Четыре тетради (сборник)

И – Рид:

«Время вынесло котят

Помяукать в дикой стуже.

– Нужен кто, а кто не нужен?

Кто не нужен из котят?»

На Невском

– …Похож на Пушкина, но без пули во лбу.

– Нет, пуля была в кишках.

Художник

– Ты рисуешь небо, либо его отсутствие.

Цзинь Пин Мэй

Изящная восемнадцатилетняя девушка,

Её груди мягкие, её груди белые,

Но ниже пояса у неё меч,

Которым она снесёт голову всем глупцам,

Хотя никто и не увидит, как покатятся их отрубленные головы.

Она будет бесстрастно иссушать ваши кости До последней капли мозга.

Что такое хорошо?

«Купил книжку на Техноложке, стихотворение: «Хорошо сидеть на берегу и смотреть, как тонет корабль».

Пришёл к знакомой искусствоведке, выпили, та:

– Нет, хорошо сидеть на корабле и смотреть, как тонет берег.

Выпили, она:

– Нет, хорошо смотреть, как тонет всё.

Пошёл к Володе Волкову, тот:

– Нет, ты же знаешь, что нет ни верха, ни низа.

Выпили.

– Нет, хорошо бы этого вовсе не видеть».

Диалог с анти-Лао-Цзы

– Что ты хочешь?

– Я хотел бы всех баб, написать все книги, растранжирить всё золото и выпить всё вино мира, выиграть все войны и не умереть.

– Напиши хотя бы одну книгу, найди себе хотя бы одну нормальную бабу. Насчёт умереть – там уж как получится.

Артикль

– Der Himmel wartet!

– Или всё-таки das?

Ответ:

– Ужас какой!

Зелёная книжка

– У нас украли зелёную книжку. Там про всё уже было написано.

– Про что?

– Ну, про то, как мы тут с тобой сидим и говорим о том, что у нас украли зелёную книжку.

– Где-то такое я уже читал.

– Так я же говорю: в зелёной книжке!

Концерт

Девочка с голубыми волосами поставила пальцем на спинке красного кресла две точки. Соединила точки. От одной увела кривую вверх. Махнула билетиком: стёрла.

Мальчик в белой рубашке на руках голой матери в чёрном. Подняла колени, чтобы не съезжал.

Седой в чёрных очках, вытянул вперёд из пиджака червячную белую шею.

Симфония любви. Седая голова женщины над фортепиано, как голова профессора Доуэля.

– Не видел ли ты Г-ву? – шёпот. – Она единственная женщина, которая мне сегодня нужна.

Монгол непроницаем.

Червяк щёлкает ногтями по зубам.

Ария Царевны-лебедь.

Червяк стал изображать, смеясь, плавную греблю одним веслом.

Девушка накинула на голые плечи чёрный пиджак.

Седая старуха оживилась и стала смотреть, что играют.

Китайские палочки. Блошиный вальс.

– У нас собачий. И не вальс, а мороз.

– В этом месте у меня отчего-то всегда теснение в груди случается.

На выставке

– Мадмуазель, я сожалею, что не присутствовал при том моменте, когда вы стали мадам, а также при обратной метаморфозе, – громко сказал профессор С. искусствоведке, которая встревала в его речь.

Ещё не обваренный свёклой: кипящую кастрюлю он каким-то образом изловчился опрокинуть на свою от старости пятнистую гениальную лысину.

Дамы дышат на очки, любовно открывая красные рты.

Протирают стёкла, кусают рахат-лукум, выворачивая губы наизнанку, чтобы сберечь помаду.

Вошёл похожий на старуху, пожал руку профессору и по-женски вздохнул: «Как быстро тянется время!» Вошёл другой. Глаза синие, холодные, внимательные. Уши большие, прижаты. Пиджак застёгнут на животе, сел, расстегнул.

Пришёл человек, похожий на Льва Толстого: носом, бровями и жидкой бородой, сел.

Шесть скрипачек в чёрном, «Венгерский танец» Брамса.

– А если прислать им сто рублей и заказать Мурку? – сказал Лев Толстой.

– А вы не знаете, каким междометием выражается удивлённый свист? – сказал похожий на старуху. – Говорят, долгим и протяжным тю… Я испытал это на рабочем месте – окружающие удивились.

Государство А

Государство, где в каждом саду родовое кладбище. Покойников вешают на деревьях, хоронят в глиняных кувшинах или в напольных часах.

Как прежде, на груди утёсов лежат облака.

– Вам повесили на калитку мешок помидоров. Не знаю, кто.

– Это хороший человек, кто бы он ни был, – отвечает.

– Помидоры, помидоры, – ушёл, поя, взяв мешок.

На веранде хромое кресло, под ножками протезы: «Война и мир» и школьный орфографический словарь. Книга в туалете (чтобы читать, а не рвать) – «200 лет вместе» Солженицына.

Государство И

Утром девочка стояла под моей дверью и звала: «Мам, мамм», затем по гостиничному коридору у каждой следующей двери: «Мам!» Неподалёку бухала пушка.

Ночь, снег

Под музыку Дебюсси у железнодорожной станции раскачивается фонарь. Прошёл поезд, и тень девушки пробежала – крыса! – от света – к её ногам.

В овраге в снегу на четвереньках стоит тётка.

– Проводи, замёрзну.

На платформе:

– Нет, до шконки.

Очки набок, лет 50.

Февраль в Репине

Красное небо, оснеженная ель шевелит медвежьими лапами. Туркмены сидят на берегу залива и с удивлением смотрят на воду.

Плакала собака

Большой магазин, на привязи у стойки цветов плакала собака.

– Чья собака, уроды!

Поскользнулся, бросил покупки, присел, потрепал по загривку: не плачь, не плачь!

Переход ВМФ РФ через Альпы

Ползёт, скрежеща винтом о скалы, атомная подводная лодка с подпалённым проржавленным боком, гордо поднимает острый нос эсминец и, перевалив, врывается в землю.

Логово стрекозы

– Логово стрекозы слушает, – отвечал по телефону Аркадий.

Логово стрекозы опустело.

Лёд и ветер Пискарёвской пустыни, сухие стебли во льду.

Сорок дней

– Вкусные пироги?

– Вкусные.

– А не врёшь? Я больше ничего в них не смогу положить, ни соли, ни перца. С грибами. Он на горке собирал. Я не собирала, я больше не могла с ним ходить. Он то быстро идёт, то вдруг останавливается. А солянка? Не пересолила? Пересолила. Это оливки солёные, я не учла. Пироги утром ходила в церковь святила. «Может, стоило сказать ему всю правду?» – «А ты знаешь всю правду?» – батюшка у нас смешной. Приходили, говорит, две старушки. «Кальмаров, – спрашивают, – в пост есть можно?» Головоногих, отвечает, можно. «Бритоголовых?..»

Я тебе дам фартук, нет, лучше его старую рубашку. Потом, если захочешь, возьми себе на память.

Три лета тому назад шёл дождь. Входили в дома, говорили по-чувашски. Купили литр молока, литр самогона и корзину чёрной смородины.

У дома цветут красные и лиловые маки. Двор зарос одуванчиками, чертополохом и полынью. Яблоне 20 лет, и в этом году первый раз родила.

Вечером за столом – 1 бут. водки, он и 12 гостей.

– Кто-то Иуда.

О совпадении с собственным образом – несовпадении.

О времени, которое нужно послать к чёрту.

Я рассказывал про Рида, который ставил эксперименты со временем, раскладывал на столах и пианино сырую картошку, бананы, персики и смотрел, как они покрываются плесенью и становятся чёрными.

– Чёрное время, – говорил Рид.

– Это человек носит смерть внутри себя, беременный ей.

– Какие у вас поля!

– Это разве поля? Вот у нас в Чувашии поля! – за горизонт! Привезённая из Бологого за 250 рублей девка бегала по полям и целовалась с коровами.

Родился и сказал, как его зовут. Жена, которая ногами не касалась земли. В пять утра вышел и увидел новые медведицы.

– Ты похож на Будду. Разрез. Никогда не увлекался дзен-буддизмом? – Читал. – Не считается.

– У вас рубашка дырявая. – Я весь в прорехах. – Не сегодня, ещё через год, а через год…

– У разбитого корыта. – Да-да, у разбитого, да, верно.

Похоронили в снежном поле. В то, про что писал. Дубовый крест выстрогал глава местной администрации. За гробом шли мужики и бабы. С похорон прислали фотографию в конверте, на котором нарисована девка.

– Россия такая. – Но думать-то надо, могли бы в простом.

На правом манжете пуговица застёгнута, на левом нет.

Я понимаю, что он их застёгивал и, снимая, на левом не расстегнул. Подметал пол, оторванные бело-коричневые пуговицы, сдув с ладони мусор, положил на рабочий стол.

– Что он сказал?

– Сказал что-то похожее на Unhe. Но у слушавшей его переводчицы – фантазии.

Разбирает визитки:

– Кто эти люди? На каких языках они говорят?

Читаю девушке его стихи:

– Ну как?

– Самое главное – просто.

Чёрно-белая фотография

Люди стоят и смотрят влево и вверх. Идёт снег.

Дима

Мы жили на набережной Кутузова между Гагаринской и Литейным в больших комнатах первого этажа с видом на Неву. Февраль всё не хотел кончаться и в марте, и я проклинал это место, эти мчащиеся к Смольному сверкающие железяки и горбатые тротуары.

Но наступило лето, мы выходили на крыльцо внутреннего двора пить чай и травить байки.

В дыре под домом жил человек, который возвращался утрами с окровавленным лицом, но в белой рубашке, вперёд ногами залезал в дыру и спал до следующей ночи.

Во дворе жил мальчик Дима, лет шести. Да, шести-семи – он говорил, что 1 сентября пойдёт в школу. Жилистый, вечно чумазый, в лице что-то таджикское-узбекское. Его родителей я никогда не видел, они жили в правом верхнем дворовом окне.

Дима приходил к нам пить чай и есть печенье.

Однажды в понедельник, отказавшись от чаю, он остался стоять у порога.

Дима два дня ничего не ел. В пятницу у кошки родились котята, к маме пришла сестра, и они сразу пошли за водкой, и с тех пор все выходные спали.

– Котята родились. Это для них праздник. Это для них всегда какой-то праздник, – сказал Дима.

Лена кормила Диму кашей из пакетиков и бананами. Мы дарили скопившиеся в чуланах безделушки. Приходила моя дочка, диктовала ему, и он писал «мама» печатными буквами. Когда я уходил с работы, Дима шёл на набережную, садился на ступеньку перед бегущими машинами и ждал, когда вернусь. Если вернусь. Больших трудов, говорят, стоило загнать Диму домой.

Потом мы переехали на Большую Разночинную. Потом я ушёл.

Продолжения нет.

У изголовья

Шёл снег с дождём, ботинки промокли. С белыми платками на рукавах толпились друзья.

Любовница и жена покойника со свечками в замёрзших ладонях локтями оттесняли друг друга от гроба.

Земля

Яблоко, раскалённое яблоко, раскалённая яблочная кожура, яблочная кожура над раскалённым хаосом, который пытается выплеснуться наружу.

Третья смена

Урок арифметики,

дано: яблоко.

К окнам бегут –

тьма.

– Яблоко, яблоко!..

Ещё

Искусство есть отбор: «ничего в себе не объясняя и не позволяя объяснять другим».

Название картины. «Дефлорация учительницы пения в её собственном кабинете на третьей парте».

Пьеса. «Девушка розовой калитки и её оргии».

У врат в N…скую церковь, говорят, висит список страшных грехов, среди них – занятие искусством.

Барабанщик, бей в барабан и ничего не бойся!

Жизнь как роман с девушкой, харкающей кровью.

Искусство как воспоминание о том, что мы были совершенны.

Как поиск отца, как мешок, полный отчаянно чирикающих воробьёв, пойманных армавирскими мальчишками под крышей элеватора.

Как – что? – я не знаю.

Кто знает, пусть скажет.

Письмо из Бостона

«Приезжай. Май не за горами, а за океаном».

Друг

Всегда говорит, как будто читает книжку – наклонив набок голову.

И трёт глаза, как будто свет бьёт в лицо.

Титов

«Судя по форме тела, семи отверстиям в голове, по дыханию и голосу, это был человек».

Подойти на вокзале к незнакомой девушке и сказать:

– Как жаль, что вы уезжаете.

Пиши, и пусть наивное выглядит наивным.

Озеро, сентябрь. Похоронили Ф. И.

К синей обивке гроба пришивали золотой крест.

– Как эту перекладинку? Вверх концом или вниз?

Ты должен знать.

Пришили вниз, я ошибся, так и закопали.

Утром прилетели 18 белых лебедей. Вечером девять улетели, крича по-человечьи. Солнце ночью, как кошмар: размытое, косматое, багровое, в дыму. Титов стоит в шапке-ушанке под перезрелой рябиной.

– Лет десять тому назад мы под ней пили и не собирали.

Теперь собираем и не пьём. Если бы мы тогда собирали и не пили, теперь бы пили и не собирали.

– Я уйду. Семь кораблей стартуют с космодрома Плесецк и будут сопровождать меня до границы Солнечной системы.

– Я вернусь. Семьсот космических шаттлов стартуют со всех космодромов мира и будут встречать меня у границы Вселенной.

Прошлым летом Сашка умер.

Идут годы, Титов стоит в шапке-ушанке под перезрелой рябиной. Солнце, как кошмар: размытое, косматое, багровое, в дыму.

– Мне нужно нечто тонкое и отвлечённое, – сказал Керзум, входя в дом.

В доме звуков нет. Звуки можно пересчитать по пальцам.

Утром смотрел, как в полнеба расширяются пятна багрового, гаснут, и в синих тучах снова наступает ночь.

На коленке лежит тетрадка. Кот, проходя, сказал мя, жёлтый огонь вспыхнул в резных дырах туч и безостановочно покатился под небесную гору, рисуя тихие леса и озеро:

берёз жёлтых, красных осин и чёрных сосен.

Кровать, как нашкодивший ребёнок, задвинута в дальний угол.

Прожужжала муха.

– Пойдём бережком, иначе смерть, – сказал А. Ф.

Люди с головами, как обугленные деревья. Бледные, восковые, лысые. Не сменяющие, а изменяющиеся одно в другое, с вытянутыми губами, безглазы, огромными лбами, мёртвые-живые радовались и уже брали за горло, и один выходил из-за спины другого и останавливался, и говорил: «Я здесь! И ты никуда не денешься от меня».

– Кто-то из них шёл рядом. Он что-то нёс, или я что-то нёс – как Ленин на субботнике. Начал нарастать ужас от присутствия «этого» рядом. Смотрю в твою сторону – горит огонёк у тебя. Зову, а ты молчишь. Бегу к тебе, вырываюсь, а дорога удлиняется до бесконечности.

Он пришёл с искажённым лицом, тяжело дышал, дрожал, в поту.

– Сейчас отпустит и больше не вернётся.

Отпустили.

Ходит по берегу. В песке растёт дикий овёс.

– Скоро пойдём ставить сетки. Соль есть, а рыбу добудем.

Приехал Василий, рассказывает: просыпаюсь – стоят:

– Кто ты? – Никто. – А кто ты? – И я никто. – А что вокруг? – И это тоже никто. – А кто – никто. – И это тоже никто. (Но я не сплю ведь, если лежу. А они тут ночами: – Ага!) – Ты никто. – А вы кто? – Мы тоже никто. – А чего есть? – Того нет. А чего нет, того тоже нет. – Долго они так мужику голову морочили.

– А конюхом там была баба. Выпили. Ну да раздевайся.

Разделась. А там съёмочки, тряпочки, ниточки. Он взял ножиком да разрезал. Но я о другом…

«Женщина может простить мужчине зло, которое он ей причинил, но жертв, которые он ей принёс, она не прощает». Сомерсет Моэм, Луна и грош.

Луна над озером, свечка на подоконнике, Неупиваемая Чаша под подушкой.

Художник с этюдником у лодки.

– Вот, он привезёт из деревни нетленку. А ты – набитый кашей желудок, мешок пересоленной рыбы и мешочек сухих грибов.

– Правильно, мы тоже раньше писали.

Вычеркнул всё, что мешает писательству. Вычеркнул всё, – и себя.

Пошлейший, плоский, образованный и скучный ментор Гёте.

Художники погасили свет.

Этна просыпается, ёжик бешенствует, радуги стоят в небе, и из всей свистопляски остаётся один вопрос – веры.

Сегодня – еврейский новый год.

Некому берёзку заломати? Да хрена ли тебе её ломать, сиди дома. Чем тебе берёзка помешала? «Ой, люли-люли!» Шотландцы скрестили картофель с фасолью и подснежником. Оказался несъедобен и для вредителей, и для людей. Проекция на стене: окно, рука и плечо, взмахи над мольбертом.

Первое своё стихотворение Сашка написал в третьем классе:

«Я полюбил её и вот Огромный у неё живот».

– Только потом понял, о чём это я.

В пятницу вечером приезжают рыбаки. Утром в воскресенье водка кончается.

Колю дрова. Выходят из старого «москвича»:

– Дай на водку, – робко. – Что тебе из Хвойного привезти?

– Бутылку пива.

Через полтора часа: колю дрова, «москвич», вываливаются в сапогах, улыбаются и прячутся за машину. Из машины выходит девка, лет семнадцати, кустодиевская, красный рот, короткая юбка, подходит ко мне и широко улыбается.

– Извини, пива не было, мы тебе девку привезли.

– На хрена мне тут девка.

– Прости, мы не знали…

Приглашаю в избу, пьют, девка ждёт в углу, подарил ей большую фланелевую рубашку, надела на голое тело. Прихватив понедельник, таскали её по холодным банькам.

«Откуда взялась?» – «Да наша, хвойненская. Поехала в Выборг, прицепилась к какому-то олигарху, но бляданула, выгнал. Вот и вернулась обратно в Хвойный».

«Ф. И. тогда работал председателем колхоза.

Лето, Ф. И. в ржаном поле одну бабу. Проходит староста: «Бог в помощь, Фёдор Иваныч!» Баба закрывается, чтоб не узнал. Вечером: «Что ж ты, старый дурак! Я ж тебе махал ногой: проходи, проходи!» «Так неудобно, Ф. И-ч! Надо ж что-то сказать».

«Друг его Пашков, Петя, лес сплавлял, якорь одной рукой поднимал. Гоняли всю деревню, и пили – кто кого. На свадьбе. Жена: пойдём.

– Да нет, ещё одну выпью. Ну ладно, пойдём.

Пошли в Ёндо. На дороге положил её голову на камень и ударил два раза палкой. Пришёл в Ёндо пьяный:

– Что ж я наделал! Убил бабу!

Взял ружьё, двустволку, зашёл в баню, приставил к горлу и из одного только ствола и успел выстрелить. Голова вдребезги. Бабу увезли в больницу. До сих пор живёт в Хвойном с этим, как его?..» В лодке.

– Саня, ты гребёшь, на лице написано страдание. Ешь – страдание, куришь – страдание. А когда женщину ебёшь – что на лице? – (подумав) – Омерзение.

Фамилия: Отченаш (милиционер).

Рыжий, голодный, глаза зелёные, прибежал к нам совсем сумасшедший, летний. Теперь пузо от окушков, как барабан. Но зимой в Ёндо коты вымерзают.

Сашка: – Жалко котофейчика-то, в молодости погибнет здесь!

У сига глаза серые, с золотым ободком. У плотвы красные, крапчатые. У окуня не помню, не посмотреть, головы уже поотрывал.

Пятница.

– Любишь классическую музыку?

– Да, зарезаться хочется.

Котофейчик, который замёрзнет, трогает эту руку холодным носом, поёт громко и сучит лапками, суёт морду в манжет рубахи.

Месяц плещется в холодной воде.

– Идите, идите, толстуны.

Цветная картинка на деревяшке: дети с финскими соломенными волосами танцуют летку-еньку, обернув к нам сердцеподобные головы.

Сердце бьётся в подушечках пальцев и горит.

Месяц погас, в холодную воду пошёл снег.

Коротнуло – говорят здесь про инфаркт.

Спим с котофейчиком. Он лижет мой мизинец, урчит и покусывает. Солнце в лицо из-за окна, тихий час.

Ночь, полная золота: неправильная, не оттёртая от тёмных пятен золотая монета луны, сплющенная, старая. Её дорожка в озере – как пляшущие человечки. Свеча с синим, как подснежник, основанием фитиля. Борода моя, усы и бакенбарды – красно-рыжие. Накрывшись красной рубахой, дышал над картошкой. Отлегло.

Помнишь ли, как выскочил к озеру, ветер дул в спину, и было: каждый его порыв – сколько сможешь вобрать.

И не было барьера – прямое участие.

Пруд, полный чертей. Чем ужаснее жизнь страны, тем сахарнее голоса.

Ладони в саже, въевшейся от чёрной работы – рыбака и повара.

Тикают морские часы. Трещит свечка, потрескивает.

Пойду, послушаю, как тихо вне дома.

«Он заварил ей покрепче, чтобы она не заснула, в то время когда я с её сестрой…»

Штрих – средство для исправления ошибок. Начало на столе перед Новым годом. Зачала на столе перед Новым годом.

Вышел. Озеро тёмное. И равное ему тёмное небо. Два матовых пространства. Ни кремней на земле, ни разговора звёзд. Плоскость, накрытая куполом с плывущими по нему, как по барабану шарманки, дырявыми тучами.

Ты не знаешь, зачем он всё это сотворил? Какое значение имеет луна? И озеро, и туча, и звёзды? Чтобы здесь мучить нас, накрыв музыкальной крышкой?

Маньяк повесился в камере на следующий день после приговора. Получил 22 года за изнасилование трёхлетней девочки. Уехал с мамашей на пикник, отвёз коляску в кусты. Девочка скончалась от разрывов внутренних органов. Повесился на разорванных простынях.

На мостках. Ждал – не ждал. Небо светлое, со звёздами. Озеро – ни дождинки его не тревожит. Капля упала на правую щёку, скользнула холодом от чистого неба.

«Уменьшение снабжения продовольствием населения». Радио «Маяк».

По понедельникам ко мне будут приходить две фройляны – Герда и Елоиза.

В безумии говорю: я больше. 2 Коринф, 11:23 Сашка умер 4 августа в городе Летнереченске. Я не поехал на похороны.

В умывальнике вода не капает, ледяная. Вытереть бока чайника чем чистым, сухим. На тканом половике у двери спит на спине, не наступить, мёртвая муха. И клюква уже под снегом, и лето, как лёт.

Апокриф

Подобием летающей антенны

я сделал стрекозу,

а человека

подобием себя,

а облака

подобием летающих животных.

Когда я был ребёнком…

Не я,

мой сын

слепил из глины птиц,

в ладошки хлопнул –

птички улетели.

Над жёлтою рекой

летали лупоглазые стрекозы,

лазутчицы,

фасеточное зрение Фомы,

двенадцать птиц,

и детский фокус воскресенья.

(Лёгкий, загорелый, жёлтые холмы, человечество, земля в трещинах, скользкая глина, упал, перепачкался, побежал домой к маме.)

Чтение в пост

– Зачем ты причащаешься?

– Чтобы не было так одиноко. Чтобы быть готовым, когда придёт час. Чтобы не было так одиноко, когда придёт час. В чём смысл жизни? Смысла нет. Есть смерть, есть жизнь. Жизнь, платье, в котором ты ходишь, диалог с тем, кто отвечает за диалоги.

Кипеть и трогать, пока не придёт смерть.

После причастия мир, где всё можно, разделяется на мир, где можно и нельзя.

Великая суббота, принесла три ветки тёрна и поставила в банку, чтобы пустили корешки.

Псалом 118. «Буду хранить уставы Твои, не оставляй меня совсем».

Не орать, я пойду в мой монастырь.

Скворечник на тополе над источником, в который сливали солярку.

Чем лошадь на льду отличается от коровы? Лошадь как-то умеет подгибать ноги и держится. А корова нет.

Над ледяными дорожками качается фонарь, монахи скользят, взявшись за руки.

– У человека должно хватить мужества не делать то, что он не хочет. И, по-моему, это очень христианская мысль.

Обед: суп из рыбных консервов, салат с майонезом, селёдка с кружками лука, оливки, огромный стакан молока, хлеб, булка, макароны, масло «Рама».

У дверей келий цинковые вёдра со святой водой и наклейками «Святая вода».

Окна келий до половины заклеены бумагой.

Озеро Рождественское, крестообразное. Которое выше – Святое.

Разговоры до обеда. «Из Соловков братия разбежалась.

Два иеромонаха остались». – «Как убежишь? по льду не убежишь. Летом на теплоходе ещё можно». – «Так бежали и по льду. Но утонули».

Вместо восьмитонного колокола – газовые кислородные баллоны с отрезанными доньями. Сейчас там звонница и водонапорная башня, снабжающая деревню.

Рассказывают, кто сбросил колокол – онемел, кто разрубил алтарь в Троицкой части монастыря – ослеп.

Идёт дождь.

После обеда спал, снился кот Патрик-не-Патрик, набрасывался, грыз плечо.

Снился продовольственный магазин.

– А почему вы без шапки ходите?

Лествица, степень 26, гл. 120, примечания на Лествицу,

степень 3 «О странничестве», гл. 11. «Ибо то и намерение

у сих татей, чтобы одним временем похищать у нас другое».

Леств., 26:36.

Закончилось вечернее молитвенное правило. Капли

бренчат.

– Дай закурить.

Перед штукатуркой. «Я купольщик сам-то вообще». – «А дом есть?» – «Нет». – «Что, развёлся?» – «Нет, лагеря».

«Имел дерзновение приложиться к стопе и руке преподобного грешными и скверными устами своими».

Стилистика достойна Смердякова. – Трудник.

Едят молча и быстро.

Печка хорошо устроена, протопленная с вечера, жара хва тает до утра. Тепла до обеда. Топки с коридора в каждую келью.

– Кажется, это в книге Иова про то, как они живут тихой, правильной и праведной жизнью и тихо нисходят во ад.

Сны как продолжения дня – о том, что я и кто.

Вверху выламывают дубовые косяки. Пришёл к ним, в пыль. Лагерник носит носилки.

«Вот так и работаем».

Отелилась овца, оягнилась. Два ягнёнка, одного затоптала: «Ходила по нему, как по асфальту».

На Пасху – псалмы в исп. Бичевской. На колокольню затаскивали магнитофон. «Далеко слышно, от озера же отражается». Первый раз, когда зазвенели баллоны, местные сбежались, думали – пожар. У них там рельса висит на случай пожара.

За ужином. Братия обсуждает: подарили два мешка сала, куда девать?

– Ты солью покрупней пересыпь, в железном ведре. Ничего с ним не сделается.

– Или в канистре.