свои руки на

Филолета Степановича и шепчут едко, зомбировано: «Это он. Мы

знаем! Он! Он! Убийца! Убийца!»

И неожиданно для себя самого Гомозов действительно

чувствует себя виновным, в полной мере ощущает мучительный

тяжкий грех. В порыве презрения к своей мерзкой личности он

хватается за лицо руками и душераздирающе взвывает: «Я не

убивал! Нет! Нет! Не убивал! Я никого не убивал!»

– Он! Он! – тычут в него пальцами из толпы. – Он! Это он

убийца! Убийца! Убийца!!!

– Нет! Нет! Не я! Я не убивал! – как в тумане, дрожа,

повторяет обвиненный.

– Он! Он! Он!!!

– Не я! Не я!..

– Он!

И тут Филолет Степанович окончательно теряет над собой

контроль. Он ревет, как зверь, рвет на себе рубаху и кидается на

людей, расталкивая их. Освободив перед собой пространство, он

бросается прочь, прочь от этого отребья, от этой черни. Прочь!

Прочь! Прочь! – так и бежит он, цедя сквозь зубы одно только

слово, а сам думает, что невиновен, да только не верит себе.

Но на том кошмар не заканчивается. Усыпанные язвами люди,

попадающиеся ему навстречу, так же возводят на него пальцы,

припускаются следом и кричат умалишенно: «Он! Он! Смотрите,

это он!» И Гомозов бежит в страхе, да только от ощущения паники

успевает хвататься за голову. Страх всецело поглотил его: он боится

останавливаться, боится оглядываться, не решает даже замедлить

шаг. «Прочь! Прочь! Прочь от этих людей! Прочь!!!» – повторяет

он, но толпа не отстает, и все преследует. А на пути, между тем,

появляются все новые люди, эта гниль, эта серая масса, и все, как

один тыкают в него пальцами и присоединяются к бегущей толпе.

– Он! Он! Смотрите, это он!!! – кричат с разных сторон.

–Убийца! Убийца!

А Гомозов все бежит и бежит, да словно загнанный зверь

хватает ноздрями гнойный воздух из сдавленной атмосферы.

Осознание того, что нигде ему не спрятаться от умалишенного

стада, то и дело заставляет его расстроено всплакивать. Но

задыхаясь, от спешки и безысходности своего положения, он давит

в себе это горестное чувство, понимая, что сейчас остановка по

причине жалости – не просто недозволительная роскошь, а

приговор в действии, прямая расправа, он обречен.

Это адское состояние преследования должно бы продолжаться

вечно, но… благо, что существует утро. Утро, в спасительных

лучах которого осознаешь, что ты видел только кошмар, и весь тот

несусветный переполох остался далеко позади, за гранью мнимого

и нереального. Но пока не очнешься ото сна – все чистая правда,

непререкаемая живая истина.

Так и проснулся Филолет Степанович, когда его ноги

скользили по простыне, пытаясь убежать от помешанных, а губы

встревожено шевелились, выговаривая: «Это не я! Не я! Я не

убивал! Я никого не убивал! Нет! Нет!.. Нет!!!»

После такого сна он с минуту посидел на постели с каменным

неподвижным лицом, после – чуточку неоткровенно и натужно

посмеялся над своим воображением, однако страх неизвестного

рода не покинул его даже последующие часы.

Самое отвратительное то, что вспоминая события минувшего

вечера, он в самом деле чувствовал себя виноватым. Совесть грызла

Гомозова и весь день. На работе, стоило ему на секунду отвлечься,

как вновь вспоминалась женщина, приходившая давеча.

Несчастная, она ждала от него лишь небольшой помощи. И какой?

Поддержку в виде невесомого диалога. Но он оказался слишком

груб, и не помог, отказал, выгнал на улицу.

«А вдруг, ее уже нет в живых?» – ни с того ни с сего

спрашивал себя Филолет Степанович, и стайки мурашек

просыпались у него на хребтине и разбегались по рукам, спине,

спешили к пояснице. – «Вдруг что-то уже случилось с ней? И из-за

чего вся эта паника? Из-за какой-то глупости! Как нелепо! Может,

ей, в самом деле, требовалось пятнадцать минут, всего каких-то

пятнадцать минут разговора, чтоб взглянуть на свою жизнь по-

новому, переменить свое решение? А она? Она же и вправду, словно

сошла с ума! Неужели несчастная что-то с собой сотворила?!

Неужели ей и в самом деле нужна была помощь, и я не помог?» –

тут он судорожно вспоминал сон. – «Не помог. Не помог! Значит…

получается, виноват?! Действительно виноват!»

Угрызения совести, не переставая, выплясывали в голове

Филолета Степановича нелепый энергичный танец, подобно

нечисти в пятницу тринадцатого. Только к шести часам пляски

окончились, резвые мысли разбежалась, и Гомозов оставался один

на один с опустошающим чувством вины. Это чувство и заставило

его, измученного, наведаться к своей вчерашней гостье, узнать,

жива ли еще, или же не напрасны опасения.

Благо, вечерняя посетительница успела сообщить, где живет.

Найти дом, предоставленный для съема комнат, заменяющий

частное общежитие, в маленьком поселке было несложно, там

такой там один, Гомозов знал это наверняка, понаслышке. Жители

других же домов этого закоренелого поселка даже сарая не сдадут,

слишком любят свои родные стены, пусть и обветшалые.

Филолет Степанович проехал на трамвае значительную часть

города в противоположную, относительно своего дома, сторону и,

выйдя на нужной остановке, направился к мосту, переброшенному

через неглубокую, но необъятную реку. Только перейдя мост, эту

деревянную несуразную махину, попадаешь на территорию самого

поселка под названием «Оставной». Так, слегка пошатываясь от

порывистого сильного ветра и своего неустойчивого внутреннего

состояния, Гомозов вышагивал по жалобно скрипящим полозьям

моста и опасливо озирался вниз, на темные потоки воды. Ступив,

наконец, на твердую землю, Филолет Степанович поспешил к

тропинке, которая вела к скоплению неприглядных домиков

впереди. У первого прохожего, вдруг обогнавшего, Гомозов спросил

о местонахождении общежития, и ему без затруднений ответили.

Поселок и впрямь, как упоминалось ранее, был совсем

небольшой: всего пять-шесть протяжных улиц, которые при этом

бесхитростно именовались: первая улица от реки называлась

«Первая линия», вторая улица – «Вторая линия», третья – «Третья»,

ну и так далее. За пятой или шестой улицей простирались поля,

которые когда-то засеивались пшеницей и овсом, а сейчас поросли

дикими яблоньками, кустами ирги, коневником и крапивой. Но,

впрочем, сейчас это не так важно, важно, что Филолет Степанович

в данный момент направлялся по улице Первая линия, и шел он к

удлиненному серому дому, на который ему указали как на «частное

общежитие».

Обшарпанный фасад дома смотрел на реку. Гомозов

приблизился, и с растерянностью для себя обнаружил, что дверей у

здания две. Он несколько поколебался, подступая к первой,

набрался решимости и напористо постучал. Несколько секунд

спустя за дверью зашуршало, зашумело, так словно упал медный

таз, кто-то выругнулся, и, наконец, послышались короткие

поспешные шаги.

– Вам кого? – тут же прогудел невидимый дух прихожей из-за

деревянной двери.

– Мне бы… – растерянно пробормотал Филолет Степанович,

отвечая невидимке. – Мне бы Елену.

– Ну, я Елена! – дверь вдруг распахнулась и на пороге из

воображаемого неплотного духа возникла плотная высокая

женщина неробкого внешнего вида. – Я Елена! – дама уперлась

крупной, увесистой рукой в свой пышный бок. – Жаль, что не

Прекрасная! Но жду только пр ынца! Вы не пр ынц, случайно?

Гомозов остолбенело покачнулся на месте. В себя его привел

неизвестно откуда прорезавшийся хриплый крик:

– Я тебе сейчас покажу прынца! Покажу прынца!!! – грозился

кулак из окна, в форточку выглядывал небритый мужик, (и теперь

хриплый крик объяснялся для Гомозова). – Будешь у меня знать!!!

Прынца ей подавай!

– Ах, вон он где! – возмутилась женщина, хитро ухмыляясь. –

Подслушивает! Посмотрите-ка на него! Подслушивать он меня еще

будет! Иди на диван, дурак безмозглый! Знаешь же, что одного тебя

мне достаточно, одного тебя люблю, ненаглядного! Ты ж мой

единственный! Э-эх! Дурачина! Закрывай живо форточку, и не

пускай воздуху, и так отопление еще не дали! Закрывай, иду уже! –

створка хлопнула, женщина чуть слышно добавила: – Дурень

проклятый…

– Мне бы Елену, но не вас я искал… Я, кажется, ошибся, –

пояснил Гомозов, оправдываясь, когда взгляд грозной женщины

упал на него вновь.

– Елену ему… Слушай, голубок, ну откуда же мы тебе столько

Елен возьмем?! Ишь ты! Не Вас! Другую! – она тяжело махнула

рукой и вздохнула. – Ну, да ладно! Так и быть! Побуду сегодня

волшебницей, я не ведьмой! Елену – так Елену, подскажу, где взять!

Еще одна Ленка дверью дальше живет. Не знаю, если не меня,

может, ее ищешь? Елену ему… Только тихо что-то у нее сегодня,

разве ушла куда…

– Ее! Ее. Наверняка ее! – воскликнул Филолет Степанович, от

чего неробкая собеседница вздрогнула. – Ее! Ушла, говорите?! А я

все же постучу! Постучу! Может, кто и откроет?!

Женщина на мгновение задумалась, чему-то усмехнулась,

одарила Гомозова пренебрежительным взглядом свысока,

развернулась и бесцеремонно ушла в дом. А Филолет Степанович,

не придав столь холодному прощанию значения, поспешил к

следующей двери. Приблизившись, он тихонько постучал –

тишина. Он постучал повторно – но снова, ни звука. Тогда Гомозов

легонько толкнул дверь, и та вмиг распахнулась.

– Не заперто, – буркнул он и нерешительно сделал шаг внутрь.

– Я ведь вхожу в чужой дом! В чужой! Но чего тут бояться? Это по

крайне важному делу! – успокаивал он себя. – Я ведь всего-навсего

интересуюсь судьбой этой сумасшедшей женщины… ее здоровьем.

Нет, и не здоровьем даже, и уж точно не судьбой… а самым

обыкновенным существованием, и только. Только существованием!

Что в том неправильного?

Через несколько секунд Гомозов уже заглядывал в первую

комнату. Никого. Выяснилось, то был просто чулан. Далее, чуть

слышно он зашагал по узкому коридору, который вел в другую

комнату. Подкравшись к входу, Филолет Степанович опасливо

заглянул внутрь, и от увиденного по его спине пробежал

невыносимый колкий мороз, мужчину поразило, словно молнией.

Елена стояла спиной к входу, в ее руке, отражая последние закатные

лучи солнца, скользящие из окна, поблескивал нож.

– Нет! Нет! Стой! – тут же закричал Гомозов, и, подскочив к

женщине, уцепился за ее руку. – Стой!

– Опять ты! – обернувшись, нервно взвизгнула женщина.

Лицо ее исказилось от боли, Гомозов слишком сильно пережал

ей запястье.

– Отпусти! Отпусти, тебе говорят! – Елена попыталась

выдернуть руку из цепких пальцев Филолета Степановича, но это

оказалось безуспешным.

– Так нельзя! – воскликнул Филолет Степанович. – Нельзя! Не

нужно столь кардинальных поступков! Еще есть время передумать!

Отдайте мне нож! Я не позволю! Я не позволю вам… – но тут он

неожиданно притих.

И как же нелепо Филолет Степанович выглядел в своих

собственных глазах, когда взгляд его упал на нарезанную кусками

рыбу, что лежала на столе подле стоящей женщины. Ведь она вовсе

не собиралась накладывать на себя руки, а всего-то разделывала

рыбу, – пронеслась в голове Филолета Степановича предательская

мысль, и теперь, выходило, что он воспринял эту сцену иначе, на

свой лад. Гомозову сразу же сделалось как-то нехорошо. Он разжал

руку, точнее, она сама вмиг ослабела, отступил от Елены и, почти

обессилено упал в кресло, что стояло неподалеку. Голова жутко

разболелась, виски пульсировали, на глаза наползла серая дымка.

Все эти ужасные симптомы, крайне неприятные, мучительно

истязавшие нутро Филолета Степановича, наползли одновременно,

как бывало обычно. Нестерпимая раздражительность на время даже

лишила Гомозова возможности говорить, сложившаяся ситуация

взяла над ним верх, и он не сопротивлялся, а только пораженно

отлеживался в кресле, чувствуя себя тряпичной куклой, невольно

откинутой капризной рукой обстоятельств.

– По какому праву вы бесцеремонно врываетесь в мой дом? –

возмущалась Елена, расхаживая по кухне взад вперед, тем самым

маяча перед больным затуманенным взором Филолета Степановича.

– По какому праву вы хватаете меня за руки?! Или это что, новый

способ ухаживания? Не понимаю!

Гомозов, не живой не мертвый, наблюдал за движением в

помещении, и по-прежнему не мог вымолвить и слова.

– Нет, я все же не понимаю?! По какому такому праву?! И я

так предполагаю, вы не собираетесь объяснять?! – она

вопросительно задержала внимание на мужчине и тут же

прокомментировала: – Вижу! Вижу! Это не в ваших правилах,

объяснять! Так вот, что я вам скажу, мне не понравились ваши

действия! Вы – эгоист! Вы – эгоист высшей марки! Врываетесь,

хватаете за руки и потом еще ничего не намерены объяснять! Куда

же вам, вы, верно, считаете себя правым! А я?! Да у меня чуть

сердце в пятки чуть не ушло! Устраиваете тут какое-то

представление! Не понимаю, что с вами?! Вы мне казались таким

спокойным и уравновешенным… А тут выпрыгнули, и я чуть не

умерла с испугу! А что бы вы делали, к примеру, если б меня

приступ хватил из-за ваших-то наскоков? Вы хоть понимаете, что

вы меня напугали?! А?! Я чуть жизни не лишилась!

Филолет Степанович молчал, слушал. Он начинал приходить в

себя, и спустя уже минуту упреков, наконец, приподнялся с кресла,

и стыдливо потупившись, выговорил: «Извините». После он вышел

из комнаты и уныло побрел к выходу. На том визит был окончен.

Дома Гомозов был около девяти. Есть не стал, не было сил, он

просто улегся спать. Голова по-прежнему раскалывалась и гудела,

но заснул он быстро, благо, и кошмары в ту ночь не преследовали

его.

***

Начало следующего дня Филолета Степановича было

непримечательным. В семь подъем, водные процедуры, сбор на

работу. Неизменная цикличность злободневных повторений.

Однако уже с утра Гомозов был слишком раздражен. Несмотря на

спокойный сон, под глазами появились темные круги, а на лбу

возникли две поперечные складки.

Придя на работу, он понял, что сегодня не может смотреть на

женщин. Никак. Иммунная способность мозга отказывалась

сопротивляться этому влиянию извне. Все они, все эти женщины,

худые и пышные, брюнетки и светловолосые, капризные и тихони,

недалекие и слишком умно себя державшие, все они напоминали

ему о давешнем пренеприятном происшествии. Женщины… И как

тяжело, когда прихрамывает иммунитет на эту бациллу. Хуже того

болезнь имеет повсеместное распространение. Потоки слов на

высоких частотах врываются в ушные раковины, глаза колет при

взгляде на разнообразие и самобытность, можно заразиться через

кожу, прикосновением, и даже воздушно-капельным путем. Все

способы открыты. Женщины… Да что с них взять? Что с них

можно взять положительного? Совсем чуть-чуть. Если только

совсем чуть-чуть. А это вполне обычные вещи.

И как вчера он вообще мог попасть в такое унизительное

положение перед этой незамысловатой особой? Она отчитала его,

словно мальчишку, словно школьника, и за что?! За что?! Ответ

напрашивался сам собой. За то, что он так совестливо поступил, за

то, что он лишний раз побеспокоился о человеке, пришел

проверить? За это? Да, за это! Гомозов злился и хрипел про себя:

«Все тот сон! Во всем виноват тот несчастный сон!»

Однако сваливать на сновидение вчерашнее происшествие

объективному Филолету Степановичу не позволял рассудок. И он

все равно чувствовал себя оскорбленным до глубины души, и по

своей же собственной вине.

Даже когда рабочий день закончился, и Гомозов был уже дома,

он все равно не мог успокоиться. Хуже того, по дороге домой в

парке навстречу ему попалась парочка влюбленных, они

преградили дорогу, замешкались, когда Филолет Степанович

постарался их обойти. Вампиры проклятые!

Сейчас же измученный мужчина стоял возле шифоньера и с

особой аккуратностью перекладывал в нем свои вещи. Нужно же

было чем-то себя занять, чтобы мысли хоть немного оставили его в

покое, так он занялся и без того безукоризненно

рассортированными полками. Но сегодня этот трюк проходил

безрезультатно. Мысли все равно не отпускали Гомозова, как он

того не желал. Верно, поэтому-то Филолет Степанович сейчас и

ругался, складывал вещи и ругался, выкрикивал крайне

неприязненные обзывательства кому-то, кого сейчас не

присутствовало в комнате. А к кому уж были эти «хвалебные»

обращения мы, верно, так и не узнаем. Это продолжалось до тех

пор, пока его монолог с девиантной эмоциональной окраской, не

прервал пронзительный телефонный звонок. Широкими шагами

Гомозов подошел к аппарату.

– Алле!!! Слушаю!

В трубке что-то заболтало.

– Ах, это ты, достопочтенный Григорий Станиславович!

Собственной персоной! – прервал вдруг говорившего Филолет

Степанович.

Трубка опять разошлась тактами слов, оправдывалась.

– Ммм… Нет, нет… – вальяжно облокотившись на спинку

кресла отвечал Гомозов. – Я тут подумал… От вашего проекта я все

таки откажусь. Да, и соответственно, дорабатывать его, я тоже, к

сожалению, не собираюсь. Не в моих интересах.

Трубка буркнула.

– Придти? Вы собираетесь придти?.. Да разве что писанину

свою забрать! То, приходите. Непременно приходите! Я буду с

нетерпением вас ждать! – выговорив это, Гомозов как-то

неестественно улыбнулся и ленивым движением вскинул трубку

обратно на аппарат, после чего процедил сквозь зубы язвительное

ругательство.

Телефонирующий недавним временем Журкин подоспел за

проектом через час. Едва он только подступил к дому Филолета

Степановича, и сам Гомозов это заметил, то произошла следующая,

вполне театральная, отчасти комичная сцена. Гомозов открыл окно

и швырнул папку с проектом в Журкина. Все листы разлетелись в

разные стороны, тут же ветер подхватывал их, кувыркал в воздухе и

по земле, некоторые из них стелились под ноги самому Григорию

Станиславовичу, который вмиг покраснел от нестерпимой обиды.

– Вы что, с ума сошли?! – в порыве воскликнул он, не понимая

своего давнего друга.

– Это еще надо разобраться, кто из нас тут сошел с ума! –

закричал Филолет Степанович. – Явно не тот, кто крепко стоит на

земле! А тот, кто витает в воздухе, парит, так сказать…

– Это вы о чем? Не понимаю о чем?! Вы чокнутый! – горько

простонал огорченный Журкин. – Какие глупости вы говорите, я

вас не узнаю! Что с вами случилось?!

– Что случилось, что случилось… А, ну, проваливай! И чтоб

духу твоего возле моего дома не было! Пшел прочь! – Филолет

Степанович махнул рукой, прогоняя Григория Станиславовича из

поля своего зрения.

На что Журкин только покрутил у виска и стал ловить и

собирать с земли листы своего проекта. Собрав их, он отряхнулся,

хоть и был совершенно чист, и зашагал прочь с тяжелым камнем на

сердце, но показным равнодушием.

Гомозову, после удаления мнимого друга, сделалось куда

лучше. Кажется, все начинало становиться в старые рамки и от

этого на душе его сделалось спокойнее.

Однако радость была поспешной. Уже через час у Филолета

Степановича подскочила температура, и он свалился на постель,

чувствуя себя разбитым.

Ничего. Просто нужно укреплять свой иммунитет, и только –

объяснял он себе. Главное, что в голове порядок. А это

разочарование в людях, даже, казалось бы, самых преданных и

близких, пройдет. Никому нельзя доверять, никому нельзя верить,

особенно в нашем испорченном обществе.

Не успел он повернуться на бок и закрыть глаза, как в дверь

постучали. «Никого нет дома!» – мысленно ответил Филолет

Степанович, но этот ответ не принес результатов, и застучали снова,

только громче.

«Прочь! Убирайтесь прочь! Все равно не открою!» – уже

раздраженно бубнил он себе под нос.

Через некоторое время стучать все же перестали, однако,

послышался какой-то подозрительный слабый удар по стеклу, точно

в него бросили камешек. За ним – следующий, и следующий.

Филолет Степанович недовольно фыркнул. Теперь становилось

очевидным, что в стекло теперь бросали камни.

– Что еще! Да они мне так окно разобьют! – разозлившись,

пробормотал Гомозов и, превозмогая слабость во всем теле,

поднялся с кровати.

Встав, он чуть одернул шторку и выглянул в окно, стараясь

оставаться незамеченным. Но за окном пристально следили,

поэтому, как в нем завиделось движение, присутствие Гомозова

было рассекречено. Зато теперь и для самого Филолета

Степановича не было секретом, кто пришел к нему. «Снова она!» –

нервно подумал мужчина, и колени у него дрогнули.

В окне же воскликнули, и не послышалось ли, с невероятной

радостью:

– Филолет Степанович, я так и знала, что вы дома! – не

послышалось, с радостью: – Вы ведь дома!

Гомозов пугливо отдернулся от окна.

– Филолет Степанович я вас видела! Что за прятки! Ей Богу,

как маленькие дети! Открывайте! Я вас видела и наверняка знаю,

что вы дома!

– Вам показалось! Уходите! – громко крикнул Гомозов, не

приближаясь к занавеске.

– Откройте! Я все равно не уйду! Так и буду бросать камни! А

вот тут как раз есть один, побольше… Щас я его…

– Какая наглость! – воскликнул Филолет Степанович и

рассерженно отодвинул шторку, чтобы наладить зрительный

контакт с пришедшей, – я не хочу вас видеть! Убирайтесь!

Убирайтесь прочь! Мне нездоровиться!

– Чепуха! Открывайте! – дама стояла на своем. – Ан, нет,

подождите! Подождите! Все-таки этот замечательный

булыжничек… мне кажется, он будет в самый раз к вам в окно!

– Это шантаж! Ненормальная! – воскликнул Гомозов,

вцепившись за голову.

– Сейчас, сейчас… Подождите… – женщина уже

приподнимала увесистый камень среднего размера на плечо.

– Остановитесь! Остановитесь! – взвизгнул Филолет

Степанович. – Я сейчас вам отрою. Открою! Только бросьте его на

землю! – и он тяжело, но поспешно зашагал к двери.

– А я ведь пришла извиниться! – сказала Елена, как только

оказалась на пороге.

Филолет Степанович пустил ее в дом. Его оправданием было

то, что он чувствовал слабость и нуждался в том, чтобы хотя бы

присесть.

– Вам действительно нездоровиться?! – озадаченно

выговорила женщина, вглядываясь в лицо Гомозова.

– Нет, я прекрасно себя чувствую, – пробурчал Филолет

Степанович с равнодушной интонацией. – С особым нетерпением я

ждал гостей.

Елена ничего на это не ответила, только веселость на ее лице

поплыла и постепенно испарилась.

– Если хотите, то вскипятите чая, – сказал, наконец, Гомозов

после длительной паузы.

– Конечно! – вдруг оживилась Елена. – Сейчас поставлю!

Прямо сейчас поставлю! Как же я забыла?! Как я могла забыть?! Я

же принесла с собой печенье, в знак извинений! Только сегодня

испекла! – она порывисто схватила свою сумку, достала из нее

бумажный пакет с выпечкой и высыпала содержимое в пустую

пиалу, что тоскливо красовалась на столе.

– Как мило, – без энтузиазма проговорил Гомозов, увидев

печенье из песочного теста с прослойкой из вареной сгущенки в

форме сердец, и тут же в голове у Филолета Степановича появились